Песня. Сборник рассказов

По-другому и быть не могло. Вот она – долгожданная свобода! Награда за многолетние унижения, зубрежку, вкус крови после кроссов, обветренные лица, пронизывающий питерский холод. И еще за многое другое, что осталось у них за спиной после выпуска. Впереди был месяц отпуска – их «золотой дембель».

Кампания разместилась на широкой южной лоджии в квартире «по знакомству». Хозяйка приняла деньги за две недели вперед, скороговоркой сообщив, когда «дают» воду, и отдала ключи. Больше её присутствие не ощущалось никак.

Пацанов захлестнула чудесная черноморская жизнь. Незатейливые кафешки и танцверанды гостеприимно распахнули для них свои двери с вечера до утра. Загорелые плечи, светящиеся глаза и зубы веселых и добрейших красавиц замелькали калейдоскопом. Ничего, не считая мелочей, не омрачало «золото» отпуска.

Слегка подрались с местной рок-тусовкой. Однако, на удивление, все прошло корректно, без ножей и палок, вдали от общественности. Потерь, кроме порезанных о бутылочное стекло ног (дрались на пляже и босиком), не обнаружилось.

Ещё лоб Андрея Дашкова украсила здоровенная шишка – последствие красивого прыжка со скалы на «диком» пляже. Эстетически его это не сильно портило – спортсмен, лишь привлекало косые взгляды милиционеров.

Финальный день дружно решили отметить на море – хотелось напоследок запомнить все это тепло и великолепие. Когда теперь выпадет отпуск летом? Через день все разъезжались к новым местам работы.  Страха не было, только холодила мысль: как-то всё сложится? Следующий отпуск представлялся весьма отдаленной и призрачной перспективой.

На обжитые за эти дни камни взяли бутылку водки и батон хлеба. Насобирали мидий, тут же и поджарили их на листе ржавого железа, разведя костерок из плавня. После тощих морских деликатесов на солнышке всех разморило.

Неугомонный Дашков затеял соревнование – на дальность подводного плавания. Хоть победитель был известен заранее, но освежиться прыгали охотно, старательно гребли под водой. Настал черед многоборца.

Андрей старательно продул легкие и технично скользнул в зеленоватую волну. Через какое-то время показался на приличном удалении от камня и помахал рукой.  Народ, без энтузиазма отметив, дескать, конечно, Дашков выиграл, вновь лениво зашлёпал картишками.

Время, однако, шло, а пловец не возвращался. Покричав для порядка, мол, Андрюха, хорош стебаться, поплыли искать.

Со второго или третьего нырка Пичугин обнаружил утонувшего Дашкова. От шока сам чуть не захлебнулся, но поднырнул и вытолкнул Андрея на поверхность. Отбуксировал к урезу воды, однако поднять здоровенного парня на берег сил уже не хватило. Подоспевшие друзья вытащили тело на камень и начали откачивать утопленника, судорожно припоминая приёмы реанимации, напрочь, казалось, забытые. Через пару минут, сообразили, что в легких полно воды, и тогда, перевернув, дали вытечь морской водице вперемежку с содержимым желудка.

Вокруг, буквально в метрах от них, продолжалась беззаботная пляжная жизнь: кто-то спал, прикрывшись от полуденного солнца, голожопая мелюзга возюкалась в жидком песке, поодаль закусывали. И всем было невдомек, что случилось непоправимое.

Жгла мысль: «Неужели это смерть?! И полный трындец их «золотого дембеля» ?!» Хотелось выть от тоски и безнадёги. Время катастрофически склеивалось…

Пичугин, толкавший грудную клетку, вдруг почувствовал мощный встречный толчок, почти удар в руку. Тотчас Дашков издал протяжный всхлип.

Подплыли на лодке флегматичные спасатели и увезли «утопленника» в неизвестном направлении.

