скачать книгу бесплатно
Дагда – бог смерти
Николай Лединский
Нельзя было совершать убийство девушки. Ведь с него все и началось!.. Ни одна смерть в этом доме не обходилась без того, чтобы в руки частному сыщику Варфоломею не попадался портрет из английской истории. Он подозревал, что появление этих картинок неслучайно. И что, в конце концов, обозначала фраза на них: «Прощай, прощай и помни обо мне»?..Каждый из жильцов дома думал, что ему удастся перехитрить всех вокруг: и ближних своих, и врагов. Мало того, каждый надеялся обмануть даже самого Господа Бога. Бог видит каждого, кто нарушает его заповеди. Он незамедлительно выносит вердикты, а исполнителем их является Дьявол (Дагда)…Если нет сердечности, то всякая семья, всякий дом превращаются в банку с ядовитыми скорпионами. Не Дагда создает бедствия, а мертвенная духота в душах и разложение сознания.
Николай Лединский
Дагда – бог смерти
Не убивай.
Исх. 20:13.
Глава первая
Налетевший с моря ветер потоком прошелестел в листве вековых дубов, играючи причесал их необъятные кроны, а затем – спустился вниз, взъерошив волосы молодым людям, почти мальчикам, только что прошедшим обряд посвящения в ученики. «Никогда… Никогда… Никогда…», – замирая, нашептывал он им словно бы из последних сил.
С самого раннего утра – солнце еще только собиралось всходить – стояли они в священной дубовой роще, почтительно склонившись перед лицом иссохшего от немыслимых для обычного человека обетов и медитаций, тоненького как прутик старца-отшельника в белых одеждах – верховного друида. Величественный эвбаг принял у них обет отречения от мирской жизни и выдал каждому аскетический наряд ученика – короткий желтый хитон с узкими рукавами и плащ. Богато расшитые золотом камзолы этих, в прошлом изнеженных детей высшей аристократии были сложены здесь же, словно коконы гусениц, отброшенные после их перерождения в бабочек.
Юношам выпала великая честь – стать учениками друидов. Честь, которой удостаивались только избранные. Они приняли ее с радостью и волнением, но… они были еще такими юными и беспечными. С удовольствием подставляли они лица соленому ветру, долетавшему с побережья, и каждому слышались в его шорохах тревожащие сердце слова: «Никогда, никогда, никогда не вернешься ты к прежней, такой беззаботной и веселой жизни в родительском доме. Подумай! Готов ли ты? Готов ли ты?.. Готов ли ты?..».
Бездонное темно-синее небо, могучие священные дубы, убеленный сединами учитель и даже зеленая легкомысленная трава под ногами – все вокруг словно ждало ответа, заставляло еще раз задуматься о выбранной ими судьбе.
Эвбаг пытливо вглядывался в лица новообращенных. Казалось, тысячелетняя мудрость человечества изучающе смотрит на них выцветшими глазами царственного старца. Изрезанное глубокими морщинами, необыкновенно живое лицо его то становилось неподвижно-суровым, то внезапно светлело, словно отбрасывая на юных неофитов неземной отблеск света. И лишь иногда, на краткий миг, тревога стремительной тенью пробегала по его чертам.
– Двадцать лет! – словно проникнув в их мысли, произнес он неожиданно звучным голосом. – Да, двадцать лет я буду посвящать вас в тайны мироздания. Холодная пещера станет отныне жилищем для вашего тела и, что гораздо важней, для вашего духа. Отныне в вашей жизни не будет ничего, что могло бы отвлечь вас от постижения истины. Ни корысть, ни зависть, ни суетные желания не смогут найти дорогу к вашим сердцам, ибо стены пещеры – надежная защита от них. Вы постигнете природу вещей и природу мыслей. Вам подчинятся стихии, создающие и поддерживающие равновесие в мире. Наконец, вы научитесь самому трудному: различать добро и зло.
Но запомните! Во многой мудрости – многие печали, поэтому мы храним наше знание в строгой тайне, и вам не понадобятся ни пергамент, ни перья, чтобы запечатлеть его. Для неподготовленной души оно может быть смертельно опасным. Вот почему, прежде чем прикоснуться к нему, вам предстоит пройти тернистый и сложный путь самосовершенствования. Лишь когда сердца ваши станут чистыми как горный родник, а разум —таким же глубоким и всеобъемлющим как океан, вы сможете получить это знание. Час ученичества пробил, и, когда закончится обучение, каждый из вас, я надеюсь, выйдет из моей школы суровым и многоопытным мудрецом. Кто-то станет бардом, кто-то – отшельником-сенани, а может быть, найдется и такой, кто достигнет наибольших высот в постижении истины и примет из моих рук скипетр и дубовый венок эвбага.
