В чужих морях

– В том, что, хотя англичане и рады убивать, похищать и продавать нас, как вьючных животных, по всему свету, в Англии держать раба незаконно.

– Это правда?

– Суд постановил, – говорит Диего, вертя камень в пальцах, – что воздух Англии «слишком чист для того, чтобы им дышали рабы».

Последние слова он с горечью произносит на языке англичан.

Я моргаю. Так вот почему камень позвал меня!

– Мне всегда везло, – говорю я ему. Бабушка звала меня счастливицей.

Он кладет опал обратно в шелковый мешочек, затягивает тесьму и встает, согнувшись, держась за балки, крепящие палубу.

– Никакого везения не существует, – говорит он назидательно, будто отчитывает малого ребенка. – Ты сама правишь кораблем своей жизни. – И уходит наверх, крепко зажав в кулаке драгоценный камень в шелковом мешочке.

Он, конечно, не прав. Мужчина может сам направлять корабль. А женщина вынуждена пристраиваться к тому, кто следует в нужном ей направлении.

7

Эту ночь я провела с широко раскрытыми глазами, прислонясь спиной к жесткому лафету. Я даже не могла ни двинуться с места, ни уснуть, слушая фальшивое пение матросов и шуршание крыс, скребущихся возле ног. Мне было страшно. Что теперь со мной будет? За всю ночь я ни разу не вспомнила о своих потребностях. Но больше не могу терпеть.

Я резко встаю и чуть ли не бегом направляюсь к корме. Корабль идет, плавно покачиваясь, сильной качки нет. Скрытые тенями, с обеих сторон из темноты за мной наблюдают матросы. Вслед мне летят крики, свист, нецензурная брань. Слова другие, а смысл тот же. Я теперь шлюха, а не путана, арапка, а не негритоска. Эти мужчины такие же мерзавцы, как испанцы. Мне следует остерегаться их каждую минуту.

Добравшись до лестницы, я поднимаюсь в арсенал, а оттуда – на верхнюю палубу, и полной грудью вдыхаю свежий морской воздух. Прохладные брызги оседают на лице, соленые, дарящие очищение. Ветер дует в спину, треплет волосы, бросает их вперед из-под косынки. Солнце пригревает. Я моргаю от яркого света.

Еще один короткий трап ведет на ют, где, по словам Диего, обитает генерал. Я смотрю туда с завистью: его каюта расположена так далеко и обособленно от простолюдинов.

Снаружи каюты находится длинный рулевой рычаг – шест, который, пронизывая все палубы насквозь, спускается к огромному рулю, направляющему корабль. Одинокий рулевой, несущий вахту, кивает мне.

С другой стороны корабля доносится звон колокола, которым отбивают склянки, когда переворачивают песочные часы[12]. Юнга поет:

Мерно сыплется песок, отмеряя жизни срок.Веру в сердце сохраняй, руки делом занимай.

А потом кричит: «Один поворот до смены вахты!»

Так что скоро все здесь придет в движение: отдыхающие матросы высыплют из трюма на палубу, а те, что сейчас на вахте, повалятся спать. Матрос выходит из-за галереи, опоясывающей ют, поддергивая бриджи. Должно быть, там гальюн. Я протискиваюсь мимо него и едва успеваю добежать до отверстий, пропиленных в досках.

Справив нужду и оправив юбки, я возвращаюсь с галереи и осматриваю корабль. Он мало чем отличается от «Какафуэго»: небольшой город со своей деловой жизнью и промышленностью. Матросы быстро и уверенно взлетают по вантам на мачты над моей головой. Голые по пояс и босые, они карабкаются на реи, чтобы развернуть паруса. На марсе дежурят впередсмотрящие: кажется, их крошечные, будто ненастоящие, фигурки могут рухнуть на палубу, если в море поднимется высокая волна.

