скачать книгу бесплатно
Теодор: Спасибо. И это большая честь для меня. Может быть, если я не жил бы в России, я был бы такой счастливый несчастный человек. Есть такое блестящее счастье, которое носят все несчастные люди. Поэтому я благодарю Бога, и я счастливый человек, что так сложилось, и я в России. В принципе моя интуиция была оправдана. Знаете, сколько мне предлагают возглавить коллективы за границей – и в Цюрихе, в других местах Германии, и в Бельгии. Но Пермь город совершенно некрасивый, но там есть своя красота. Мы создали атмосферу, в которой хочется жить и творить. И это счастье. Это счастье, когда я сам создаю мир, в котором хочу жить, а не беру что-то готовое. Как и любовь, счастье сам создаешь. Не продают любовь в супермаркете, к сожалению.
Ирина: Наверно, поэтому ваш Дягилевский фестиваль в Перми стал фестивалем мирового уровня, на который стремится попасть публика со всего света. И дело не только в том, что в Перми родился Сергей Дягилев, прежде всего в особом пространстве, которое вы создаете, в обмене информацией, обмене энергиями.
Теодор: Дело в том, что в каждом городе есть очень много приоритетов. Например, Санкт-Петербург очень большой город, в котором есть промышленность, многое другое. Музыка идет на приоритете, примерно 25 процентов. А мне нужен был город, в котором фестиваль и искусство был бы приоритет номер один. Чтобы вызвали студентов со всей страны, делали воркшопы с артистами, которые приедут сюда. Чтобы были ежедневные встречи, программы с утра до ночи. Чтобы была территория свободы для людей, которые хотят просто жить в лагерных условиях с великим искусством. Чтобы делать такое, нужно сконцентрировать очень много сил всего города. В этом успех фестиваля. Успех фестиваля – не просто показать хороший спектакль, а чтобы люди прошли эту священную неделю вместе и присутствовали с любовью к искусству. Объединить верующих в искусство на одной площадке. Для нас это праздник души. Вот говорим это, как примитивное слово – «праздник души». На самом деле это прекрасное слово – «Праздник души»! Вот это и есть фестиваль.
Ирина: А вот ваша душа, где она живет, в Перми?
Теодор: О да. Я живу в деревне Демидково. У меня есть собака Элисо, самоед, она прекрасна. Мне повезло. Я был городской кот всю свою жизнь…
Ирина: А стали деревенской собакой.
Теодор: Да. Место, где я живу, озеро, река Кама у дома – это какое-то невероятное место, в котором деревянный дом и всё идет совершенно в никуда, и я чувствую счастье невероятное.
Ирина: А творите вы во всем мире! В 2017 году вы открываете Зальцбургский фестиваль. И сенсация уже в том, что MusicaAeterna оркестр провинциальный, из глубинки России…
Теодор: Суперпровинциальный.
Ирина: Да. Ваш оркестр открывает мировой фестиваль оперой «Милосердие Тита» Моцарта. Опера редко исполняемая, в постановке американского режиссера Питера Селлерса, с которым вы раньше работали. Тема этой оперы – тема прощения. Умеют ли люди сегодня прощать? И умеют ли они просить прощения?
Теодор: Человек, который не может прощать по-настоящему, он не сможет просить прощения. Когда чувствуешь вину своего греха, тогда у тебя может быть потребность прощать других. Потому что ты тоже хочешь, чтобы был прощен. И все придут к этому. Кто-то своим желанием, кто-то не своим желанием. Но все приходят к этому.
А Питер Селлерс близкий мой друг. Я благодарю Бога, что он меня свел с ним, потому что я очень многому научился у него. Мы работаем так: сначала делаем музыку, и он на мою музыку начинает лепить каждое движение.
Ирина: То есть это ваша совместная работа, совместное музыкальное действо?
Теодор: Да. Это удивительно. Он приходит на дирижерские репетиции, я иду на режиссерскую репетицию, поэтому так сильно потом звучит. Потому что певцы делают движение с определенной фразировкой, которую я прошу в этот момент. И в этом очень большая сила и энергия. Это особенная энергия, которая дает мягкое и хрустальное сияние человеческое. Потому что Питер человек духовной практики. Человек, который любит всех вокруг. Он очень-очень-очень уникальный. Он помнит каждого в театре, как зовут каждую уборщицу, каждого человека. Каждого. Всех обнимает. Поначалу думаешь, ну, американец, который играет так. Но это человек уникальный, он действительно показывает важность каждого человека.