Его слова, словно капли живительной влаги, орошали души стоявших перед ним юношей.
«Двадцать лет учения и отшельничества – готов ли ты?..» – все тише и тише звучали последние, слабеющие сомнения, пока совсем не отступили.
Смогут ли они?
Снова и снова старец с тревогой всматривался в устремленные к нему открытые юные лица.
Смогут! Это лучшие из лучших. Мне прекрасно знакома беспощадность, с которой они судят себя. Такая строгость к себе в столь юном возрасте недоступна большинству их сверстников. Они так жадно стремятся к духовному совершенству, к познанию истины, что готовы ради этого отказаться от всех мирских радостей, доступных им уже по праву рождения и положения в обществе. И это тогда, когда кровь кипит в жилах и лишает рассудка! Я хоть и стар, все еще помню себя в их годы… Помню сжигавшие мою душу страсти, убивающие мое сердце, но помню и другое – то, что теперь вижу в этих мальчиках – острое недовольство собой, желание обуздать дурные наклонности и взрастить в себе истинную любовь к миру. Я вижу, как страдают они от собственного несовершенства, а это – первый признак благородной, ищущей натуры. Ибо истинный путь друида – это путь неустанного развития личности. Лишь ничтожество и серость всегда пребывают в спокойствии и довольстве собой. Увы! Я нередко наблюдаю и других юношей. Пустая болтовня, скабрезности, пьянство и разврат – вот чем наполнена их жизнь. Мои ученики, к счастью, совсем другие. У них есть стремление к постижению истины, и я верю в их способность понять мудрость, которую мне передали сами боги…
Я выполню свой долг, и через двадцать лет эти мальчики станут жрецами, облачатся в белые одежды и отправятся в мир – возвращать заблудшим душам утраченные истины – добро и справедливость. Да не иссякнет вовек свет разума!
Как все-таки прекрасна молодежь!
– Ну и молодежь нонче пошла, глядеть тошно, – сердито проворчала старуха, до самых бровей закутанная в тяжелый серый платок, с кряхтением бухаясь на скамейку, где уже расположилась с вязанием ее вечная спутница. – Как сама-то, Прокофьевна?
Та, холодно блеснув очочками в металлической оправе из-под аккуратно уложенных белых кудряшек, покосилась в сторону горланящей компании и, не оставляя вязания, сухо бросила:
– У них в голове – пьянка одна! Это они Мишку Бурчилина, вон того – мордастого, в армию провожают. – Подумав немного, она добавила: – Сама-то я ничего, голова вот только с утра побаливает. А ты как, Антонина, к врачу ходила сегодня?
Ответа она не дождалась – возмущенная Антонина, привстав со скамейки, уже грозила палкой вслед отошедшей на почтительное расстояние компании:
– Нет, вы посмотрите только – уже нажрались, на ногах не стоят, а все им мало! Да они и Сабинку за собой тянут, ироды!
– Ну, положим, Сабина там не сама по себе, – не отрываясь от вязания, спокойно уточнила вторая старуха. – Она с Мишкой женихается.
– Да на кой он ей сдался, Мишка-то?! – накинулась на нее не на шутку разошедшаяся Антонина. – Тоже хороша, трясогузка – не понимает, что ли? А ведь семья-то у нее приличная, Мишкиной не чета! А дед! – старуха даже замолкла на минуту, словно давая своей собеседнице возможность оценить этот довод. – Какой хороший у нее дед! Строгий такой, ос-но-ва-тель-ный муж-чи-на…– последние два слова она произнесла как-то особенно аппетитно, одобрительно щелкнув вставной челюстью в конце фразы.
– Да брось ты, Вильяма-то расхваливать! – скептически хмыкнула ее напарница. – Что мы о нем знаем вообще-то? Темная лошадка… Поговаривают, будто он аглицкий шпиён бывший, – понизив голос до шепота и даже оторвавшись от вязания, важно добавила она.