Вокруг меня, в самой широкой части корабля и на носовой палубе, юнги драят палубу и чинят канаты. Из люков доносятся вопли и проклятия, скрипы и стоны. Моряки поднимаются по ступенькам, согнувшись под тяжестью бочек с порохом, взваленных на плечи. Шатаясь, они несут их туда, где другие матросы просеивают и сушат порох на солнце. Третьи приносят и сваливают оружие в огромную кучу на носовой палубе, где мальчишки чистят его от соли, портящей металл.

Мерзкое зловоние ударяет мне в нос, когда я натыкаюсь на мужчин, потрошащих рыбу; они работают споро, как торговки на рынке, отбрасывая в одну сторону мясо, а внутренности, кости и головы оставляя на похлебку. Рядом лущат горох и фасоль. Я зажимаю нос и вдруг вижу человека в черном, того самого, похожего на ворону, которого заметила в первый день. Он идет, заложив книгу большим пальцем в том месте, на котором остановился, торопясь миновать источник неприятного запаха. А потом снова открывает и читает на ходу, шевеля губами.

Все кажется нормальным. Чайки, как обычно, парят в воздушных потоках. Волны все так же пенятся барашками. Матросы заняты делом. Бояться нечего.

Я иду вниз, погружаясь в сумрачные тени арсенала. Заглядываю в кают-компанию и отшатываюсь, увидев, что там полно народу.

Генерал развалился в кресле, закинув ноги на край стола. Он пьет из серебряного кубка. Рядом с ним сидит, облокотившись о стол, еще один джентльмен – обладатель густых и буйных, словно львиная грива, золотых волос. Однако, несмотря на непослушные кудри, усы у него аккуратно подстрижены, и он непрерывно поглаживает их кончиком указательного пальца.

С ними мальчишка, которого я видела на «Какафуэго» со шпагой дона Франсиско. Сейчас он разливает вино. Идет к Диего, который, что-то пробормотав, забирает у него кувшин и наливает себе сам. Возвращая вино мальчишке, он поднимает глаза и вздрагивает, заметив меня и чуть не выронив кувшин из рук. Мне тоже удивительно видеть его среди англичан. Ему прислуживает паж. Он сидит за одним столом с генералом. Больше никто меня не замечает, и я бесшумно отступаю в тень.

Теперь я осмелела. Какой у них тонкий юмор! Как беззаботно они хранят оружие в арсенале: незапертое, без охраны, доступное кому угодно! Как непринужденно чувствует себя среди них Диего! Корабль образцовой дисциплины и хорошего настроения.

Я снова спускаюсь на артиллерийскую палубу. Нужно найти, чем себя занять. Я не привыкла сидеть сложа руки. За курятником обнаруживается кладовка с провизией, дверь в нее не заперта. Вдоль стен стоят бочки, на них ящики и коробки поменьше. Что-то густое и черное сочится из бочки, капая на пол. Тут же навалены мешки с мукой, фасолью и круги сыра, вонючие, как старые башмаки. Мешок орехов кола, чтобы вода оставалась свежей. И надо же, как любопытно, ступка – деревянная, как делают у нас в Гвинее, а не каменная, как в Новом Свете, – и два похожих на весла пестика. Целых пять полных мешков риса, хотя вчера никакого риса в меню не было – вместо этого мы жевали заплесневелый хлеб, гнилые бобы и твердые как камень галеты, награбленные на «Какафуэго», которые, прежде чем съесть, необходимо размочить в воде.

Я окунаю руку в рис, он течет сквозь пальцы, зернышки приятно перекатываются в ладони. Может быть, это рис из моей страны? Корабли рабовладельцев загружают им, прежде чем пересечь океан. Хранят ли эти рисинки память о земле и дождях Гвинеи? Кто посеял эти семена? Кто запруживал поля? Собирал урожай? Где они теперь, эти женщины? Потому что рис – это женская работа.

