Свиток

И спросил я матушку:

– Чем душа утешится?

Подала мне братину:

– Людям отнеси.

Что нальют, насыпят ли —

Всё приму я, грешница.

Мало ли наварено яства на Руси?

Яства на Руси.

И пошёл я с братиной

Долами да взгорками,

По деревням сгорбленным, умным городам…

И роняли жители

В чашу горе горькое,

Слёзы да пожарища с кровью пополам.

Приносили жители

Старые и малые,

Сирые и нищие – голод и позор.

Молча клали в братину

От надежд усталые,

От похмелья тёмные злобу и раздор.

Нёс её я полную

Неторопким шагом

По путям обратным, чтоб не расплескать.

В граде белокаменном

Бражная ватага

Кинула горсть золота: – Подавись ты, мать!

И поднёс я матушке.

Выпила, не охнула.

Прокричали вороны с четырёх сторон.

Но потом родимая,

Как травинка сохнула.

И стояла братина около икон.

Около икон.

В трудах и молитвах

Россия! Не бунта прошу, не мессию,

Не длани дающего, что не скудеют,

Россия, прошу у тебя не России,

Что русскую душу преданьями греет.

Не Девы Марии прощёное слово,

Не сбывшихся снов золотого пророчества…

Россия, прошу тебя снова и снова,

Как падшая дочь, возлюби одиночество.

Прощенья иль нового промысла ищешь

Под чуждыми звёздами храмов лукавых?

Иль ты разлюбила свои пепелища

И стона не слышишь церквей православных?

Как раненый зверь уползает от родичей

В немое пространство меж жизнью и смертью,

Так ты, истекая безверьем и горечью,

Отринь и врагов, и друзей милосердье.

Уйди в свои степи и дебри лесные,

Укройся в снега и дожди непролазно,

Воздвигни хоромы себе ледяные,

Упрячь свою добрую душу от сглаза.

И в этой купели за горним пределом,

Где бьёт родниковая влага живая,

Окрепни, Россия, душою и телом,

В трудах и молитвах себя обретая.

* * *

Я люблю ту великую, грешную,

Ту, ушедшую в вечность страну,

И за веру её сумасшедшую,

И за праведную вину.

Не просила у мира, не кланялась,

Берегла свою честь испокон.

И прости её, Боже, что каялась

Не у тех, к сожаленью, икон.

Было всё – упоенье победами,

Были всякие годы и дни,

Но над всеми смертями и бедами

Было что-то, что небу сродни.

И когда-нибудь праздные гости

Спросят новых вселенских святых:

– Что за звёзды горят на погосте?

И услышат:

– Молитесь за них.

* * *

Я жил в краю нечитаных газет,

Немых магнитофонов и транзисторов.

Шумела роща, лился тихий свет,

И пели птицы по утрам неистово.

Хозяйка приносила молоко

В каким-то чудом уцелевшей крынке.

И за рекой лежали высоко

Нетронутые плугами суглинки.

Здесь женщины ходили неспеша,

Мужчины никуда не торопились,

И даже два мордастых малыша,

Казалось, целый век в песке возились.

И всё во мне тогда пошло вразнос:

Душа обмякла, мельтешило тело,

И мысли поднялись в свой полный рост,

И совесть уговоров не хотела.

Я вдруг увидел, что вокруг живёт

Какой-то странный мир мильонолицый,

И в вечной непреложности забот

То умирает, то опять родится.

Что он меня не знает, я – его,

Хотя, наверно, никого нет ближе,

Как будто я ушёл так далеко,

Что ни его, ни сам себя не вижу.

Луга и рощи, взгорок за рекой,

Живые птахи, муравьи и твари…

Я знал, что этот мир всегда со мной,

Но вдруг впервые понял: а всегда ли?

А может быть, вся меньшая родня,

Мой дом земной пришли в противоречье

Со всем, что совершаю ныне я

Во имя и на благо человечье?

Я поклонился птахам и полям

И душу на смирение настроил.

Я подошёл к мордастым малышам

И из песка ковчег для них построил.