– Да что ты мелешь! – Антонина от возмущения аж задохнулась. – Вот язык-то без костей! Чего только не придумают, лишь бы напраслину на людей возвести, да языком почесать! Шпионы – они же только в телевизоре бывают… А Вильям – ну, какой он шпион? Свой он, свой. А что имя у него ненашенское, так и ладно! Нельзя же из-за такого пустяка про человека всякую чушь городить!..
– Может быть и так, – нехотя согласилась Прокофьевна и добавила уже совершенно примирительно: – Стало быть, враки все это…
– Враки, враки! – убежденно закивала Антонина. – Уж сколько я на своем веку народу всякого перевидала… Так вот, я тебе так скажу – путный Вильям человек. Да и внучка его – девка, в общем-то, неплохая – всегда такая приветливая…
– Зря только она с этими гопниками хороводится, – осуждающе тряхнула белыми кудряшками Прокофьевна.
Тем временем бесшабашная компания в очередной раз поравнялась со скамейкой. Тотчас, словно по команде, обе старухи поджали губы и замолчали – только спицы продолжали тихонько позвякивать в руках одной из них. Бабки старались не смотреть в сторону разбитных юнцов и их спутницы, делая вид, что целиком и полностью заняты своим делом.
Несмотря на предусмотрительную осторожность, впрочем, простительную для столь почтенного возраста, нельзя не отметить, что в своем возмущении «блюстительницы дворовой нравственности» были правы: сборище юнцов производило на редкость отталкивающее впечатление. Словно стая молодых, недавно почуявших силу волчат, шествовали они по двору, поминутно сплевывая и развязно матерясь. Странная и страшная смесь – уже бурлит в жилах молодая кровь, уже требует настоящего, мужского дела, а недалекий разум, не усвоивший еще нравственных законов, не может предложить ничего, кроме пустого эпатажа, агрессии и бессмысленных, часто жестоких поступков. На лицах – смесь пустоты и презрения ко всему окружающему, сознание собственного превосходства и вседозволенности; в движениях – пьяная разнузданность; речь – хоть затыкай уши.
Во главе «стаи» шел высокий плотный, мускулистый парень с грубым, квадратным, как утюг, подбородком. Принятая доза алкоголя превратила его, и без того невыразительное, плоское лицо в застывшую маску глупого самодовольства. Ничего не говорящий, мутный взгляд, раскрасневшаяся физиономия, неуклюжие движения – при всем желании, трудно было обнаружить в этом молодом человеке даже малую способность к искренним и благородным чувствам. Он-то и был «виновник торжества» – Мишка Бурчилин.
Рядом с ним нетвердой походкой семенил его приятель – Володька. Невысокого роста, худощавый, с мелкими чертами лица, он напоминал хищную птицу, еще не оперившуюся толком, но уже потенциально опасную. Его цепкий, холодный взгляд выгодно выделял его на фоне остальной компании, в его глазах, казалось, угадывался интеллект, но интеллект расчетливый и жестокий. Он не обладал грубой силой своего приятеля, даже, пожалуй, был тщедушен, но, тем не менее, от него исходило необъяснимое чувство опасности, исподволь сквозило что-то порочное и преступное – как маленькая червоточина, почти незаметная взгляду, но уже поразившая плод и вызывающая невольное отторжение.
За парой выделявшихся лидеров тащились еще трое парней. Их вид также внушал опасения; они напоминали гиен, повсюду следующих за большими хищниками в ожидании легкой наживы и бесплатных развлечений. Как это обычно водится в стае, они усиленно копировали привычки своих вожаков, преувеличенно громко смеялись их шуткам и грозно поглядывали на окружающих.
И только тоненькая девичья фигурка казалась странным, режущим глаза диссонансом в этой компании. Девушка с красивым, непривычным для русского уха именем Сабина легко ступала рядом с огромным, косолапым Мишкой Бурчилиным, то жмурясь от яркого весеннего солнца, то рассеянно поглядывая на своих спутников и морщась в некоем подобии улыбки над их плоскими шутками.
