banner banner banner
Энигма. Беседы с героями современного музыкального мира
Энигма. Беседы с героями современного музыкального мира
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Энигма. Беседы с героями современного музыкального мира

скачать книгу бесплатно

Ирина: С этим у неё проблем не было!

Криста: Да, она всё успевала. Но она могла себе это позволить, потому что успех у неё был колоссальный. Вы же знаете, я записывала с ней Норму?

Ирина: Восхитительная запись! В 1960-м.

Криста: До этого я ни разу не исполняла оперу «Норма» и музыку Беллини вообще. В тот год я пела на Зальцбургском фестивале, и ко мне подошёл Уолтер Легге, директор звукозаписывающей компании EMI, и сказал: «Криста, а ты можешь спеть Адальджизу? У нас в Милане идёт запись с Каллас, а наша меццо-сопрано заболела». Я спросила, когда же начинать? «Через четыре дня», – ответил он и сразу выдал мне ноты, которые выучить, может быть, легко, но, повторяю, я эту музыку никогда не пела и имела мало представления об этом стиле.

На первой встрече в Милане Каллас сказала мне: «Вам нужно просто повторять за мной, просто имитировать меня». Да уж, сымитировать Каллас! Но в любом случае, с ней было очень приятно работать. Это был единственный раз, когда мы с ней встречались и вместе работали. А настоящей примадонной на этой записи оказался Франко Корелли. На десять часов утра была назначена запись, все пришли вовремя, ждем Корелли. К одиннадцати звонит Лоретта, его супруга, и говорит, что Франко пока не может приехать, только после обеда. Вот это настоящий примо-уомо.

А Каллас была трудоголиком. Если ей что-то не нравилось, она повторяла отрывок пять-шесть раз, снова и снова, пока не прозвучит так, как надо.

Ирина: Ваша запись «Нормы» с Каллас особенно интересна удивительным контрастом тембров ваших голосов: сперва поёт она, а потом вступает ваш голос, который кажется особенно тёплым и объемным.

Криста: Да, голос у меня тёплый. Лет десять назад, на концерте в Венской государственной опере, где звучал дуэт Нормы и Адальджизы, я сказала ведущему, как прекрасно это поёт Каллас. Он возразил: как великолепно поете вы! Я возразила, что у Каллас гораздо больше экспрессии. Какая выразительность была в ее голосе! На что он ответил, что не стоит забывать, что Каллас играет Норму – преданную покинутую женщину, которая гораздо старше, у неё есть опыт общения с мужчинами, больше жизненного опыта, чем у молодой Адальджизы. Так что между ними есть разница. Большая разница.

Ирина: Наверное, так и было задумано композитором.

Криста: Может быть, так и задумано. Но, на мой взгляд, в голосе Марии Каллас заключена вся трагедия её жизни. Она ведь прожила трагическую жизнь, появилась из ниоткуда, обладая прекрасным голосом, достигла абсолютной вершины в карьере, и падение такое быстрое и глубокое. Ей было за пятьдесят. Она сидела в квартире в Париже, одна-одинёшенька. Кажется, только двое друзей её навещали. Как мне рассказывали, она целый день напролёт слушала свои грамзаписи, и говорила не «я красиво пела», а «она красиво пела».

Ирина: То есть она отстранилась от себя самой?!

Криста: Она уже стала другим человеком. Признаться, я за собой это тоже замечаю. В отличие от Каллас, я вообще ничего не слушаю, никаких пластинок. А потом вдруг появляется переизданная запись, и я думаю, нужно все-таки разок послушать. Но это уже не я. Мой собственный голос звучит для меня, как чужой. Человек, которой поёт, когда-то был мной, но теперь я от него очень далеко.

Ирина: Но вы были почти 50 лет на сцене. У вас удивительно насыщенная карьера. Поразительно, что в музыкальной критике или других публикациях в ваш адрес никогда не было упреков, что вот 20 лет назад она была хороша, а сейчас…

Криста: Карьера делается не голосом, а головой. Я имею в виду, что не стоит конкурировать с самой собой. Мне очень повезло, что я могла петь разнообразный репертуар: я пела партии альта, меццо-сопрано, сопрано, много исполняла песен, ораторий, я всегда могла менять репертуар. А то, что я больше не могла исполнять на уровне, я просто отпускала. Моя мама и муж честно говорили: Криста, тут ты звучишь ужасно, перестань исполнять эту партию, и всё.

Ирина: То есть они были для вас таким камертоном?

Криста: В опере «Аида» в сцене у Нила есть замечательная ария, но если у тебя не получается верхнее до, ты уже не можешь больше петь партию Аиды. Иногда всё зависит от одной-единственной ноты. Звучит глупо, но это факт.

Ирина: Но оперы Верди вы пели охотно?