* * *

Мимо этих полей, мимо этих берёз

Я не раз проезжал в пассажирском вагоне.

Вот и речка, и гулкий некрашеный мост,

И у домика стрелочник на перегоне.

Так знакомо и всё же загадочно так,

Словно это со мной колесит по России.

Или я заблудился в бессчётных верстах

И кружу в заколдованном круге в бессилье.

Те же люди, как будто их водит слепой

Из деревни в деревню, из города в город,

То ли рай обещая за ближней горой,

То ль из мест уводя, где разруха и голод?

Эти лица угрюмые, эти глаза

Будто бродят за мной молчаливо, безвольно…

Снова те же овраги и те же леса,

И от мёртвых окон мне тоскливо и больно.

Неужель мы в заложниках горькой судьбы?

Отрешённо гадает ноябрь на ромашке.

И бегут, и бегут верстовые столбы…

Вот опять этот стрелочник в старой фуражке.

Пробуждение

Ещё снега неотвратимы,

Ещё весеннее тепло

Едва заметным волглым дымом

Струится робко над селом.

И на еланях не пробилась

Нетерпеливая трава,

Ещё черна лесов бескрылость,

Предельна неба синева.

Но там, где горбят буераки

Свои опавшие бока,

Затрепетали, словно флаги,

Ростки упрямого цветка.

В лесу, в застылой глухомани,

Где снег по-зимнему высок,

Вдруг сладким запахом поманит

В берёзах забродивший сок.

И там, где роща раскололась

По старой санной колее,

Уже звенит синичий голос,

В весну поверивший вполне.

А я всё жду ещё приметы,

Мне мало первого тепла,

Чтобы поверить, будто лето

Заря над лесом разожгла.

Воспоминание о реке Оскол

День отгремел грозою и ушёл.

Деревня спит.

Ни огонька в деревне.

Лишь слабый отблеск – символ жизни древней,

Костёр на берегу реки Оскол.

Переливаясь в Северский Донец,

Вода огнём задумчиво играет…

Кто у костра? Турист ли отдыхает,

Или уставший княжеский гонец?

Сойдя с ладьи, он высек из кремня

Очаг тепла и зыбкого приюта.

Болотный голубец заваривая круто,

Он не отводит взгляда от огня.

Глоток отвара завершит еду.

И сон короткий, как полёт кометы,

Прервёт гонец задолго до рассвета

И дальше, дальше понесёт беду.

Но спит пока медлительная Русь,

Спит в теремах и огнищах былинных.

Лишь мать склонилась над уснувшим сыном,

Предчувствуя всем сердцем смертный груз.

Лишь старый воин вышел на порог

И долго, долго в забытьи тревожном,

Культяпой кистью проводя по ножнам,

Всё смотрит неотрывно на восток.

Спокойна ночь.

Но догорел костёр

И горизонт взметнулся от пожара.

Гонец сгребает уголёчки жара,

Идёт к ладье и достаёт багор.

* * *

На русский холм в глухую ночь взойду.

Россия спит. Безвременье. Поруха.

И лишь Безверье – чёрная старуха

Сестёр скликает – Злобу и Беду.

Мелькнёт огонь,

Возникнет зов впотьмах.

Душа болит, и нету ей ответа.

Дай бог дожить хотя бы до рассвета,

До первой свечки в ангельских руках.

* * *

Вот и сподобился снегом январь.

Ветер над полем рассыпал тропарь,

Высветил небо на Святки.

Там, где угор огибает Тверца,

Вышли водить хоровод деревца.

Ели присели в присядке.

Нету на свете ни зла, ни беды.

Заячьи ровною стёжкой следы

Дробно легли на елани.

В шорохе каждом, в полёте крыла

Горним покоем пронизана мгла,

Вещими снами преданий.

Чистое поле. Ни троп. Ни дорог.

Жарким ознобом вздымается стог,

Памятью бабьего лета.

Светлая родина. Тёмная даль.

Пьёт не напьётся надежды печаль,

Чтобы успеть до рассвета.

* * *

В ту весну тяжело просыпались деревья,

То дождило, то снег возвращался в поля.