Как она оказалась там? Никто не смог бы точно сказать. Да и сама она, по всей видимости, тоже. Просто слишком ярким, слишком теплым выдался весенний денек, и ей захотелось почувствовать себя взрослой, самостоятельной, тянуло опереться о чье-то широкое плечо и пройти по пахнущей листвой улице рядом с сильным, уверенным в себе парнем.. Она была в том возрасте, когда начинает раздражать и отталкивать излишняя материнская опека, все эти «не ходи», «не смей», «возвращайся не позже десяти»… Вон ее бывшие одноклассницы уже такое вытворяют и не стесняются об этом рассказывать! А то, что Мишка был груб, неотесан, ей даже нравилось – может быть, именно она призвана облагородить его, научить иным манерам и чувствам.
Компания бодро направилась к единственной во дворе детской площадке, где молодые мамаши в этот час заботливо выгуливали своих малышей. Не обращая ни малейшего внимания на осуждающие взгляды, подвыпившие парни по-хозяйски расположились в самом центре площадки – беседке, предварительно шуганув оттуда двух мальцов, которые поспешно и безропотно покинули излюбленное место для игр. Малыши в песочнице рядом замерли с совочками в руках, наблюдая за непривычным и шумным зрелищем. Самые благоразумные мамаши, не вступая в переговоры с развязной компанией, похватали своих детей и отправились в соседний двор, дабы уберечь их от неприглядной картины «взрослых» развлечений.
А в беседке в мгновение ока закрутился пир горой. На столике появились бутылка водки, бумажные стаканы и немудрящая закуска. Очень скоро весь двор огласился громкой бранью, скабрезными шутками и оглушительным гоготом. Пол беседки покрылся окурками и густыми плевками.
– Ох, неладно-то как! – запричитала вскочившая со скамейки Антонина. – Сил моих нет смотреть на это! Надо бы Сабинку отозвать оттудова. Не место ей с этими иродами.
– Да, как же! Урезонишь ты их, молодых, – философски заметила Прокофьевна и, немного подумав, добавила: – Тут дело тонкое… Им сейчас никто не указ. Супротив пойдешь – врагом на всю жизнь сделаешься, чего доброго – нарвешься на зуботычину. А то и дверь поджечь могут, точно тебе говорю.
– Ну уж ты скажешь! С чего бы это?! – опять бухнулась на скамейку испуганная Антонина.
– Так восемьдесят годков-то мне не всегда было! Сама через это прошла, выросла здесь. Дому-то нашему, слава Богу, уж сколько лет…
– Да-а-а… Как время-то бежит… И верно ты говоришь – стар уже наш дом. Как бы не рухнул…
– Может, и рухнет, – отрешенно, как будто речь шла о чем-то, нимало ее не касающемся, протянула Прокофьевна. – Вот, черт! Весь ряд из-за тебя спустила! Рухнет не рухнет, а теперь все сызнова начинай....
– Неужели вы не понимаете, что Британская империя может рухнуть?! – депутат от Северной Ирландии – огромный рыжебородый детина – заканчивал свою речь в Палате общин. – То, что творится в стране с благословения нашего, с позволения сказать, премьер-министра, напоминает мне ремонт ратуши Гилдхолла после великого пожара!
Сделав эффектную паузу, оратор пригладил бороду и продолжил:
– Тогда, смею вам напомнить, огромная ратуша долгое время стояла в запустении, никто не брался за ее ремонт. Но однажды по ратушной площади, от которой осталось одно название, проезжал тогдашний мэр Лондона, и, указав своим помощникам на изуродованный остов некогда красивейшего здания в городе, призвал немедленно восстановить его в былом блеске и великолепии. Все, что было сил, кинулись исполнять приказ высокого градоначальника, но никто толком не знал, что нужно делать, а мэр не удосужился разработать план действий. Началась сутолока и суматоха, разные начальники давали самые противоречивые указания и, поскольку ни одно из них не выполнялось, народ под шумок принялся растаскивать на личные нужды то, что каким-то чудом сохранилось. Оконные рамы, роскошные дубовые двери парадных залов, бесценный паркет – все потихоньку вынесли домовитые и не слишком щепетильные граждане…
Оратор замолчал, обвел собравшихся ехидным взглядом пронзительно-голубых глаз и, выдержав театральную паузу, словно перед той единственной репликой героя, ради которой и написана вся пьеса, победоносно вопросил:
– Вы, достопочтенные джентльмены, не улавливаете ли сходства между судьбой этой заброшенной ратуши Гилдхолла и нынешним положением вещей в нашей несчастной Британии?!