Я засовываю несколько зерен в волосы за ухо, как это сделала моя бабушка, когда меня забирали у нее. Это все, что она могла дать: семена моей родины, чтобы я увезла их в Новый Свет. Я думаю о ней – такой, как видела ее в последний раз, вспоминаю ее лицо, простертые ко мне руки, как она выкрикивала мое имя – Макайя! Макайя! – когда кто-то набрасывается на меня со спины, хватает поперек живота и заваливает на пол.

Чужие руки на моем теле: одна тискает грудь, другая, грязная и вонючая, зажимает рот и нос.

– Что, ведьма? Задумала отравить нашу еду?

Изловчившись, я кусаю насильника за руку. Он воет от боли. Я порываюсь вскочить, но из темноты возникает второй и прижимает мои ноги к полу.

– Кончай визжать, Пайк, – кричит тот, что держит меня за ноги. Пайк шипит на него и заламывает мне руки назад. Меня несут по артиллерийской палубе. Вниз по лестнице, еще по одной, головой вперед, как тушу, снятую с крюка мясника. В недра корабля.

– Не дергайся, чернокожая сука, – рычит Пайк, дыша мне в лицо пивным перегаром. – Для чего генерал притащил тебя сюда, как не для нашего удовольствия?

Темень. Плесневелый запах сырости, застоявшейся в трюмах тухлой воды. Здесь еще теснее, чем на орудийной палубе. Звук насосов оглушает: непрерывный грохот и лязг, от которого стучит в висках. Матросы останавливаются, потому что не могут идти дальше – они задыхаются, хватка ослабевает. Я прищуриваюсь, чтобы лучше видеть в темноте, ищу проблеск, который укажет путь к лестнице.

Какой смысл бороться? Я знаю, что меня ждет. Их всего двое. Как-нибудь не умру.

Позади меня лязг насосов перекрывает звон металла по металлу. И хотя здесь темно, как ночью, я вижу – мы рядом с корабельной тюрьмой. Толстая дверь. Лицо Паскуаля за решеткой. Он колотит по ней ложкой.

– Тащите ее сюда, – кричит он по-кастильски. – Я ей покажу, суке, что к чему.

Топот ног на лестнице: народу прибывает. Подтягиваются на представление.

Они сгрудились в темном брюхе трюма, как крысы, шурша и толкаясь, чтобы увидеть меня. Головы трещат, ударяясь о балки. Их возбуждение растет. Один притащил свечу, чтобы не упустить ни одной детали. Мальчишки проползают вперед у мужчин между ног, хлопая и потрясая в воздухе кулаками. Я ловлю взгляд тощего парнишки, сидящего на пятках в первом ряду. Он моргает, глядя на меня сквозь прядь черных волос, спадающую на глаза, рот у него приоткрыт, как у дурачка.

Пайк и его приятель отдыхают от своих трудов, уверенные, что добыча никуда не денется. На бедре Пайка тускло отсвечивает кинжал.

Паскуаль гремит прутьями решетки. Насосы звенят и заглушают чувства. Матросы воют, как волки, стуча черенками ножей по доскам. Мальчишки хлопают и орут. Паскуаль смеется и сильнее трясет решетку.

– Грязная шлюха! – выкрикивает кто-то. – Трахни чертову ведьму!

Каждый раз, когда это происходит, наступает момент, когда один насилует, а остальные смотрят. Редко кто пытается остановить. Удержать руку: «Оставь девку в покое!» Чаще никто не заступается. Только острая боль за грудиной в тот момент, когда кто-то из мужчин на мгновение колеблется. Сердце падает, когда ты понимаешь, что он ничего не сделает. Будто обрывается на дно последняя песчинка в песочных часах.

Матросы мне не помогут. Я сама по себе. Но я прекрасно понимаю, что они жаждут честной драки – и это я могу им обеспечить.

Упершись ногами в пол, я резко бью головой в лицо нависшего надо мной Пайка. Цель достигнута, слышен хруст кости и громкий визг – будто свинью режут.