Ирина: Вы возмутитель спокойствия, это одно из ваших очевидных качеств, и я думаю, оно проявилось очень ярко и показательно на крупнейшем в Германии фестивале современного искусства Руртриеннале. Там вы играли сочинения Игоря Стравинского и Дмитрия Курляндского. Стравинский – революционер XX века. А Курляндский – революционер XXI?
Теодор: Моя идея была сделать «Весну священную» Стравинского и вторую «Весну» Курляндского. Одна – «the rite of spring», другая – «the riot of spring» – «Бунт весны». Мы играем длинную ноту ре, потом эта нота передается зрителям. Это очень глубокая история. Мысли, энергия, которую мы вкладываем в эту ноту, гипнотические. Это демонстрация сопротивления тоталитаризму, который существует как барьер между зрителем и сценой. Самые тоталитарные люди – это артисты, потому что этот барьер в академической музыке отделяет человека, который сидит беспомощно на стуле, от другого, который играет и кидает ему кость, как собаке, чтобы он съел. А он говорит – спасибо. Это сложившаяся история. Раньше музыканты играли на свадьбах, в компаниях, а потом, извините, нет – мы играем, а вы слушайте. Вы не имеете права участвовать. Вы должны слушать в тишине. Даже возмущаются, если будет кто-то хлопать между частями. Хотя раньше Бетховена повторяли на бис частями. Это, в принципе, норма. А «the riot of spring» это история, когда мы говорим – перестаньте молчать. Давайте будем разбивать эту стену, которая нас разделяет. Давайте вместе чувствовать этот экстаз. Мы учим людей играть эту ноту. Идут музыканты, дают инструменты людям, начинают их учить. И я их дирижер. В конце все люди входят в какой-то безумный экстаз.
А вообще идея Курляндского – пойти в центр города, остановить движение и играть ноту.
Ирина: Ваша цель была заблокировать город нотой ре?
Теодор: Да. И только в участке полиции должно было быть закончено это произведение. Причем, чтобы нота ре продолжалась, мы хотели включить в машинах и в радио ноту ре, чтобы везде проникло. Идея, что искусство существует для всех. Мы должны делиться, это наше сокровище, которое будет нам давать освобождение от всех этих мраков, мракобесия, которые мы сами утверждали. Мракобесие – это мы в каждой нашей жизни. Поэтому мы заслуживаем все наши правительства по всему миру. Мы их создали. Не они сами где-то родились на другой планете и прибыли вертолетами. Это мы их создали. Здесь. Может быть, не я лично, но все равно мы часть «этого человечества».
Ирина: Но я надеюсь, что после нашего интервью всё-таки человечество станет немножко лучше. Мы же сделали этот маленький-маленький шаг.
Теодор: Дай Бог. Я очень желаю это.
Ирина: Теодор, я очень благодарна вам за это интервью. Оно красивое, яркое. В каждом доме, куда оно войдет, оно откроет новое пространство, новую территорию. Территорию музыки и любви.
Теодор: Спасибо.
Криста Людвиг
Конец февраля, я приехала буквально на сутки и остановилась в отеле «Захер», напротив Венской оперы. Погода отвратительная – косой дождь, порывистый злобный ветер, поэтому мы с друзьями ужинаем прямо в отеле в ресторане Rote bar. В какой-то момент у себя за спиной слышу чрезвычайно звонкий, рассыпающийся колокольчиком смех, настолько мелодичный, что невольно оборачиваюсь. За соседним столом сидят двое: дама в летах и такой же джентльмен. Дама показалась мне очень знакомой, секундочку… она так похожа на Кристу Людвиг, но ей же должно быть лет сто?! Тут же достаю телефон и в Интернете ищу знаменитую оперную диву Кристу Людвиг. Поиск выдает портрет Kamers?ngerin – точь-в-точь бодрая дама, которая так весело и молодо смеется. Ей всего 89, и она активно готовится к своему 90-летию. Как только дама отужинала, я подошла к ней, чтобы выразить свое восхищение и почтение.
Явно польщенная, она кокетливо спросила, откуда же я ее знаю!? Я ответила, что люблю все ее записи, и тут же совершенно спонтанно предложила стать героиней «Энигмы» – вдруг ей будет интересно? «Боже мой, конечно! – воскликнула она. – С удовольствием! Запишите мой телефон». Ровно через три недели мы были уже в маленьком городе Клостернойбург под Веной, в светлом, просторном доме одной из самых легендарных певиц XX столетия, любимицы Бернстайна и Караяна – Кристы Людвиг. «Невероятная легкость бытия» – пожалуй, это про нее.