Палата загудела. Депутаты, хоть и неохотно, вынуждены были признать небезосновательными опасения ехидного ирландца. Все понимали, что единственным средством, которое могло бы остановить катастрофический развал империи и развернуть ее в сторону реформ, без которых невозможно возрождение страны, могла стать только сильная государственная власть в метрополии. Но не власть инфантильных мечтателей, которые оторваны от жизни, а потому обречены наблюдать провал за провалом, которыми завершаются все их начинания. Нет, новое правительство должны были сформировать деловые, целеустремленные люди: практики, которые сделали бы главную ставку на крупных промышленников, банкиров и армию. Только отлаженное как часовой механизм взаимодействие этих трех китов всякой нормальной экономики – тех, кто создает материальные ценности, финансирует их создание и, наконец, защищает от чужих посягательств, могло дать надежду.
Но такой политической платформы в Британии не было, как не было и разумных лидеров, способных ее создать. Премьер-министр, судя по нерешительности предпринимаемых им шагов и туманности его заявлений, не очень-то представлял, каким образом можно вывести страну из того незавидного положения, в котором она оказалась…
Множество голосов и мнений выслушала в тот день Палата общин.
Когда в доме нет хозяина, в нем заводятся крысы, пауки и тараканы. Когда у империи нет разумной и сильной власти, она неминуемо погружается в пучину воровства, коррупции и сепаратизма. Как может народ верить власти, не способной провести в жизнь свои же собственные решения? Вот британское правительство провозглашает борьбу с преступностью своей первостепенной задачей, но кого на деле сажают в тюрьмы? Нечистых на руку рядовых граждан и простых «стрелочников», а главные преступники продолжают жировать, захватывая все новую и новую собственность, монополизируя свое влияние, устрашая и отстреливая несговорчивых по всей стране…
Если власть не может справиться с гнилью, поселившейся у нее внутри, то рано или поздно эта гниль разрушит саму власть. Воровство и коррупция сожрут и погубят на корню все ее благие начинания, словно ржавчина, расшатают государственные устои. И тогда создававшаяся веками империя рухнет и выпадет из обоймы успешных и процветающих стран.
В одно мгновение.
Как гнилой зуб.
Денек выдался на славу – удивительно тихий и ясный. Живительное весеннее солнце нежно прикасалось к проснувшейся земле, и она, оттаяв, уже тянулась ему навстречу островками зеленой травы, улыбалась из асфальтовых проломов крошечными золотыми конопушками неприхотливых городских первоцветов мать-и-мачехи. В воздухе пахло талой водой, мокрыми ветками, теплой, отогревшейся почвой и проклюнувшимися клейкими листочками. Казалось, вся природа и весь город вступали в пору счастливых перемен.
Только одна женщина не испытывала радостного волнения, вдыхая аромат бушующей весны, потому что не замечала его, как не замечала ничего вокруг. Светлана устало плелась к своему дому, волоча в руках две тяжелые сумки. Ее уже немолодое лицо было отмечено той особой печатью безысходности, которая медленно, но неминуемо ложится на лица людей, живущих в постоянной тревоге и безуспешных попытках вырваться из клубка проблем. Она уже не помнила, когда завелась у нее дурацкая привычка – возвращаясь с работы, размышлять о своей несложившейся жизни, но и в этот день, как и в большинство предыдущих, Светлана вновь вела сама с собой нескончаемый разговор, кляня и свою горькую судьбу, и злую женскую долю, и несправедливость мира. Она понимала, что такие мысли не помогают, а только обостряют и без того затянувшуюся депрессию, но ничего не могла с собой поделать. Стоило ей только остаться наедине с собой, как она сейчас же начинала мысленно перекраивать, переигрывать прожитые годы с таким азартом, будто воображаемое прошлое что-то могло изменить в ее нынешней судьбе. Тысячу раз она обдумывала свою жизнь и всякий раз признавала, что она не удалась.
А ведь как хорошо все начиналось…
В юности все кажется незыблемым и вечным. И собственная легкая походка, так изменившаяся теперь, и любовь родителей, как-то истаявшая, словно ее и не было никогда, и благополучный, пронизанный светом и спокойствием родительский дом, в котором она не была уже лет двадцать… Как все изменилось!
Она выросла, окруженная теплом и заботой. В семье она была старшей дочерью, —младшей была Лариса. Как это часто бывает, симпатии родителей разделились: мать больше любила тихую, уступчивую Светлану, а отец – слегка похожую на мальчика, избалованную Лариску-сорванца. Но сестры не особенно страдали от этого разделения – родительской любви хватало на всех.