Старики говорили, что это знаменье —

От вражды и раздоров устала земля.

Невесёлые вести рождали тревогу,

Но не гасла надежда: авось пронесёт.

Как во все времена, уповали на Бога

Да ещё на присловье – и это пройдёт.

Каждый день я ходил посмотреть на берёзы.

Вот ещё один лист плен зимы одолел.

Первоцвет восходил на дорожном откосе,

И малиновки голос в подлеске звенел.

Всё на круги своя возвращалось неспешно,

Не жалея о тех, кто проснуться не смог.

Сиротливо глядела с ракиты скворешня,

И чернела земля, где пожар всё пожёг.

Сквозь холодную хмарь был едва различимым

Слабый голос природы: иди и смотри.

Над ожогом земли, сквозь губительность дыма

Розовеет улыбка вечерней зари.

Мир, впитавший незыблемость преображенья

Через смертную тьму к торжеству бытия,

Говорил о спасительной силе терпенья

В ожиданье грядущего вечного дня.

Да, наверно, природа права. Но невольно

Я себе задавал бесконечный вопрос:

Возродится ли жизнь в терпеливости поля,

И вернёт ли терпенье воскресие гнёзд?

* * *

Как просто всё.

Идут снега.

И утонуло поле в сини.

И крутобокие стога

Плывут, как сытые гусыни.

Дома развесили дымы,

Как поднебесные качели.

И прячут лето от зимы

За пазухой густые ели.

Всё переменится опять

И станет чистым изначально.

Снега идут. И не понять

Откуда столько в них печали.

* * *

Зима, а всё вокруг живое —

И ель, и выплески рябин

Воспоминанием о зное

И предсказанием седин.

Склонились ивы-коромысла

Под пышной тяжестью снегов,

Полны таинственного смысла

Скороговорки воробьёв.

А в полдень расшалится ветер,

Играя с рощицей в снежки,

И стихнет вдруг, грустя о лете

И сон тревожа у реки.

Берёзы тают меж снегами,

В вечерний падая зенит.

И долго вслед за снегирями

Живая радуга скользит.

Короткий день покорён вечеру,

Как будто он тому виной,

Что суетою человеческой

Нарушен благостный покой.

Деревенский этюд

На то оно и лето,

Чтобы зиму забывать.

Устами дня воспета

Земная благодать.

Усталое приволье,

Смиренная река…

Ржаная правда поля

Не вызрела пока.

Мы все отсюда родом —

Из простоты святой.

Ох, трудно быть народом,

И так легко – толпой.

Забыть страду, и войны,

И звёзды, и кресты.

Ох, трудно быть достойным

Державной высоты.

Корова-сиротина

Мычит тоскливо вслед.

На что уже скотина,

А счастья в жвачке нет.

* * *

В этом нищем краю,

безответном таком и былинном,

Позабыла земля

заскорузлые руки забот.

Пролетят журавли

запоздалым тоскующим клином,

И рванётся вослед в поднебесье

пернатый народ,

И закружатся листья

в какой-то отчаянной пляске,

Унося за собой волглый запах

берёз и осин.

И смешаются странно

земные с небесными краски,

И потянет от берега

холодом первых седин.

Не зови, не проси меня

край этот нищий оставить.

Я навеки прирос к неприкаянной

русской земле.

Вот декабрь придёт,

и сотрёт всё случайное заметь,

И повыжгут морозы всё то,

что рождалось во зле.

И тогда по весне

под апрельские тёплые зори

Зашумят и наполнятся

радостным светом леса,

И очнутся поля от сиротства,

безверья и горя,

И о верности отчей земле

возгласят небеса.

* * *

Ночные мысли в поезде ночном.

О чём они?

О доме, о любимых?

О том, что вряд ли мы необходимы,

Когда своими болями живём?

О жизни, что, наверно, позади,

А там, куда уносит этот поезд,

Скучнейшую напишет время повесть,

Такую, что господь не приведи.

Но вот огнями расплывётся ночь

Наивной по-ребячески улыбкой,

И станет вдруг невероятно зыбкой

Любая мысль, как блеск воды – точь-в-точь.