Пока одевались, пока шлепали вдоль берега к спасательной станции – Андрея переправили в больницу. Там молодой врач долго расспрашивал их, что ели, что пили. Оказалось, Дашков в беспамятстве буйствовал и разбил стекло в карете везшей его «скорой помощи». В больнице решили – алкаш или наркоман.

На следующее утро дружки стояли под окном палаты.

– Андрюха! Дашков!!

В окне второго этажа показалась рыжая голова.

– Парни, где я? Ничего не помню. Только грудь сильно болит.

– Ты ж тонул, а мы спасали. Что с билетом делать?

– С каким билетом?

– Ты же сегодня домой улетаешь!

В оконном проёме тотчас появилась вся сухопарая дашковская фигура. Мгновение – и красивое приземление на больничной клумбе.

– Подрываем!

Пока бежали, кое-как одели друга, сняв с себя часть одежды (в больничной пижаме далеко не убежишь).

В гору к автомагистрали кампания взбиралась в сопровождении заплаканной хозяйки: «Надо было вас с обедами селить! Як отощали, в морэ тонуть!»

Столичная жизнь взяла Пичугина в плотный оборот. Крупный вычислительный центр, куда он попал по распределению, перспектива блестящей карьеры и, да-да, столичные соблазны – кино, театры, «вино-девочки».

В тот вечер Пичугин достал билеты на премьеру дипломного спектакля учебного театра, что на Большом Гнездниковском. Давали  «Маугли». Будущие звезды с упоением играли пластику диких животных, скача полуголым табуном по маленькой сцене. В антракте нос к носу столкнулся с Дашковым.

На съемной квартирке в Бирюлеве они говорили громко, почти орали. «Это всё лажа! – кричал Дашков, тыча в телевизор. – Как ты можешь смотреть этот паноптикум?!» Пичугин искренне недоумевал: «Да уймись ты. Я вообще не слежу, что там у них происходит. Ну, «героя» кому-то вешают. Так, все всё понимают, Андрюх, фильтруй. Давай лучше по сухонькому!»

С их последней встречи Дашков сильно изменился. Он похудел, как-то заострился. Когда-то сидевший на нём «в обтяг» водолазный свитер, теперь болтался мешком. В возбуждении бегал по комнате. Наконец сел.

– Я уволиться хочу. Комиссоваться «по дурочке»!

Закатал рукав и вдоль всего локтя по нежной внутренней коже с выпуклыми венами проступили бело-розовые поперечные желваки шрамов.

– Перед каждой инспекторской вены режу.

– Андрюха…

Такого поворота, признаться, Пичугин не ожидал. В Ленинграде Дашков считался гордостью заслуженного вуза. Учился играючи, больше пропадал на спортивных соревнованиях и сборах. Студеной питерской зимой, бывало, поражал дежурных, появляясь на зарядке в одних трусах, неторопливо пробегая заснеженным переулком к знакомой проруби – моржеваться! Ещё соригинальничал на выпуске, взял да и написал технически и так сложный диплом на английском языке. На защите сидела пунцовая «англичанка» и переводила профессорам и генералам из приемной комиссии. По распределению попал на космодром.

А теперь – комиссоваться «по дурочке»! Это же нескончаемые изуверские экспертизы, психиатрические палаты с мрачными идиотами и веселыми санитарами. Как итог – позорное увольнение с диагнозом «шизофрения» и поражением в правах на всю жизнь!

Проговорив до утра, расстались с тяжелым сердцем. Хоть Пичугин никак не подставил Дашкова, но и помочь ему в этой ситуации не мог ничем.

На встречах с однокашниками Пичугин всегда осторожно выспрашивал полигонских: как там Андюха. Те морщились, нехотя рассказывая о «подвигах» спортсмена.