Март 2017 года
Ирина: Госпожа Каммерзенгерин, госпожа Людвиг, как давно вы живёте в этом доме?
Криста: Я была замужем за французом Полем-Эмилем Дейбером – актёром и режиссёром из «Комеди Франсез», и мы жили недалеко от Канн. Там мне было довольно скучно – ближайший оперный театр в Монте-Карло или в Ницце, мне захотелось снова вернуться в Вену. И тогда мы подумали про дом, в котором жил мой сын. Я попросила продать его нам, и он с радостью согласился, а себе построил другой, четверть часа пешком отсюда. Прекрасная дистанция. Не слишком близко, не слишком далеко. Иногда он даже приносит мне что-нибудь вкусненькое.
Ирина: Теперь вы можете установить тесные отношения с сыном.
Криста: Да уж, по крайней мере, более тесные. Я ведь не была настоящей мамой, меня всё время не было рядом. Пение, пение и ещё раз пение. Я ответственно относилась к пению. Мой первый муж Вальтер Берри тоже был певцом, и нас практически никогда не было дома. Но у меня была мама, Евгения Бесалла-Людвиг, тоже оперная певица, и она оставалась дома с нашим сыном.
Ирина: И он тоже певец?
Криста: Он музыкант. Сочинил два мюзикла, а теперь преподаёт в школе, где даёт уроки пения, но не классического, а скорее этот поп-арт, бэлтинг. Мне эта музыка не слишком близка, но мне и моя классическая как-то не очень уже нравится.
Ирина: В интервью газете «Нью-Йорк таймс» 1972 года журналист пытался представить вас примадонной, на что вы шутя возразили, я не прима-донна, я Секондодонна, потому что я меццо-сопрано.
Криста: Да, секондодонна. Но я всегда очень хотела быть примадонной и пела много партий для сопрано, ведь сопрано всегда получает лучшую гримёрку, где и фортепьяно и диванчик… Не правда ли?
Ирина: Но с точки зрения вашей славы вы же настоящая примадонна?
Криста: Ну, это да, конечно! Всегда примадонна!
Ирина: Кстати, а Кармен – это же главная героиня, но она меццо-сопрано?
Криста: Знаете, по типажу я анти-Кармен. Отто Шенк, австрийский режиссер, сказал, что в его постановке нужна не типичная испанская Кармен с цветком, а обычная женщина, живущая по соседству, которая любит свободу, выбирает мужчину, какого захочет. Такую Кармен я могла сыграть. Но Кармен не была по-настоящему моя роль. Конечно, я её исполняла долго, но для меня она всегда была побочной.
Ирина: А Далила в опере Сен-Санса «Самсон и Далила»?
Криста: Я её никогда не пела на сцене, только для грамзаписи. Мне эта опера не очень нравится. Музыка какая-то смешная, не правда ли? Для меня вообще французская музыка стоит не на первом месте. Я ведь пела и в «Вертере»… подскажите, «Вертера» кто написал?
Ирина: Жюль Массне.
Криста: Да, Массне. Он мне кажется немного парфюмированным. Мне больше нравятся немцы. Рихард Штраус, Рихард Вагнер – это моя музыка, мои роли, которые я люблю.
Ирина: У Рихарда Штрауса какую партию вы любите больше всего?
Криста: Маршальша из «Кавалера розы». Тоже сопрано.
Ирина: Вы всегда пытались выходить за границы своего диапазона?
Криста: Да, конечно. Знаете, у Маршальши ещё и такой прекрасный текст! Меня всегда огорчает, когда зритель не понимает слова. А в первом акте у Маршальши такой философский монолог о времени! А партию Октавиана, меццо-сопрано, в той же опере, я не любила, но пела часто. Мне приходилось не есть, не пить, постоянно держать себя в форме, потому что это партия глупого семнадцатилетнего мальчишки. Я закончила исполнять эту роль в возрасте сорока одного года, кстати, в Москве. Было это не в театре, а в огромном партийном дворце.
Ирина: Значит, вы пели в Кремлёвском дворце съездов.
Криста: Да-да, что-то такое. Это еще было при Фурцевой, мы даже с ней познакомились. Я тогда подумала, бедные русские зрители, они же не понимают, о чём мы поём. Тогда ведь не было ещё таких технологий, чтобы перевод писался бегущей строкой. И музыка у Рихарда Штрауса такая беспорядочная, не то, что у Верди или Пуччини.