И хочется, не думая, смотреть

На эту мглу, что за окном нависла,

И принимать, не спрашивая смысла,

Её огней медлительную смерть.

* * *

Опять о древнем ремесле,

О бранном деле вспоминая,

Я приношу поклон земле

И говорю ей: «Ты святая!»

О сколько лиха пронеслось

Над ветровым твоим раздольем,

Но всё не меркнет свет берёз

И не скудеет хлебосолье.

От тех языческих времён

В твоих глубинах и поныне

Ещё звучит кольчужный звон

И ярость киевской дружины.

Чудское озеро гудит

В ненастье памятью суровой

И одолень-травой шумит

О славе поля Куликова.

Я говорю: «В твоих краях,

В местах далёких или близких,

Сиротской памятью болят

В дни дат победных обелиски.

Вся боль минувшая жива

В твоих разломах и разрезах,

Но поднимается трава

Над всем погибельным железом.

Но загораются, дымясь

Полями ржи, твои закаты,

Где за свою родную власть

В атаках падали солдаты».

Я говорю: «И небосклон

К тебе склоняется доверчиво.

Поклон тебе, земля, поклон

За веру и за память вечную.

За то, что в бранном ремесле

Отрады ты не усмотрела,

За то, что на твоём челе

Не меркнет свет берёзы белой».

Стояние на Угре

Утром долго метался блуждающий свет

В переливах реки и разливе тумана.

От росы тяжелел, холодел горицвет,

В позолоте укрыв стародавние раны.

На Руси, как и прежде, поют соловьи,

Дикий хмель оплетает прибрежные лозы.

Раздарила весна все наряды свои,

Отцвела, отпотешилась в ветреных грозах.

Перед памятью русской в извечном долгу

Вызревает печаль над лугами в туманах.

И рождаются тени на том берегу

В малахаях и стрелами в жёлтых колчанах.

И доносится тихое ржанье коней,

И гортанные, резкие, чуждые звуки.

Тени грозно колышутся, тыщи теней,

Может быть, до Москвы, может быть, до Калуги.

Прозвучал колокольный призыв вдалеке.

И умолк. Русь, как в сон, погружается в небыль.

Никого. Только мальчик стоит на песке

Возле самой воды, отражающей небо.

Слепое дерево

Оно покинуло вечером площадь,

Где речи с утра разносились гулко,

И, спотыкаясь, пошло наощупь

По улицам и переулкам.

Ветвями нащупывая дорогу,

Листья насторожив, как радары,

Оно излучало боль и тревогу

На спящие окна и тротуары.

И кто-то метался меж снами и явью,

И кто-то высчитывал судьбы и даты …

Корни в кровь раздирая о камни,

Слепое дерево шло куда-то.

В тоске ли по вечной симфонии леса,

По прели грибной и проталинам вешним?

Или на площади не было места

Для тихой молитвы за слабых и грешных?

Хотело ли хлеб обменять на свободу,

Найти ли за стенами мир и единство?

Искало ли древнему смыслу в угоду

Великое таинство материнства?

Или на зов одинокого друга

Корни тянулись и ветви летели?

…Может быть, улицы мчались по кругу,

И купола, как вершины, шумели.

То ль заклинали святейшие мощи …

Но обречённости плен не разрушив,

Дерево вновь возвратилось на площадь

В строй покорных и равнодушных.

Оправив листья и корни спрятав,

Оно как будто дремало стоя …

Трава шумела:

– Вот и расплата!

Шептали звёзды:

– Оно святое!

* * *

Подойду к иконе Всех Святых,

Помолюсь за мёртвых, за живых,

Попрошу:

– Любви Твоей во имя,

Господи, надеждой окропи

Слабнущую душу, укрепи

Верой и терпением Твоими.

Помоги покой душе обресть,

Принимая мир таким, как есть,

Не прося Твоей защиты всуе.

Мужество мне дай перебороть

Подаянья алчущую плоть —

Нищенку, владычицу нагую.

Приоткрой небесный горний свет

Над прибежищем последних лет,

Освети дорогу к покаянью.