Карьера Пичугина постепенно шла в гору. Звания и должности приходили в срок. Впрочем, он и сам упирался, не отлынивал и по партийной линии, посылали – учился, считался хорошим товарищем и крепким специалистом. На излете советской эпохи неожиданно открылась возможность дипломатической службы, и он удачно ею воспользовался. Пошли загранкомандировки. Сменился круг общения.

Редко, ох, редко удавалось собраться со старыми друзьями, да и говорить после пятой рюмки чаще всего оказывалось не о чем. Каждый прожил свою непростую жизнь, рассказать о которой – слов не хватит. Реже вспоминали на посиделках и забубенного Дашкова.

В то серое весеннее утро Пичугин привычно включил комп и, пока тот загружался, подошел к окну, приоткрыл форточку.

Компьютер пискнул – пришли новые сообщения. В электронной почте среди ожидаемых «месседжей» от партнеров в список попало сообщеньице из популярной социальной сети. Хм, ну перед серьезной работой можно для разминки глянуть, кто влез на страничку. Там как раз фотки из последней командировки. Мальчишество, конечно, но всё ж приятно иной раз перекинуться комплиментами.

На экране засветилось: «Вам сообщение от Андрея Дашкова». На фотографии тот самый Дашков, хитро смотрит в объектив. Правее – место жительства: Лондон, Великобритания. Позади на фото – хорошо знакомый бортик монумента на Piccadilly Circus и дверь в магазин компакт-дисков. Бывая в Лондоне, Пичугин часто покупал там музыкальные новинки для сына. На минуту ему показалось, что в офисе стало больше воздуха.

В комнату из окна ворвался, не московский прорезиненный, а утренний бриз их «золотого дембеля».

Академка

Лебедь стоял ни жив ни мертв. Перед ним в полумраке в светлом  мундире с золотыми погонами восседал доктор физико-математических наук, профессор, дважды лауреат государственной премии, сам начальник факультета – товарищ генерал-майор Лысенко. Огромная голова с густыми бровями в обрамлении седых кудряшек покоилась на могучих плечах. Росту, правда, генерал был совсем небогатырского, но в сей момент он величественно покоился в кожаном кресле с золоченой спинкой. Перед ним в круге света от настольной лампы лежала медицинская книжка, на которой от руки было написано: «Курсант Лебедев Игорь Николаевич, 256 учебное отделение». Игорек сглотнул вязкую слюну: «Все-таки отчисляют, отчисляют все-таки», – крутилось в голове заезженной пластинкой. Генерал пододвинул поближе бежевую книжицу и, приладив на мясистый нос золотые очки, углубился в ее изучение.

Начиналось все иначе. Игорь Лебедев – гордость школы, светлая голова и комсомольский вожак, приехал на экзамены в легендарный космический институт и, как-то беспечно проживая в палатке за городом, успешно сдал все экзамены. Первогодок перевезли в Ленинград и поселили в безлюдной казарме. Там пошла-поехала военная житуха с подворотничками, нарядами и тяжеленными сапогами. Начались лекции, самоподготовки, зарядки и кроссы. Игорь старался изо всех сил и вечером после занятий еще немного качался на брусьях во дворе, обливаясь холодной водой из умывальника.

Душный питерский август сменился на хрустальный сентябрь, а с ноябрем с залива пришли низкие свинцовые облака и пронизывающий мокрый ветер, от которого не спасали ни суконная шинелька, ни спортивная кофта, надетая под гимнастерку. Дикими казались походы в пять утра в общественную баню на Петроградке. Роту курсантов загоняли в остывшее отделение «Мать и дитя», где в лужицах воды хозяйничали большие ночные тараканы. Мыться и даже раздеваться в этой бане курсантам не хотелось, они быстро заскакивали под душ-грибок с чуть теплой водой и бежали переодеваться в чистое белье, которое уныло выдавали сонные каптеры.