В дальнейшей жизни Светланы тоже все складывалось гладко. Хорошо окончила школу, сразу же поступила на фармацевтический факультет медицинского института. А спустя всего каких-то несколько месяцев в ее жизни появился Ринат…
Романтическая, взахлеб, юношеская любовь, трогательные ухаживания, прогулки до рассвета и, наконец, – веселая студенческая свадьба. Родители помогли – появилась своя однокомнатная квартирка. Ринат вскоре стал прилично зарабатывать, семья жила дружно, летом отдыхали вместе с родителями и сестрой на даче. Как счастлива она была тогда, каким широким, полным радостных событий и переживаний виделся Светлане ее жизненный путь!
Словно сквозь золотистую дымку представлялись теперь ей картинки из того далекого прошлого, как будто и не с ней все это было… А тогда, много лет назад, как обязательное для всякой счастливой семьи, подоспело волнующее событие – Светлана поняла, что ждет первенца. Правда, мужу она говорить об этом не спешила – хотела удостовериться наверняка и только тогда объявить важную новость.
Все складывалось удачно и радостно. Будущее виделось простым, легким и уютным, как родительская кухня.
Но пришел день, когда вся эта ясность, весь этот порядок рухнули раз и навсегда…
Света уже предвкушала, как откроет Ринату свою тайну – обрадует его известием о скором отцовстве, но тут случилось невероятное. Она вернулась домой из института чуть раньше обычного, открыла дверь своим ключом, легко ступила на порог спальни и… обмерла. На супружеском ложе в страстном объятии сплелись тела любимого мужа и не менее любимой сестры. Ринат был так увлечен, что даже не заметил ее, зато Лариса посмотрела прямо в глаза. И ни раскаяния, ни стыда в этом взгляде не было, лишь торжество ребенка, получившего, наконец, чужую дорогую игрушку.
Если бы кто-нибудь тогда спросил Ларису, зачем она это сделала, она бы ответила просто и коротко: «Захотелось». И, пожалуй, добавила бы с капризной усмешкой: «А что тут такого?» Она и впрямь принадлежала к тому сорту людей, для которых нет ничего главнее, чем собственное «хочу». Впрочем, сама себе она могла признаться, первоначальным толчком к этому ее поступку стало любопытство.
Никто из домашних словно бы и не заметил, как Лариса из милой шаловливой и капризной девочки превратилась в молодую женщину. И чем неотрывнее она наблюдала за Ринатом и Светланой, чем с большим интересом вслушивалась в изредка прорывавшиеся откровения сестры: «Если б ты знала, Лариска, как мне повезло с Ринатом, ему стоит лишь дотронуться до меня, я уже завожусь, вся дрожу… Никогда не думала, что такое может быть!», тем сильнее и навязчивее овладевало ею желание испытать самой то, что испытывала ее сестра. Однажды на даче, когда Светлана с Ринатом ночью уединились в своей комнатке, Лариса долго не могла уснуть, она ловила сквозь тонкую перегородку шорохи, скрип кровати, глухое бормотание Рината и счастливые стоны сестры. Ах, чего только не перечувствовала она тогда, в ту ночь, какие только картины не рисовались в ее воображении! Пожалуй, именно в ту ночь она впервые ощутила какое-то странное, почти болезненное влечение к Ринату. Именно тогда она поняла, что хочет отбить у старшей сестры мужа. Ни тени сомнений или моральных переживаний она не испытывала, ибо с детства привыкла – все лучшее в семье должно принадлежать ей. А если по недоразумению, ошибке случая, не принадлежит, – надо взять самой. Правда, она опасалась встретить сопротивление со стороны Рината, но, к ее удивлению, он поддался ее соблазнам очень легко. Словно сам уже ждал этого.
Радужный мир Светланы, столкнувшись с предательством сестры, с изменой мужа, разбился вдребезги и в одночасье переменил цвет. Вернее, цвет попросту исчез: не осталось больше никаких теплых и светлых красок. Жизнь превратилась в эдакую бытовую чернуху. Любимый муж оказался подлецом, сестренка – ненавистным врагом, а родители, пожелавшие сохранить нейтралитет в щекотливой ситуации, перестали для нее существовать.