Не давая никому опомниться, сгибаю колени и с размаха выстреливаю пятками в пах его подельнику, стоящему в ногах. Скуля, как раненая собака, он валится на палубу.

Зрители заливаются смехом:

– Здорово она врезала тебе по яйцам, Боннер!

Паскуаль шатает решетку, не переставая ржать.

Я поднимаюсь с пола и встаю лицом к лицу с толпой мужчин. Стена мышц и твердых костей преграждает путь к лестнице. Тощий парнишка в первом ряду ловит мой взгляд. Он дергает подбородком вбок, в середину корабля, потом коротко показывает глазами в том же направлении и снова смотрит на меня. Там, в темноте, за бочками, громоздящимися между мной и путем отхода, виднеется еще один трап, ведущий наверх.

Я бросаюсь бежать. Чья-то рука хватает меня за лодыжку, я со всей силы грохаюсь на локти, но дотягиваюсь и нащупываю бочку. Пальцы касаются железного обруча. Чужая рука на лодыжке тянет назад, но мне удается зацепиться ногтями за крошечный зазор между обручем и досками. Бочка, накренившись, зависает, – но корабль ныряет, и она снова становится на дно, однако в следующий момент мы взбираемся на волну, я опрокидываю бочку, и она катится куда-то мне за спину. Стук, крик, чужие пальцы на ноге разжимаются, я вскакиваю и бегу, по пути переворачивая другие бочки.

Грохот и вопли перекрывают лязг насосов. Паскуаль воет, колотя по прутьям решетки.

Добежав до лестницы, я на секунду оборачиваюсь: куча-мала катается по полу, мелькают руки, ноги, колени, все орут от боли и ярости.

Не останавливаясь, я взлетаю на пушечную палубу, перебирая ступеньки руками и ногами, несусь сквозь темные пещеры трюмов. Мимо кладовой, куриного загона, пушек – к столбу света, указывающему путь к ступеням. Через арсенал и дальше наверх, к свету и воздуху носовой палубы. Я мчусь быстрее, чем сам дух ветра.

8

Низкое небо. Рокочет гром. Яростно клубятся черные тучи. Крупный дождь барабанит по палубе. С небес льет, налетая полосами со всех сторон. Частые капли отскакивают от досок. Вода стекает по палубе то в одну, то в другую сторону, когда корабль ныряет носом или взбирается на волну. Если бы я свалилась в море, и то бы меньше промокла.

Что я наделала? Я как кролик в захлопнувшейся ловушке. Она повсюду – и внутри этого корабля, и снаружи, ведь, без всякого сомнения, теперь испанцы начнут против нас боевые действия – а я всего лишь беглая рабыня. И помимо прочего, теперь я уверена, что в животе у меня растет ребенок, которому англичане так же мало обрадуются, как и дон Франсиско.

Тошнота скручивает желудок, вызывает головокружение. Я не понимаю, куда мы плывем, где море, где небо. И у меня в голове, и в окружающем мире все перемешалось.

Скоро сядет солнце и уведет за собой жалкие остатки дневного света. Но я не могу себя заставить спуститься в трюм. Сколько времени мы будем добираться до Англии? Как долго я смогу выжить в таких условиях?

Сквозь проливной дождь кто-то движется к лестнице, ведущей на оружейный склад. Люк поднимается. Я натягиваю промокшую мантилью на голову и щурюсь. Он машет рукой. Лицо бледным пятном светится во мраке. Нетерпеливо мотнув головой, он машет мне снова.

Я подползаю ближе. Это тощий мальчишка, который помог мне в трюме.

– Идем, – зовет он сквозь барабанный бой дождя. – Тебя смоет за борт.

– Лучше сунуться в пасть к волкам?

Мальчишка морщит нос.