Криста: Я пела и Амнерис в «Аиде», леди Макбет, Азучену в «Трубадуре», я пела Ульрику в «Бале-маскараде». Я всё пела у Верди, и с удовольствием. Только вот на международной сцене нет спроса на немецких исполнителей Верди. Мой голос был голосом вполне итальянского типа, но в Америке, например, такой репертуар исполняют американцы, чернокожие певцы, итальянцы, но уж точно не немецкие певицы, нет. Такого не бывает.

Петь Верди – это прекрасно, и не трудно, гораздо легче, чем Моцарта. Любитель скажет, Моцарт – это лёгкая музыка, а профессионалы знают, исполнять Моцарта тяжело.

Ирина: Но вы всю жизнь пели Моцарта?

Криста: Ну, не всю жизнь, а когда была помоложе. Керубино я перестала петь лет в 36.

«Так поступают все женщины» тоже перестала петь в этом возрасте. И больше уже Моцарта не пела.

Ирина: А какие оперные театры вам были особенно близки?

Криста: Наверное, Метрополитен. Венская опера, конечно же, тоже – это ведь мой дом.

В Метрополитен-опера я пела на открытии нового здания. Тогда впервые в истории Америки ставилась «Женщина без тени» Рихарда Штрауса, которую там совсем не знали. Я пела партию сопрано – госпожу Барак. Эта опера – психологическая сказка, и она была поставлена, как сказка. Мы имели гигантский успех.

Ирина: Вы любите Нью-Йорк?

Криста: Люблю. У меня в Нью-Йорке было две квартиры. Я всегда с удовольствием переезжала с места на место. Каждые три или четыре года мне хотелось поменять жильё.

Я любила Нью-Йорк – в то время там, как и в оперных театрах в Сан-Франциско и Чикаго, жили и работали масса эмигрантов: немецкие, австрийские, венгерские евреи, и они были своего рода мостом между Европой и Америкой. А их дети стали настоящими американцами, с ними меня уже ничего не связывало. Мой папа пел в Нью-Йорке в последний раз в 1910-м. А когда же я там последний раз пела? В 1993-м?

Ирина: В 1993-м. Это было за два года до вашего завершающего турне.

Криста: Да, точно. С Нью-Йорком расставалась со слезами, я же сделала самый большой рывок в своей карьере в этом городе.

Ирина: Ключевой фигурой в Нью-Йорке для вас был Леонард Бернстайн?

Криста: Да, конечно, Бернстайн. Познакомились мы за кулисами после его концерта. Увидев меня, он сразу воскликнул: вот идёт моя Маршальша. Я отвечаю: нет, я не Маршальша, я, скорее, Октавиан. А он – нет, моя Маршальша. Вероятно, он решил, что я пою сопрано. Он меня слышал в «Женщине без тени», где я пела партию сопрано. Мы были с ним на одной музыкальной волне. И должна признаться, я действительно его любила. Ну то есть на расстоянии. Ведь музыка – это же эротика. И, по-моему, это совершенно естественно.

Ирина: Существует особая связь между певцом и дирижёром. Это точно.

Криста: Конечно, между нами сидит оркестр, но через музыку от певца к дирижёру и обратно идут эротические волны. И вот таким образом мы действительно друг друга очень любили. Когда он умер, то оставил мне в наследство янтарное ожерелье (Bernstein (нем.) – янтарь), которое у меня украли на юге Франции. Потому что там вламываются чуть ли не в каждый дом. И это единственная моя пропавшая вещь, о которой я действительно жалею.

Ирина: Он же ещё охотно вам аккомпанировал на рояле?

Криста: Да, мы устраивали много вокальных вечеров. Бернстайн был гением. Таких больше нет. Сейчас можно найти выдающихся исполнителей, может быть, великих дирижёров, но Бернстайн – абсолютный гений. Он великолепно писал книги, был профессором в Гарвардском университете, был фантастическим оратором. А композитор какой!

Ирина: Вы же пели в его «Кандиде»?

Криста: Один раз пела партию Старухи, должна была потом её исполнять на Бродвее, но не сложилось. И я спела только на концерте, когда ему исполнилось…

Ирина: 70 лет?

Криста: Уже и не помню. Это там, где я танцевала? Да? Я помню, какая была радость.

Однажды у нас с ним и оркестром Венской филармонии было турне по Америке. Никогда не забуду, как мы с Бернстайном идём из аэропорта по длинному выходу, а в конце стоит маленькая, толстенькая пожилая женщина и кричит ему издали: «Это же Ленни!» и бежит к нему. Они обнимаются, Бернстайн спрашивает, как поживают ее дети, как дела дома, она ему всё рассказывает, и потом они тепло прощаются. Я его спрашиваю: а кто это? А он отвечает: понятия не имею. В этом весь Бернстайн! У него было сердце большое, как целый мир.

Ирина: А вы можете выделить кого-то из сегодняшних дирижёров? К кому вы чувствуете доверие?

Криста: Мне трудно судить, я же с ними уже не работаю. Но из того, что я вижу и слышу, мой самый любимый дирижёр на сегодняшний день – это Марис Янсонс.