Отпусти грехи, что невольны,

Скорое забвение вины,

Добротой не ставшее страдание.

Тихо в храме. Только тёплый свет

Над печалью, над позёмкой бед,

Словно рядом ангелы запели.

Не молю, чтоб сгинули враги.

– Господи! Нас грешных сбереги,

Чтоб святые не осиротели.

* * *

Осень – девка-кружевница

Задремала, притомясь.

С подола упали спицы

И узорчатая вязь.

Полегли по косогорам

Бахрома и кружева,

В зачарованных озёрах

Замочились рукава.

Семицветьем расцветает

В рощах девкино шитьё,

И тихонько расплетает

Ветер косы у неё.

* * *

Ещё невестилась трава,

Листва усладно зоревала,

А осень робкие права

Зиме безропотно сдавала.

На теплохладные поля

Снега ложились по-хозяйски,

Всё погребая. И земля

Не вспомнила заветов майских.

Не растопила, не сожгла

Опустошительную силу,

Лишь в белый саван убрала

Свою холодную могилу.

* * *

Гаснет день над Угрой.

Всё настойчивей запах сирени.

В небе ласточки чертят круги

высоко, высоко.

Выходи на крыльцо.

Посидим на остывшей ступени,

пусть душа отдохнёт

от всего, что от нас далеко.

Всё равно не понять

эту жизнь, это время летящее,

словно есть тот предел,

за которым закончится бег.

Всё равно не понять,

что же было у нас настоящее,

и зачем в этот мир сотворённый

пришёл человек?

Сквозь ракитную зелень

виднеется солнце закатное,

погружается в сонный туман

городок за рекой.

И дома, и над церковью купол

как будто бы ватные,

И во всём этом странный

и грустный предвечный покой.

Может, выпало время

для тихого праздника лени,

или это усталость

от прожитых миром веков…

Выходи на крыльцо.

Посидим на остывшей ступени,

пусть душа отдохнёт

от всего, что от нас далеко.

Возвращение

В этом светлом краю, где берёзы стоят отрешённо,

Полыхнёт на мгновенье лиловым закатом река.

И откликнутся взбалмошным криком вороны,

И потянутся в сумрачье леса, покинув луга.

Наплывающий сумрак размоет границы пространства,

И друг к другу прильнут всё плотнее в деревне дома,

Ожидая, что жители всё ж возвратятся из странствий

И покой обретут, надышавшись свободой сполна.

Одинокий петух прокричит вдалеке безответно.

Что я жду в этом брошенном русском краю?

В потемневшую патину прошлое щедро одето,

Листопад засыпает в осенней грязи колею.

Дверь открылась легко,

Словно здесь побывал лишь вчера я,

В полуветхом сарае сыскался мой старый топор.

Дров добыл. И затеплилась печка, играя

Живописным огнём, расплескав немудрёный узор.

И начнут оживать старомодные вещи, и звуки

Будут дом наполнять, отзываясь печалью во мне.

Об ушедших, забывших о древней житейской науке,

Что не сыщешь желанного счастья в чужой стороне.

Я уснул на рассвете. Мне снились цветные парижи,

И машины, и поле, и голос знакомый, родной.

А когда поздним утром я встал, с удивленьем услышал,

Как на радостный крик петуха отозвался другой.

* * *

В печь подброшу поленце,

Залюбуюсь огнём.

Успокоится сердце,

Мол, ещё поживём.

Мы ещё помечтаем.

Как в былые года,

Что взойдёт золотая

Над Россией звезда.

Мы в те годы лихие

Всё имели сполна.

От разгульной стихии

Содрогалась страна.

За Победу мы пили,

Обнимая врагов.

О, как лихо делили

Мы наследство отцов!

Не заметили только,

Как упала тогда

На полынное поле

Золотая звезда.

* * *

С куста на куст перелетая,

Синичья маленькая стая

Щебечет, радуясь тому,

Что день настал широк и светел,

Что пахнет ягодами ветер,

Что мир и лад у них в дому.

А я брожу по сухотравью

Меж снами прошлого и явью —

И с каждым шагом мне грустней,

Что горек ветер, день тревожен,

Что лето кончилось, быть может,

Что лада нет в душе моей.