Светлана была гордой и, как ей тогда казалось, сильной – она не стала закатывать истерик и устраивать сцен. Заботясь только о том, чтобы сохранить собственное достоинство, она отказалось от мужа, хотя все внутри нее буквально разрывалось на части. Как в детстве, когда сестра отбирала у нее любимую куклу, она, хоть порой и было обидно до слез, выдерживала характер и с обманчивым спокойствием произносила: «Забирай, она мне и не нужна вовсе!».
Простить предательство, коварство, подлость? Простить свои обманутые надежды,
свою растоптанную любовь? Нет, никогда! Она просто вычеркнула этих людей из своей жизни. Думала, что вычеркнула… Однако по прошествии нескольких месяцев горечь обиды улеглась, и Светлана все чаще стала ловить себя на мысли, что ждет, когда если не Лариска, то хотя бы Ринат придет попросить у нее прощения. Она не хотела признаться в этом себе, но понимала – простит. Простит, потому что любит. Дни тянулись за днями, а ни Лариса, ни Ринат так и не появились на ее пороге. Похоже, эта пара не чувствовала за собой никакой вины. Даже наоборот, довольно быстро они обустроили собственное семейное гнездышко, удачно обменяв, с доплатой, большую комнату Рината – наследство его родителей – на трехкомнатную квартиру. По иронии судьбы, словно издевавшейся в последнее время над Светланой, новая квартира супругов оказалась в том самом доме, где жила она.
Впрочем, поначалу, в горячке обрушившихся на нее несчастий Светлана как будто даже и не замечала соседства Рината и Ларисы. Лишь спустя годы она осознала, какого колоссального напряжения душевных сил, скольких нервов ей стоило сохранять лицо. Какой пыткой было каждый день видеть их вместе! Видеть, случайно встретив на улице или спрятавшись за занавеской собственной квартиры, как они, веселые и счастливые, возвращаются вместе с работы или идут в кино по выходным, как у них один за другим появляются дети: сначала Владимир, потом Андрей, а затем дочка – Ольга. Но невыносимей всего был безразличный, словно не замечающий ее взгляд Рината, который иногда – очень редко – Светлана ловила на себе. Сердце сжималось от боли – она все еще любила его.
Чтобы прекратить пустые терзания, Светлана решила, что все произошедшее – правильно: Ринат равнодушен к ней, если так легко забыл ее и так быстро обрел счастье с новой семьей. А значит, все равно рано или поздно им пришлось бы расстаться. Лучше уж рано… Но много позже пришло прозрение: на самом деле никого и никогда не любил Ринат: ни ее, ни Ларису, он всего лишь шел по пути наименьшего сопротивления, не пытаясь противостоять обстоятельствам, плыл, что называется, по воле волн. Так легче и удобней. Была Светлана – хорошо, подвернулась Лариса – еще лучше!
Вот и в тот день, когда Светлана застала его в постели с сестрой, самым легким для него оказалось не бежать за ней и вымаливать прощение, а остаться с Ларисой. Переступи она тогда через свою гордость, закати скандал с угрозами, с обещаниями устроить ему «веселую» жизнь, скомандуй, в конечном счете: «К ноге!», как командуют нашкодившей собаке – и Ринат почти наверняка не решился бы осложнять собственную судьбу, остался бы со Светланой, а со временем зарубцевались бы и нанесенные им раны, простилось бы предательство, забылись бы обиды. И, как знать, может быть, катилась бы сейчас их жизнь по нормальным семейным рельсам. А Лариса… Что ж… у каждой семьи есть свой «скелет в шкафу». Как-нибудь забылось бы и это…
Временами, когда становилось особенно тяжко и хотелось буквально выть от одиночества, она проклинала ту давнюю свою дурь, свой максимализм идиотский. Ведь могла же сохранить свое женское, пусть не счастье, так хотя бы благополучие!
А теперь что?..
Светлана резко повела плечами, словно стряхивая тяжелые раздумья.
Сколько можно ворошить былое!? Двадцать лет уже прошло!
Она мысленно содрогнулась.
Господи, неужели двадцать?! Вот ведь как – промелькнула жизнь, будто один день. Сын уже совсем взрослый…
Ей удалось сохранить свой секрет: Ринат так и не узнал, что рядом – буквально в одном доме – растет его первенец, сын. Долгие годы Светлана отчаянно оберегала эту тайну, грубо обрывая всякие попытки любопытствующих выяснить, кто же отец Олега. «Не ваше дело!», – отвечала она, втайне надеясь, что хоть так – опосредованно —сможет уязвить бывшего мужа, создать видимость, что и у нее был когда-то мужчина на стороне.