Ирина: Вы даже с ним когда-то пели?

Криста: Да. «Песни об умерших детях» Малера.

Ирина: А что вы скажете по поводу современных вокалистов?

Криста: В Вене я слышала Аню Хартерос. Это была барочная опера, и она выступала замечательно. Показалась мне очень умной, элегантно выглядела, голос прекрасный, чудесная техника. Мне нравится Нина Штемме. Как-то раз я слышала Элину Гаранча в «Милосердии Тита». Я даже ей потом написала, что в ее исполнении эту оперу следовало назвать «Секст», настолько она была хороша, просто сказочно. И так культурно ведет себя на сцене. Мне нравятся прежде всего умные исполнители. Только диафрагма – это не хорошо. Диафрагма и интеллект – вот наилучшее сочетание. Ну, конечно, чутье, интуиция. Это и есть талант.

Ирина: Вам знакомо волнение перед выходом на сцену?

Криста: Я была сама нервозность, потому что часто пела партии сопрано, которые петь не должна была. Обычно нервничаешь до представления. Однажды, перед исполнением «Фиделио», я приняла валиум, 8 таблеток. Меня всю трясло – совершенно не помогло. Но когда ты уже на сцене, берёшь первую ноту, тогда сразу порядок.

Ирина: Почти 20 лет назад вы оставили сцену и перестали петь. И чем вы занимаетесь сейчас? Вы ведь женщина, которая уж точно не станет жить прошлым. Вы живёте настоящим.

Криста: Да, верно, я живу настоящим, и мне нравится планировать будущее. Меня приглашают проводить вечера, где я что-то рассказываю, участвую в различных чтениях. Мастер-классы даю, конечно, в Вене, на фестивале в Зальцбурге, в Тироле.

Вот, например, в прошлом году меня пригласили прочитать лекцию о Страстной пятнице. Я вообще-то совершенно не религиозна, совсем нет. А тут зарылась в книги и в Интернете искала, что я могу рассказать о Страстной пятнице и, надо сказать, меня это очень заинтересовало.

Ирина: Как вы считаете, есть ли разница между вокальными школами, например, немецкой, итальянской, русской?

Криста: Понятия не имею. Я только знаю, что, например, тенора предпочитают распеваться и петь «ээй». Они не поют «ааа», они поют «ээй», когда берут высокие ноты. Потом, есть певцы, которые всегда поют на «у», «юююю», некоторые поют на «а», но это мало кто. У каждого есть свой гласный звук, на котором он лучше всего звучит. Элизабет Шварцкопф поёт всё на «ю». А я многое пою на «у», потому что «у» мне лучше подходит. Но чистых «а, э, и, о, у» почти никто не поёт, нет, такого не бывает. Бывает такое «аэиоу», немного размытое. А больше я в этом ничего не понимаю.

Ирина: Госпожа Людвиг, вы выступали на лучших оперных сценах во всем мире. Не вы ли как-то обронили, что опера – это абсурд. Это и вправду ваши слова?

Криста: Опера – это действительно особая форма искусства. В опере «Каприччо» Штрауса идёт рассуждение о том, что важнее – слово или музыка. Вся опера крутится вокруг этих понятий. Слово представлено баритоном, а музыка – тенором, а графиня, наверное, любит обоих. И вот граф говорит: опера – это совершенно абсурдная вещь. Приказы даются нараспев, о политике рассуждают в дуэте, танцуют вокруг гроба, а удары кинжалом наносят в такт музыке. Опера – это, собственно говоря, невозможная форма искусства. Там все поют!

Ирина: Но, тем не менее, если политики запоют дуэтом, это, наверное, будет очень неплохо. Лучше, чем сейчас.

Криста: Если бы политики пели, скажем так, в сослагательном наклонении, действительно, это было бы лучше.

Ирина: А вас устраивает современная театральная режиссура?

Криста: Если она не глупа. Недавно я видела «Тристана и Изольду», там в конце есть известная сцена смерти Изольды от любви. И это выглядело так: на ней красное вечернее платье с красным шлейфом длиной не менее шести метров. И она проходит через всю сцену за кулисы, и шлейф тянется за ней по сцене. Сначала я подумала, что это за ерунда?! Зачем это? А потом, вернувшись домой, я поразмышляла и поняла – минуточку, да это же кровавый след, который она за собой оставляет. Ведь король Марк, Брангена – все эти люди погибли, и погибли из-за неё. И это и есть кровавый след, не правда ли?

Или, например, в «Макбете» убийцы с накладными красными носами и воздушными шариками идут убивать детей. А обычно ведь убийцы – это такие мрачные типы, да? И я тогда подумала, что за глупости на сцене – красные носы, шарики воздушные. А дома сообразила – а ведь это не так и глупо, потому что ребёнок не боится клоунских носов и воздушных шариков, и его будет легче убить, чем если он увидит эдаких записных злодеев.


Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги
(всего 10 форматов)