– Пойдем. В оружейную. Хотя бы спрятаться от дождя. Там капеллан. – Он кивает в сторону кают-компании. – Они прячутся, едва завидев его или услышав голос, так что никто тебя не тронет.

Чем черт не шутит. Малолетние подмастерья первым делом выучивают все безопасные места на судне. Я бреду к лестнице и промокшей кучей сваливаюсь в арсенал.

Не могу сказать, что здесь сухо. Вода проникает во все щели. Деревянные доски под ногами хлюпают от сырости. К счастью, на голову больше не льет. Теперь дождь трещит над нашими головами сухими выстрелами. Я выжимаю воду из волос и одежды.

– Который из них капеллан? – спрашиваю я мальчишку, подглядывающего в щель приоткрытой двери кают-компании.

Он указывает на человека в черном, любителя читать на ходу.

– Этот, с кислой рожей, будто съел лимон.

Впервые с тех пор, как я оказалась на английском корабле, мне хочется засмеяться. Капеллан сидит на жестком стуле в углу, подальше от остальных. С лица его не сходит хмурое выражение, на кого бы он ни посмотрел. Джентльмены, похоже, вызывают в нем в равной мере раздражение и разочарование.

– Ты откуда? – интересуется мальчик. Моего имени он не спрашивает.

– Отовсюду и ниоткуда.

– А я Томас, – представляется он. – Подмастерье плотника.

Я киваю.

– В такой ливень нельзя спать на палубе, – он смотрит на люк.

– А я не могу спать в трюме, – огрызаюсь я.

– Это возможно, – застенчиво кивает он. – Просто держись ко мне поближе.

– И ты сумеешь от них отбиться? – Я многозначительно смотрю на его тонкие руки.

– До сих пор неплохо справлялся.

Верится с трудом, потому что из-под коротких рукавов на запястьях у него выглядывают синяки.

– Пойдем, я покажу укромное место. – Он идет к лестнице, ведущей на ярус ниже.

– Ты же сказал оставаться рядом с капелланом… – беспокоюсь я.

– Успокойся, мы не пойдем далеко.

Макушка мальчишки исчезает в люке. Оглянувшись на дверь кают-компании, я спускаюсь за ним.

– Во-первых, – Томас поднимает вверх бледный палец, – дальше никуда идти не надо. Ночью джентльмены спят наверху, так что оставайся тут, рядом со мной. – Он показывает мне циновку за лестницей, в закутке, подпертом бизань-мачтой и забаррикадированном со всех сторон сломанными реями, которые он натащил сюда, как сорока.

– Во-вторых, – говорит он, дергая за мою промокшую юбку, – избавься от нее. Лучше переделай в бриджи, их невозможно задрать. У меня есть иголка и нитки. А на ночь завязываешь пояс морским узлом.

Я смотрю на него.

– И как, помогает?

Он пожимает плечами.

– Это дает больше времени.

Я тяну его за локоть и разворачиваю лицом к себе.

– Тебя так используют? – Этому ребенку на вид не больше десяти лет. Хотя, судя по запавшим усталым глазам, возможно, он и старше.

Он отстраняется от меня и садится на подстилку. Я опускаюсь рядом.

– Испанцы вздергивают человека на дыбу за такой грех. Пока не сломают каждую кость в теле, а затем выбрасывают за борт. Ты должен рассказать генералу.

– Тот мальчик, что был до меня, рассказал, – горько усмехается он. – Вот только в море бросили его. – Он смотрит на меня и кажется совсем ребенком. – Сплетни злят мужчин. А мне, как-никак, еще с ними жить.

– У тебя нет ни друга, ни защитника?

– Только Бог на небесах. Которому нет дела до таких, как я.

Он шарит под циновкой и достает маленькую птичку, наполовину вырезанную из куска дерева, и намечает ножом перья.

– Почему ты помог мне в трюме?

Томас делает в заготовке глубокий надрез, чтобы обозначить край крыла.