* * *

Ещё не зима, но уже и не осень.

И холодные пальцы равнинных дождей

На рябинах ласкают озябшие гроздья,

Утопая в ресницах уснувших полей.

Налетит северок и затихнет в подлеске,

Обрамляя тончайшей работы каймой

Неподвижные воды и ели-невесты.

И опять воцарится унылый покой.

Ни следа, ни намёка, что вновь возвратится

Буйство красок и звуков на этой земле.

Одиноко маячит усталая птица,

Потерявшая стаю в безжизненной мгле.

* * *

Ворожила старушка про долю мою:

– Посмотри, как все карты ложатся фартово.

Ждут удачи тебя в чужедальном краю.

И король мне подмигивал масти бубновой.

Мне сулил, говорила гадалка, расклад

Карт из виды видавшей потёртой колоды,

Что я буду, как важный чиновник, богат,

И ещё, что вкушу до отвала свободы.

С той поры я немало всего повидал

И в родимом краю, и в краях побогаче.

Я богатство и славу упрямо искал.

Ну а что ещё люди считают удачей?

Я свободою бредил от вся и от всех,

От того, что у нас называется долгом.

И порой мне поблёскивал медью успех,

И безмолвные книги вставали на полку.

И сказал я гадалке:

– Твоя ворожба вся до точки сбылась.

Но зачем мне всё это?

Если выпала людям такая судьба —

Слышать звон серебра, но не слышать поэта.

* * *

Я написал: Прощай!

На мартовском снегу.

И это было правдой.

На влажном от росы,

на пойменном лугу.

И это стало правдой.

Потом на дереве

я написал: Прощай!

И дерева не стало.

Я на воде писал —

попробуй, прочитай!

И вот вода пропала.

На камнях я чертил,

что вечности сродни,

На журавлином клине,

На снах младенческих —

исчезли и они.

И день взошёл пустыней.

Тогда на доме,

где любимая жила,

Прощай! – прожёг я сердцем.

И город выгорел

в мгновение дотла,

И память стала пеплом.

Я проклял слово то —

предвестника беды,

Исчадье зла и ада!

И вдруг: Прощай! —

огнём смело мои следы.

И это будет правдой.

Храм

Отгремели салюты,

отплакали очи вдовиц,

Сорок пятый гулял

в тронных залах и сенцах.

Это было в сибирской глуши,

далеко от столиц,

Это вызрело в горнице русского сердца.

Кто позвал? Как случилось?

Никто потом вспомнить не мог.

И откуда взялись брёвна звончатых сосен?

Но сплелись в одночасье

следы уходящих дорог,

И одела убранство, как в августе, осень.

Люди вышли на взгорок

к излучине быстрой реки,

Помолились на все поднебесные дали,

И на голос работы откликнулись дебри тайги,

И безлунные ночи костры освещали.

По-над кряжем кедровым

склонился безногий солдат,

Двоеперстие падало крестообразно.

Он молился три дня.

И на праздник святой аккурат

Стал вытёсывать крест старине сообразно.

За венцами венцы поднимались

в небесный простор,

И притвор, и алтарь, и срединное место.

Купол – досточка к досточке —

крест над тайгой распростёр.

Люди ахнули, глядя: – И вправду, невеста!

Украшали всем миром, несли золоты кружева,

По старинной иконе от каждого дыма.

Освятили её на стозвончатый день Покрова

В честь Победы и Отчины Богохранимой.

Над вратами святого Георгия образ сиял,

В запах ладана ветер вплетался таёжный,

Голос хора старушек к спасению звал

Всех родимых своих на дорогах тревожных.

И пошли в него люди и в радости и в маяте,

И крестились, и близких своих отпевали.

И солдатской звездой

отражался рассвет на кресте,

И на лицах святых растворялись печали.

…Года, годы прошли.

Та деревня стоит в наготе,

Не хотят люди жить там, где тлен и разруха.

В запущении храм.

Лишь вороны сидят на кресте,

Да с иконы Георгия пыль вытирает старуха.

II. Лики