Заболел Игорь как-то незаметно, несколько дней еще бодрился, а пошел в лазарет, когда его уже колотило конкретно. В лазарете отоспался, поел больших желтых витаминов и через два дня уже был в строю. Так повторялось еще несколько раз, но однажды его отправили обратно с неприятной формулировкой: «Нечего тут сачковать!» и Игорь бегал, маршировал и отжимался, пока у него не потемнело в глазах. Отдышавшись, отправился знакомым маршрутом. Посидел с градусником в коридоре у двери докторши, а потом выслушал ее раздраженную тираду, что, дескать, ничем он не болен и что отлеживаться во вверенном ей лазарете ему совершенно незачем.

Игорь вышел на улицу, покурил в кулак, затем вернулся в санчасть и решительно постучал в дверь, на которой значилось: «м-р м/с СС Гальтман». Майор полистал медкнижку, прищурился на пленку флюорографии размером с почтовую марку, и строго сказал стоящему навытяжку курсанту: «Кругом! Шагом марш!». Но курсант не выполнил команду, стоял молча.

– Товарищ, майор, – выдавил, наконец, – прошу направить меня в госпиталь.

– Ну, какой госпиталь, курсант?! У тебя нет показаний!

– А тогда напишите, что вы отказали.

– ?!

Майор задумчиво покрутил авторучку, а потом размашисто начертал на четвертушке бумаги: «Направление в 442 Окружной военный госпиталь…».

В госпитале нашли запущенное воспаление легких и начали через каждые четыре часа колоть антибиотик. Задница распухла и не помещалась в безразмерные солдатские подштанники. Через две недели, однако, Лебедь уже бодро мел асфальт с туберкулезными солдатиками во дворе госпиталя.

После нового года, когда Игоря выписали, курс уже сдал зимнюю сессию. Лебедев по чужим конспектам кое-как спихнул аналитическую геометрию и термодинамику, но его ноги вдруг покрылись грибком, а под мышками открылись гнойники. В этот раз его лечил старый фельдшер-фронтовик одним лекарством от всего – цинковой мазью, смешанной с дегтем. В подсобке у фельдшера рядами стояли банки с чудодейственной смесью. Ходить на лекции с компрессами было решительно невозможно. Словом, накатывала летняя сессия, а зимняя была незакрыта.

Генерал оторвался от изучения медкнижки.

– Тут больше трех месяцев пропусков. Я должен тебя отчислить.

Лебедь судорожно вздохнул. Начфака снял очки, задумчиво посмотрел на него через дубовый полированный стол. Игорю отчего-то стало стыдно, он как бы увидел себя со стороны: пунцовые уши, грязные ногти, сапоги не начищены.

– Учиться-то хочешь? – неожиданно тихо спросил старец.

– Хочу, – в том ему ответил Игорёк.

– Вот что, курсант, – голос из полумрака обрел рокочущие нотки, – ты давай-ка сейчас иди в кадры, там скажут, что делать.

Тут надобно разъяснить, что в военных училищах, если курсант не сдавал сессию, то его без сантиментов отправляли в войска, где он дослуживал год или полтора, а потом увольнялся на гражданку. Совершенно неважно, почему он эту самую сессию завалил: по разгильдяйству, по болезни ли, или по собственной природной тупости.

Повернувшись через левое плечо, курсант Лебедев поплелся в отдел кадров в полной уверенности, что там ему выпишут предписание и перевозочные документы, и он, перешив погоны на СА, уже завтра отправится в ближайшую ракетную армию.

Но вышло по-другому. В кадрах его посадили в комнату, сплошь заваленную красными папками с делами выпускников, и он старательно сортировал их по алфавиту, а потом подшивал туда выпускные аттестации. А через пару недель выдали отпускной билет, и он поехал домой, где целый месяц спал и отъедался. Отец привез с пивзавода большие трехлитровые банки с пивными дрожжами, и он пил это сусло кружками, и его с непривычки «вело». В сентябре вернулся в расположение и начал учиться с новым первым курсом. Скоро пришла осень, и с ней холода, но Лебедь, наверное, стал другим – его не брали ни дожди, ни морозы. Потом в его курсантской жизни случалось всякое, но никогда больше он не попадал в тот кабинет. Однажды, правда, когда всем курсом натирали полы на факультете, ему показалось, что из-под знакомой двери выбиваются редкие золотые лучики.