Ирина: А почему вы так и не рискнули спеть в опере Вагнера на оперной сцене?
Криста: Я хотела петь сопрано, но я не сопрано. Изольду, Брунхильду и все эти роли я обязательно хотела исполнить. И Караян тоже хотел. И Бернстайн хотел, и Карл Бём, и я учила эти партии.
Ирина: Получается, что три великих дирижёра представляли вас в роли Изольды?
Криста: Да, это так. Им всем нравился мой тембр в партии Изольды.
Это было как раз здесь, в Вене. Мы договорились с Ленни (Бернстайн), что я спою ему свою партию на пробу в концертном зале, условились о встрече. И уже по дороге, на улице, я увидела телефонную будку, зашла в нее, позвонила Бернстайну и сказала, что не приду.
Ирина: Почему же отказались в последний момент?
Криста: Потому что испугалась. Когда я пропела дома всю партию, на следующий день я не могла нормально говорить. У меня опухли связки. И я подумала, вот будет последняя неделя перед премьерой – каждый день репетиции с оркестром, главная репетиция в костюмах, генеральная репетиция с оркестром, прогон с публикой, и только потом премьера. Я бы всего этого не выдержала. Я отказала Караяну. К тому же у меня была концертная деятельность, я продолжала исполнять песни, оратории Баха. А после такой нагрузки у меня ничего бы не получилось. Я очень боялась, что получу травму, что причиню вред связкам.
Конечно, все были очень расстроены. Единственный, кто меня понимал, это Карл Бём. Как-то я рассказала ему, что и Караян хотел, чтобы я спела Изольду, он сказал: вот ведь злодей какой! И тут же добавил: вот со мной ты смогла бы это спеть!
Ирина: Хорошо, что сохранились ваши записи арий из опер Вагнера.
Криста: Я записала только заключительные арии Изольды из «Тристана» и Брунгильды из «Гибели богов», но оперу целиком – никогда. Чтобы петь пять часов, нужны совершенно другие связки.
Ирина: Вы расстроились, когда это осознали?
Криста: О, да! Я тогда подумала, ну всё! Я вообще больше не хотела петь, хотела уйти, всё потеряло смысл. Но мои связки! Мне рассказывал врач-лор, что у Биргит Нильссон, которая всегда исполняла эти большие партии типа Брунгильды, были другие связки. Когда её голосовые складки размыкались, они оставались достаточно широкими. А мои связки становились узкими, как шерстяная нитка. Но зато я могу хорошо исполнять песни. Я очень люблю песни, потому что там прекрасные тексты, чудесные стихи. Я вообще люблю поэзию.
Ирина: Вам очень повезло, ведь большинство красивых песен написаны на немецком языке.
Криста: Да, конечно, немецкая поэзия в сочетании с немецкими композиторами! Мне гораздо труднее петь песни на не родном языке, потому что я не так глубоко его понимаю. Когда я пела песни на французском, мой муж-француз был в ужасе, говорил, что я всё неправильно произношу. Однажды в Гамбурге я пела по-русски Марфу в «Хованщине». Я занималась русским языком с педагогами в Чикаго, в Париже, наконец, в Гамбурге, где ставили оперу. Мне никак не давался этот «ы» и «р». После последнего, восьмого представления мой преподаватель подошёл ко мне и сказал: «Ваш русский был пыткой для моих ушей». Мне языки не даются, но по-немецки я умею петь хорошо.
Ирина: Даже «Пиковую даму» вы пели на немецком.
Криста: Да, на немецком, в Вене. Я помню, там ещё была одна ария на французском языке. У меня был такой грим, что я выглядела ужасно старой и страшной. Кошмар. Кошмар!
Но пару раз я исполняла песни Рахманинова по-русски, это вроде было не так уж и плохо, не правда ли?
Ирина: Госпожа Людвиг, очевидно, что вы невероятно энергичная, позитивная женщина. В чем ваш секрет?