– Мне это не понравилось. – Он стряхивает стружку на пол. – Я думал, может, понравится, но нет.

Я сижу с ним, он молча вырезает птицу. Мальчишка прав. Место хорошее. Полный обзор палубы вплоть до носа корабля. Над нами лестница, за нами бизань-мачта. Джентльмены наверху, как он выразился, на расстоянии плевка. Правда, толку нам от этого никакого, но все же.

Мы прячемся вдвоем в тени укрытия, когда колокол сзывает матросов на вечернюю молитву на верхнюю палубу. Дождь прекратился, корабль идет ровным ходом. Матросы с грохотом взбегают по лестнице у нас над головами, совершенно не замечая нас в темноте. Сто с лишним ног, обутых или босых, в зависимости от ранга их хозяина, выбивают пыль из деревянных ступеней. Когда все проходят, становится тихо, как в могиле. Слышен только скрип обшивки, царапанье крыс да шорох ножа Томаса, обтачивающего деревяшку.

– Ты из Эфиопии? – спрашивает он, не поднимая глаз.

– Из Гвинеи, – отвечаю я. – По крайней мере, так мою страну называют англичане.

– Ты похожа на царицу Савскую. Она была эфиопкой.

Я знаю эту историю. «Черна я, но красива», – говорила она. Однажды я видела ее портрет в Сьюдад-де-Мехико. Единственный раз, когда я видела чернокожую женщину, написанную маслом. Правда, художник одарил ее золотыми волосами. В любом случае, думаю, ей никогда не доводилось прятаться под лестницей с крысами.

После молитв и смены вахты матросы возвращаются и устраиваются на ночь. Кто-то затевает партию в кости, кто-то, как Томас, вырезает фигурки из дерева. У некоторых есть книги, и они пытаются читать при лунном свете, пробивающемся сквозь орудийные порты. Вскоре к лестнице направляются четверо мужчин с незнакомыми мне деревянными и металлическими инструментами. Одетые в добротные льняные рубашки, они ворчат и плетутся нога за ногу.

– А это кто? – шепотом спрашиваю Томаса.

– Музыканты.

– Для генерала?

Он кивает.

– Они играют по вечерам в кают-компании. Для генерала и других джентльменов.

Музыканты поднимаются в арсенал, а я провожаю их взглядом. В голове у меня возникает полностью сложившийся план. Царица Савская не ждала, пока к ней придет Соломон. Она сама явилась к нему во всем великолепии. Я нашла лучший способ уберечь себя, чем перешивать юбку в бриджи.

9

Где музыка, там и танцы, а где танцы, там и мужчина, который сделает для меня все, что в его силах.

Меня стали учить танцам, как только я научилась ходить. Саба, престарелая тетка моего отца, руководила обучением девочек. Сначала в деревне, а после в священной роще, далеко в чаще леса. Старики до сих пор судачили о красоте и изяществе, которыми она обладала в юности. К тому времени, когда меня передали на ее попечение, морщины на лице Сабы были глубоки, как ножевые раны, а колени почти не гнулись.

Она тренировала нас часами, иногда всю ночь напролет, никогда не засыпая, пока мы не осваивали шаг. Мы танцевали до тех пор, пока ноги не начинали гореть, а мы от усталости не успевали отпрыгивать, когда Саба охаживала нас зеленым прутом по икрам.

– Танец – это преображение, – рявкала она, хлеща нас по ногам. – С помощью танца вы становитесь женщинами. С помощью танца вы призываете для себя новую жизнь.

Я так и не завершила обучение. Не хватило времени. Значит ли это, что я не настоящая женщина?

– С помощью танца, – говорила она, когда мы, девочки, двигаясь как одно целое, в единстве тела и разума, одновременно сгибали колени, одновременно покачивали бедрами, – вы объединяетесь. Вы сплетаете себя в единую ткань, в которой все нити тесно связаны между собой. Вы принадлежите друг другу.