На дачу

 Дорогая передача! Во субботу чуть не плача, 

Вся Канатчикова Дача к телевизору рвалась.

Вместо, чтоб поесть, помыться, уколоться и забыться,

Вся безумная больница у экрана собралась… В.С.Высоцкий

На навигаторе выскочило: «Канатчиковский проезд». Ба! Так вот куда едем. Это ж приснопамятная «Кащенко», «Канатчикова дача». Везу в субботу невеселый экипаж в московскую психиатрическую больницу №1, теперь имени Алексеева (а чем-Кащенко-то был плох?), к отцу своего друга, который внезапно и тяжко занедужил головой.

           За сто рублей въезжаем на территорию больницы. Впрямь, как на даче: рослые ели в снегу, кирпичные корпуса в сугробах. Погулять тут, отоспаться? Чур меня, чур меня, чур…

       Душераздирающ момент встречи. От стеночки длинного коридора, где сидят подмытые и застегнутые «психи» отделяется тень, отдаленно напоминающая юморного Петровича, и семенит к своей седой подруге. Трогает внука, потом протягивает руку мне. Узнал! Из мрака, из норы своего страха, вынырнул и прошептал: «Приветствую». Здравствуй, родной. Как тебя укатало.

Заходим в столовку – основное место свидания-кормления больных. Трясущимися руками бабуля вынимает свои продуктовые заготовки, а ничего не вынимается, и, суетясь, сует и сует ему в рот и в руки пироги и котлеты вперемежку с борщом и соком.

Петрович ест жадно, не отвлекаясь на расспросы. Разум барахлит, а инстинкт не ошибается: тело хочет есть. Внезапно к нашему столику споро подшаркивает персонаж в байковых штанах до подмышек, хватает сок, открывает, выпивает и молча возвращает бутылку. «Нормальные» больные ржут и беззлобно гонят его: «Вася, иди отсюда! Не пугай людей».

Вокруг происходят похожие мизансцены. Справа мужские рыдания: «Забери меня! Забери…» Девичий голос: «Папа, не расстраивай меня, – шепотом. – Уже скоро». Кошу глаз направо. Там вполне импозантный (даже в больничных обносках) мужик при профессорской бородке.

Впереди пара: отец и сын. Сын совсем плох. Совсем. Ничего не говорит, не встает с коляски, бессмысленная улыбка, слюна, текущая на подбородок. Отец принес ему отварные макароны «ракушки». Сын, сделав над ними странные пассы, начинает осторожно, как живых, перекладывать их в руку и потом есть. По одной макаронине. Когда сын поел, отец берет его руку и гладит по тыльной стороне ладони. Лысеющий идиот замирает, смотрит в сторону, но улыбка! Сомнений нет – это улыбка счастливого ребенка. Подходит медсестра с намерением укатить коляску, дескать, время вышло. Отец привычным жестом засовывает деньги в оттопыренный карман «милосердной сестрицы». Встает. Немолод, очки в тонкой золотой оправе, свитер под горло. Сколько же, отец, ты передумал за эти годы?

Слева расположилась целая семейка: дед (он болен), сын – плотный мужик с красным лицом, невестка и внук, парень лет двадцати. «Краснорожий», хоть и старается сдерживаться, всё покрикивает на папашу.

– Это язык, папа! Говяжий язык!

– Редиска?

– Язык, говорю!!!

Кто тут псих? Когда дед накормлен, шум у них затихает. Разговора нет, все сидят, не глядя друг на друга. Долг исполнен?