И вот теперь, по прошествии стольких лет, она лишь горько усмехалась, вспоминая свое тогдашнее, нелепое упрямство.
Чего ты добилась? Сейчас бы хоть алименты получала, не считала копейки до зарплаты.
Когда-то, в молодости, она принадлежала к тем прекраснодушным людям, которые убеждены, что справедливость в жизни рано или поздно должна обязательно восторжествовать, что добро непременно воздается добром, а зло наказывается злом. Какой же наивной она была!
Жизнь оказалась гораздо грубее и жестче, чем она могла себе представить, и теперь будущее пугало ее. С возрастом становилось все меньше сил и все больше поводов для отчаяния. Как жить ей дальше одной? Ради чего? Нет ни красоты, ни здоровья; словно песок сквозь пальцы, утекают годы, и она уже выжата, как вчерашний лимон на кухонном столе. Кому она теперь нужна? Ее единственная опора и надежда – Олег – вскоре покинет ее. Вот только встанет на ноги. И она не имеет никакого права останавливать его, запрещать уходить в самостоятельную жизнь.
А ведь, и вправду, никого, кроме сына, у Светланы не осталось: она прекратила всяческие отношения не только с бывшим мужем и сестрой, но и с родителями. Это с их молчаливого согласия ей разбили сердце, растоптали жизнь. Они – о, как хорошо она это помнила! – лишь растерянно поохали и… приняли, в конце концов, поступок Ларисы как нечто само собой разумеющееся, судьба, мол, ничего не поделаешь. Еще и упрекали Светлану за неуживчивый характер – почему она отказалась от встреч с родными? – недоумевали: как ты можешь быть такой злопамятной, всю жизнь дуться?! – заранее отметая все возможные обвинения – мы-то здесь при чем?.. Но Светлана ничего не могла с собой поделать – обида не отпускала, не давала сделать шаг навстречу, простить.
Поначалу она была твердо уверена в том, что, несмотря ни на что, даже одна добьется в жизни всего, чего хочет. В конце концов, для нее теперь это было дело принципа. Но время шло: Олег болел, как все дети, потом началась его учеба, и постепенно Светлана поняла, что ничего для себя сделать уже не успеет – все силы тратятся на уход за сыном, на заботы о нем, на его воспитание.
Так проходили годы, и, уже не питая по поводу собственного будущего никаких иллюзий, она в глубине души надеялась только на одно – когда-нибудь ей все-таки представится возможность хоть как-то отплатить своим обидчикам… Она по-прежнему тешила себя мыслью, что рано или поздно судьба их накажет. Но судьба не торопилась воздать им должное: Лариса и Ринат жили дружно, ничто не предвещало угрозы их благополучию и, уж тем более, – кары. В конце концов, Светлана почувствовала, что не хочет уже ничего – ни мести, ни справедливости, ни утешения. Устала…
Что я могу сделать?.. Видно, это моя доля – смотреть издали на их счастье и тихо, исподволь мучиться, рыдать по ночам, чтобы не увидел сын… Ну и Бог с ними, он-то нас и рассудит…
Но Высший суд явно не спешил заглядывать в ее двор.
Глава вторая
– Я слышал от своих родителей, что сила друидов – в их магии. Я тоже хочу постигнуть ее тайны, чтобы стать справедливым вершителем Божьего суда на земле! – голос юного ученика дрожал и срывался, когда он обратился к наставнику – высокому седовласому эвбагу в белых одеждах.
– Хочешь стать колдуном? – Лик отшельника неожиданно оживился лукавой улыбкой. – Что ж, этому я могу тебя научить… Только знай: расправляясь с врагами, даже если это враги богов, ты неизбежно берешь на свою душу грех убийства! Готов ли ты к этому? Не боишься?
– Я не знал, что убийство врага – грех, который так сурово карается… – растерянно ответил юноша. – Я думал, что борьба со злом угодна Богу и не несет в себе греха, – тут он окончательно смешался, покраснел, но, собравшись с духом, продолжал: – Учитель, а как же тогда остановить зло, что с ним делать? Его следует порицать, увещевать или наказывать?