Что сказала бы Саба, если бы увидела мой поступок? Увидела меня, нагло танцующую в одиночку, будто я выше других женщин. Танец для одного человека. Чтобы вызвать в нем похоть, а не уважение. Я не принадлежу другим женщинам. Я оборванная нить, не вплетенная в прочную ткань.

Он смотрел на меня, моргая широко раскрытыми глазами, и часто подносил оловянный кубок к губам, но, забывая отпить, прижимал к щеке. Я танцевала, глядя в пол, и лишь время от времени поднимала глаза, глядя на него одного. Могу только представить, какие лица были у вечно сердитого капеллана, рыцаря с львиной гривой и других джентльменов. Даже Диего я увидела, уже уходя, потому что генерал приказал ему проводить меня в свою каюту, где я могла бы «оправиться от утомления». Он придержал для меня дверь, старательно отводя взгляд.

Так что теперь я здесь. В каюте генерала. В безопасном месте, вдали от волков. По крайней мере, от большинства. Все же один нежеланный мужчина лучше, чем стая.

Каюта небольшая, но удачно расположена – на приподнятом над палубой юте, куда простых смертных не допускают. Кровать одна, и довольно узкая, но это нормальная деревянная кровать с пуховым матрасом, а не тощая циновка на полу. Два сундука, небольшой стол, прикрученный к полу, стул и колченогий табурет, который не желает стоять прямо, даже когда на море полный штиль. Два застекленных окна по обеим сторонам каюты дают много света, но, к сожалению, совсем не пропускают свежего воздуха, поэтому здесь душно.

Спертый воздух пахнет звериными шкурами – и я понимаю почему. Тут всюду книги: на столе, на полу, сложенные стопками, на полке у двери. Там же, на полке, лежат инструменты. Астролябия вроде той, которой пользовался Паскуаль на «Какафуэго». Часть приборов висит на гвоздях на стене. На столе бронзовый глобус с серебряной полярной звездой вверху.

И на каждой стене картины. Прекрасные и весьма достоверные пейзажи, выполненные тушью и красками – морские утесы, желтые пески, устья рек. Два написанных маслом портрета: генерала и английской королевы, расположенные лицом друг к другу на противоположных стенах.

* * *

Здесь я познакомилась с пажом и узнала, почему он так богато одет и почему дон Франсиско изо всех сил старался продемонстрировать ему хорошие манеры. А заодно и почему ему позволяется врываться в генеральскую каюту без стука.

Потому что они родственники, двоюродные братья, как любит напоминать мне Джон при каждом удобном случае. А подобный случай выпадает часто, поскольку паж приходит сюда всякий раз, когда уверен, что застанет меня одну. Например, когда генерал осматривает снасти на палубе с Диего или беседует с капелланом перед вечерней молитвой.

На вид ему около четырнадцати. Волосы темными локонами спадают на узкие мальчишечьи плечи. Между кузенами даже можно найти сходство – теперь, когда я знаю, куда смотреть. У них одинаковые носы и линия подбородка, а вот глаза не похожи: у Джона глаза темные и смеющиеся.

По словам мальчишки, это его первое морское путешествие. Он рассказывает о матери, которая ни в какую не хотела его отпускать, о сестрах, которые, провожая, махали ему нижними юбками, и на фоне голубого неба те были видны за многие мили, пока он шел один пустынной дорогой к морю. Об умершем отце и о знаменитом двоюродном брате, который является для него кем-то вроде божества.

Он болтун, этот мальчишка. Слова бьют из него фонтаном, как вода из открывшейся в трюме течи.

– Должно быть, твоя мать испытала облегчение, когда ты отправился в плавание не с кем-нибудь, а с родственником, – говорю я, глядя на суровое лицо генерала на портрете над нами.

Он качает головой.

– Ничего подобного. Мама сказала, что знает, каких приключений ищет кузен на свою голову, и не желает, чтобы я в них участвовал.