Наша встреча тоже катится к финалу. Мои «голуби» уже обнимаются. Бабаня тискает Петровича: «Внучка звонила, Леночка. Ты помнишь, Леночку?»

– Помню. Дай мне денег.

– Денег?

– Здесь всё за деньги.

– Но врач сказала, денег не давать.

Словно услышав пароль, вырастает фигура в сильно несвежем белом халате.

– Больному денег не давайте! (Дайте мне!)

– Может быть, вы возьмете. За заботу… (Не обижайте, суки, нашего Петровича!)

– Ну что вы. Это наша работа. (Не жмись) Мы всех любим. (Как достали ваши ссущие под себя ублюдки). Зелененькая переходит в карман халата.

– А где его свитер?

– А у него был свитер?

– Был.

– А какой?

– Серый такой.

Возникает некая суета. Слегка так возникает и быстро умирает.

Всё, пора уходить. Два часа пролетели, как… Пролетели? Каждая секунда наждаком проползла. Смотрю прямо в глаза. В мутные, отстраненные.

– Петрович, как ты?

Смотрит молча. Как смотрит! Четко, жестко. Жив ещё там далеко мужик. Не скажет. Ну, держись, родной.

Привет

«Привет! Мы с тобой вместе учились в первом классе в городе N у одной учительницы. Ты практически не изменилась».

«Ой… а я тебя не помню… извини. Спасибо за хорошие слова, но так не бывает, чтоб не изменилась… Лет-то нам сколько уже! Я после N училась на Украине. Там и школу закончила. Потом Москва, институт, распределение в К. Вот до сих пор здесь и обретаюсь… Как ты? Семья, работа, дети? Пиши».

«Я особо и не рассчитывал, что ты меня вспомнишь. Ты ведь жила в N, а нас привозили из пригорода. И потом, кажется, после 3-го класса, вы уехали, а я доучился до седьмого. Школу заканчивал уже в Подмосковье. Затем армия, институт. Распределился в Москву и теперь уже совсем москвич. Однако на месте не сижу, много езжу, не могу утолить «охоту к перемене мест», может поэтому работаю в туризме. Семья и сын в наличии. Тебя запомнил, поскольку ты была красивая девочка и уж точно самая самостоятельная. Правда, мелкая, в смысле роста.  Из ребят помню Гену из Каунаса (спортсмен, красавчик), еще пару человек, твою подругу Лиду и тебя, конечно. Слушай, сколько лет прошло! Целая жизнь. Пиши».

«Привет. Прочитала, так тепло на душе стало, не поверишь… Про красивая – это ты загнул, точно. Самая красивая у нас была Лида. Она, кстати, тут есть на сайте, я ей неоднократно писала, мы же с ней дружили в школе, и у меня столько фоток с ней, где мы снежинки на новый год… Но она почему-то упорно молчит, даже непонятно. Гена из Каунаса … не поверишь, мне так хотелось его тоже разыскать, ведь я помню, тогда была в него влюблена, конфетки какие-то ему в парту подкладывала… Что мелкая, то – да. До сих пор ростом не вышла. Слушай, какой ты молодец, что написал, ты даже не представляешь, какие минуты радости доставил мне. Я работаю в крупной торговой корпорации, да еще отдел у меня, 20 чел. подчиненных. Вот так-то! Не все зависит от роста, правда?

Пиши, не пропадай. Пока».

«Да, ты в первом классе была умница редкостная! Ну, и характер всегда был в наличии. Слушай, захотелось пообщаться в живую. Будешь в Москве, звони, можно чай, кофе, по желанию. Мои телефоны… а меня на творчество «пробило». Можно посмотреть в инете. Однако, совсем серьёзно к этому не отношусь.

«Привет! Вчера на сайте появилась фотография нашего класса… Господи, а у меня их СТОЛЬКО!!!! Только нет времени отсканировать и выложить сюда… Где ты там? И про кого я еще не написала? Посмотри. Если кого-то узнаешь, напиши, ладно? В в школьных фотографиях на второй страничке. А другая фотография – уже без меня…. Я уехала в начале 3-го класса. В пионеры принимали уже на Украине.