Криста: Я бы сказала, что, в первую очередь, я люблю жизнь. Жизнь вообще. Жизнь растения, цветка, животного, человека. Ведь в этом мире нет ничего, в чём не было бы жизни, разве что за исключением пластмассы. И я нахожу невероятное в том, что мы являемся частью этой огромной жизни. Это прекрасно! И мы должны быть благодарны нашей планете, которую мы постоянно пытаемся разрушить, на которой всё портим. В Азии, в Африке вырубают последние оставшиеся леса, всё превращается в пустыню. Вода уходит, люди голодают всё больше и больше. Я очень недовольна современным миром, и меня раздражает, что я так мало делаю – тихо досадую, сидя у себя дома. Но что же я сделаю в свои 89 лет?! А молодежь, по моему мнению, интересуют только деньги. Они воспринимают дерево не как дерево, а как древесину, из которой можно что-то сделать.
Я надеюсь, что мне не доведётся еще раз увидеть время полной разрухи. Я пережила всю войну. Пережила бомбёжки, перед которыми в небе появлялись осветительные ракеты, показывавшие, куда сбрасывать бомбы. И мы всегда смотрели на небо, нет ли этих, как мы их называли, «рождественских ёлок». А потом начинали сыпаться бомбы: разрывные бомбы, потом зажигательные бомбы. Я видела, как горел город Гиссен. Это произошло 6 декабря, в день Санта-Николауса. Город пылал целиком, это было фантастическое зрелище. В прямом смысле слова – фантастическое. Я тогда вспомнила Нерона и горящий Рим. Это было страшное переживание. Потом мы стояли и не знали, куда податься.
Ирина: Ваш дом сгорел? Вы оказались на улице?
Криста: На улице, без всего, всё пропало. Мы пошли пешком в соседнюю деревню, стали стучаться в двери местных крестьян, этакие мигранты в собственной стране. Но нас никто не хотел пускать. Немцы к немцам вообще относились плохо. Мне кажется, сейчас отношение к иностранцам лучше, чем тогда к своим.
И вот одна женщина, наполовину еврейка, увидела нас, грязных с ног до головы, открыла дверь и сказала: мой дом – ваш дом. Этого я никогда не забуду. Она была художницей, я купила у неё одну картину потом. Когда я вспоминаю её, я всегда плачу, так что сейчас мне надо быть осторожнее. Это было невероятно. Так вот и узнаёшь, каковы люди на самом деле, не правда ли?
Ирина: Вам было тогда 16 лет? Вы уже пели?
Криста: Дело было так: та женщина распределила нас по разным домам. У крестьянина, в чьем доме оказалась я, была гостиная комната, она использовалась только по воскресеньям, и там стояло пианино.
Ирина: В крестьянском доме – пианино?!
Криста: Только на нём никто не играл. И моя мама стала давать мне уроки пения. Мы прожили в деревне один год, и в 1945-м, когда закончилась война, эту местность заняли американцы.
Было забавно – мой отец из Вены, мать из Берлина, но они уже были в разводе. Мы пошли в американский паспортный стол, чтобы заявить свое гражданство, и моя мама сказала: я замужем за австрийцем из Вены, я и моя дочь – австрийцы. А мой отец сказал: я из Германии, и его записали немцем. То есть мы могли тогда сказать, что мы чехи или, там, египтяне. Было совершенно всё равно. Так мы с мамой оказались австриячками, и поэтому я здесь. Моя мама была гораздо больше австриячкой, чем мой отец. После их развода я всё время была с мамой, и мама преподавала мне вокал. Мы жили в одной комнате, потому что все было разрушено, домов не было, так что заполучить комнату была фантастическая удача.
Ирина: Насколько я понимаю, у вас с матерью были очень близкие, бесконфликтные отношения.
Криста: И да, и нет. Как-то раз я ей сказала, что она у меня как тренер олимпийской сборной.
У неё был очень красивый голос, она тоже пела с Караяном. А мой отец был этакий мачо. Он говорил ей: на первом месте у тебя должен быть я и твоя дочь, потом пара мест свободных, и только потом твоё пение. Но развелись они не из-за этого. Мой отец просто нашёл себе барышню помоложе. Мама всегда говорила мне: если у тебя есть талант, есть голос и музыкальный слух, то грешно это всё не использовать по назначению. Ты должна стараться, должна быть дисциплинированной. Мне вспоминается очень точное определение Даниэля Баренбойма – «проклятие талантом».
В 17 лет я уже подписала первый контракт и должна была всегда быть в голосе, то есть не пить, не курить, слишком много не говорить. Мои школьные подруги ходили на танцы, а у меня в 10 утра каждый день репетиция. И в этом смысле молодости я была лишена.
Ирина: Может быть, поэтому вы сохранились таким энергичным человеком?
Криста: Навёрстываю упущенное. Но вообще-то молодость, она у человека в голове, не правда ли? И возраст тоже в голове, если, конечно, человек не болеет. Но у меня, насколько я знаю, всё в порядке.