«Привет. Я нашёл тебя и себя на фотках!»

«Привет. А на фото посмотрела – вспомнила тебя, представляешь? Ты был высокий против нас, такой крупный мальчик… а не помнишь, на первой фотографии около меня стоит девочка, кажется, ее звали Лена, а вот фамилию не помню… Одного мальчика вспоминала фамилию, а ночью сама вспомнилось! Мещеряков! Тоже такой был смешливый, кажется, только он да я рожи постоянно корчили на фотках. Ужас. Мама меня ругала всегда, а теперь вот племянник весь в меня, тоже любитель рожиц. Расскажи о своей семье, ладно? Где живете? Работаете? Про себя ты сказал, помню. У меня дочка, в сентябре ей 30 лет… Кошмар, да? Два высших образования, работает в банке, начальник отдела. Не замужем, живет отдельно. Я тоже не замужем.  Вот такие мы – современные (и не очень) самостоятельные женщины. В Москве была не так давно, в конце января, пролётом из Америки от сестры – домой. Так что насчет рюмки чаю – даже не знаю, когда получится чокнуться.  Разве, только летом, когда в отпуск поеду. Если через Москву – то вполне возможно. Пиши, тебе же есть, ох, как много всего интересного рассказать, а? Спасибо за телефоны. Мой сотовый 8 910…»

«Привет! Точно, Мещеряков! Умница какая. Вспомнила. Я крупный не был. Длинный и тощий, и теперь такой же.  Рассказать про себя? Мой сын тоже взрослый, работает. У него все в порядке, живёт отдельно, со своей girlfriend. Видимся редко – сильно скучаю, потому что «папик» я оказался любвеобильный. Ты, знаешь, после того как мы уехали мне ведь долго наш город N снился. Детство что ли?»

«Привет-привет.  Город N, говоришь… Ах, N! Снился. Часто. Очень часто и долго. И мост через речку, и другой мост на той стороне, и даже дорожки как расходились там. И ежевика. И ромашковое поле. Помню все-все, всю дорогу от дома до школы, кажется, пройду с закрытыми глазами… Все улочки, магазины… Пирожковую на углу, где с вишней… такие, что долго потом пыталась хоть где-нибудь такие попробовать… Тянет туда ужасно, сил нет. Точно – старость. Была несколько лет назад в этих краях. Не съездила в N, а так свербело, не представляешь! И до сих пор все помню и вспоминаю. А помнишь, как в старом добром кино один пацан ехидно так, с прищуром, спрашивал: «А чё эт вы тут делаете?» Вот и я тебя так же ехидненько, с таким же прищуром спрашиваю – а чё эт ты про жену свою умолчал? А? Колись уж, давай, по-полной. Жду отчет. А на сайт твой зайду, обещаю. Только не сегодня. Приехала из командировки  никакая, устала как незнамо кто…  Просто валюсь. А вот, вишь ты – ответила тебе все ж таки. Щас вот нос выбью, прокапаю, в горло гадости попшикаю, внутрь медку приму – и отвалюсь. А завтра на совещаловку общую… ох, поди ж её… может, прикинуться безголосой? Мол, говорить не могу? А что, я сыграть это – запросто… Ладно, пока».

«Приятно, что ты обо всем подробно спрашиваешь. Чувствуется чёткий руководящий подход. К счастью, это не форум знакомств, и я ничем не рискую.  Итак, я женат впервые, последние тридцать лет. Женился «по расчёту», т.е. по большой взаимной любви. С удовольствием вернулся бы в то шикарное время! Да, сходил на ваш корпоративный сайт. Респект и уважуха! Вы просто монстры в своём регионе. Однако, кризис. Как выкручиваетесь? Вчера…»