Ирина: Возможно, ваша мама мечтала реализовать в вас то, чего не смогла сама?
Криста: Именно так. То, что не смогла сама, она проживала во мне. Мы даже исполняли одни и те же партии, у нас и тембр голоса совершенно аналогичный. Она пела «Фиделио» с Караяном, и потом, тридцать лет спустя, я пела «Фиделио» с Караяном.
Ирина: Какое же это преимущество, что ваша мама была и близким человеком, и вашим наставником!
Криста: На самом деле уроки пения стоят дорого и продолжаются всю жизнь. А мне не приходилось ничего платить.
Моя мама не только учила меня исполнять роли с технической точки зрения, но доносила до меня смысл, который за ними скрывается. Ещё Густав Малер говорил, что самое существо музыки не записано в нотах. То есть самое главное – интерпретация музыки, и это во мне заложено мамой. Ко мне на мастер-классы приходят люди, отучившиеся в академиях, получившие степень бакалавра, и говорят: а нам этого никто не объяснял. Видимо, в академиях или консерваториях у преподавателей просто не хватает времени, поэтому у них всё получается немножко по верхам.
Есть много желающих петь. Но этого недостаточно. Должно быть всё вместе: талант, музыкальный слух, дисциплина, и ещё нужно везение.
Ирина: Скажите, пожалуйста, где вы черпаете силы для того, чтобы быть такой открытой? Вы одна из редких певиц, которая спокойно и ясно говорит: да, у меня бывали разные периоды, была менопауза…
Криста: Ну, это чепуха! Это же простые человеческие проблемы. Менопауза свойственна женщине. И у меня ещё был разрыв капилляров на голосовых связках, как сейчас у Йонаса Кауфмана. Это всё такие вещи, которые очень неприятны, и в перспективе они меняют тебя как человека. Ты начинаешь по-новому воспринимать жизнь, не правда ли?
До этого момента ты думаешь: жизнь – это мёд да шоколад, идиллия, и тут происходит перелом не только в теле, но и в голове. У меня была депрессия целый год, просто ужас. Я боялась выйти на сцену, взять громкую ноту. Для меня это было сильнейшим переживанием. Но после того, как преодолеешь, смотришь на это с другой стороны…
Со мной была мама, мой муж, которые помогли мне. Они не говорили – о боже, какой ужас! Они говорили – ты увидишь, это всё к лучшему, возьми паузу. Жизнь идёт волнами, то вниз, то вверх. И это хорошо. А вообще, мне очень повезло, что у меня в жизни есть такие люди. Мне, надо признаться, очень часто везло. Даже в личной жизни, хотя у меня был развод, но я просто перевернула страницу. Я вообще считаю, что брак двух вокалистов очень трудное дело. Дело в том, что вы не просто пара, вы ещё и соперники на сцене.
Ирина: Даже мужчина и женщина?
Криста: Разумеется. Кому досталось больше аплодисментов, кому дольше кричали «браво», кого больше любят критики, у кого гонорар выше. Это всё нелегко и, конечно, влияет на брак. Приходится быть толерантным человеком и очень разумным, чтобы всё правильно принять и реагировать.
Ирина: А существует ли особое искусство вызывать у публики бурные и продолжительные аплодисменты?
Криста: Ну да, безусловно. Я никогда не забуду Джоан Сазерленд – помните её? Она была конкуренткой Каллас.
Я один раз присутствовала при сцене, как она обыгрывала сольный поклон. Это было в Чикаго, она исполняла роль Лючии ди Ламмермур, там в конце оперы ее героиня сходит с ума. И вот Сазерленд выходит на финальный поклон в парике с длинными волосами, в чем-то вроде ночной рубашки, она встаёт на колени, голову наклоняет так, что волосы падают вперёд и закрывают лицо, потом она откидывает голову, смотрит наверх, раздвигает ладонями волосы. Грандиозный эффект. Публика безумствует. Это надо уметь, да. Когда я ещё была совсем молода, мама говорила мне: ты маршируешь на сцену, как девчонка из гитлерюгенд.
Ирина: Но всё-таки, очевидно, госпоже Сазерленд не удалось обойти Каллас. А что для вас Мария Каллас?
Криста: Мария Каллас – это единственная настоящая примадонна, которую я знала. Говорят, что примадонна должна в течение года семь раз иметь большой успех и поучаствовать в семи скандалах.
