Пока варится кофе

Блюз бродяги

Памяти Джека Керуака

Рассвет.Я просыпаюсь в товарняке —мой дворец из картонаи три одеяла:голод,жажда,одиночество.Но солнце встаётровно так же,как над особняками,и я смеюсь,потому что сегодняя корольэтой ржавой водонапорной башнии всех голубейв радиусе мили.Полдень.Коп бьёт дубинкойпо моей короне.«Двигайся, бродяга!»Я двигаюсь —вниз по лестницесоциального дарвинизма,где последнийдействительностановится первым:первым на очередив столовую для нищих,первым на спискеночных избиений,первым в хоренеуслышанных проклятийбогу,который тоже,кажется,переехалв более престижный район.Сумерки.Я нахожуполбутылки вискив мусорном бакеза рестораном.Пью за Гегеля —великого бродягу духа!Его диалектикатеперь звенитв моих пустых карманах:тезис – бутылка,антитезис – её отсутствие,синтез – опьянениебез причиныи без конца.Ночь.Я лежу на скамейке,а звёзды —это дырыв потолке вселенной.Моя борода растётв тактмировому ритму.Я —ходульный монахордена Отверженных,и моя литургия —это храппод аккомпанементполицейских сирен.Завтра история повторится,но с новыми вариациями —может, найду яблоко,может, потеряю зуб,а может,умруи наконец-тодоберусьдо тогосамогопрестижногорайона.

Луна с глазами из янтаря

В переулке, где время стекает каплямис ржавых пожарных лестниц,жила Кошка по имени Луна —её шерсть была ночью,выстиранной в звёздах,а зрачки – два вертикальных порталав исчезнувшие миры.Она приходила,когда я перечитывалапокрифы собственной памяти —садилась на «Метафизику» Аристотеля,придавливая хвостомглаву о первопричине,и смотрела так,будто знала,что истина – это простомурлыканье в темноте.Однажды я проследил за нейдо заднего двора вечности —там, среди пустых бутылоки опавших созвездий,она лизала лапуи вылизывала из шерстиосколки моих снов,которые я терялв двадцатом веке.А потом – исчезла.Лишь иногда,когда полная луназастревает в колючей проволоке времени,мне кажется,я вижу её тень:она ведёт процессиюне рождённых поэми забытых боговпо крышам Москвы,где каждая черепица —страницав книге,которую никтоне осмелится дописать.

Девушка с волосами цвета льна

В зале зеркал,где бесконечность множит свои отражения,я встретил девушку с волосами цвета льна —её косы были свиткамидревних манускриптов,забытых на полках между«Историей зеркал» и «Апокрифом ветра».Её глаза – два томаиз запретного раздела:левый – акварель закатанад равнинами Укбара,правый – чернильная бездна,где тонут кораблис моими невысказанными стихами.Мы говорили о снах,что теряют формупри дневном свете,о садах с геометрией снов,где каждый фонтанповторяет узор её пальцев.Она смеялась —и в воздухе дрожалистраницы не написанных ещё книг,как паутинав подземных залахВеликой Ложи.Когда она ушла,я обнаружил на столельняной волос —единственное доказательство,что она не былаочередным призракомиз моего личного пантеона.Теперь он заложенна 397 странице«Тысячи и одной ночи» —закладка для сна,который я, возможно,когда-нибудь осмелюсьпрочесть до конца.

Соната qes-sharp m…

I часть. Andante espressivo.

В этот час мостовые – страницыиз сожжённого календаря.Я иду по Тверской,что изогнулась, как вопросительный знак,и ловлю отголоски шагов —не моих, а тех,что ступали здесь в 1812-м,1920-м, 1993-м —все даты сливаютсяв единый рассветный туман,где время теряет линейность,как пьяный в переулках Китай-города.Огни «Макдоналдса» на Пушкинской —современные маяки для кораблей-призраков.За стеклом мерцают лица ночных стражей,пьющих кофе с вкусом вечности.Один из них – возможно, Лермонтовв чужом пальто,другой – безымянный чекист,до сих пор ищущийпропавшую строку из протокола.На Арбате тени деревьеввыстраиваются в шеренги,чтобы отдать честьнесуществующему полку.Здесь каждый камень помнити топот кавалерии,и рёв моторов,и тихий звон монетв кармане самоубийцы,что шагал в сторону рекив 1941-м.Я сворачиваю к храму Христа Спасителя —его купола в утреннем светекак перевёрнутые чаши,из которых уже выпиливсё вино истории.Стены шепчут мнена языке,который я понимаю,но не могу прочитать —будто это рукописьиз библиотеки Вавилона,где все книгинаписаны невидимыми чернилами.Когда часы бьют семь,город просыпается,и Москва, что я знал,растворяется в воздухе —остаётся лишь обычный четвергс пробками и рекламой.Но я теперь хранюв левом карманегорсть того утреннего света,где прошлое и будущеесплетались,как пальцы влюблённыхна последней скамейкеЧистых прудов.

II часть. Adagio. Molto espressivo.

В этот час улицы – сонные страницызабытого провинциального романа.Я иду по Советской,где тени фонарей ложатся,как строчки на поляхнедописанного стихотворенияо войне и мире.Здесь каждый дом помнитзапах порохового заводаи шепот рабочих,исчезнувших в воронках 1943-го.Их шаги до сих поротдаются эхомв трубах котельных,что стонут,как старые солдатыво сне.Парк имени Ленина —зеленый лабиринтс единственной скамейкой,где сидит теньпервого директора завода.Он курит трубку,и дым кольцамиподнимается к луне,превращаясьв цифры забытых пятилеток.У реки Цны водатечет вспять —несите сюда ваши монеты,потому что это Летадля мелких разменных душ.Рыбаки на берегуловят не плотву,а обрывки приказовиз архивов НКВД,что до сих пор плаваютмежду ряской и пивными банками.Когда заводской гудокразрывает утро на части,город просыпаетсяи начинает стиратьночные улицы,какон черновик.Только я одинпомню тот Котовск,где в шесть утраможно было встретитьсаму Историю —она покупала молоков единственном работающем магазинеи несла домойв авоське.

Сосновый лабиринт

Борхесу

В чащобе, где время теряет линейностьи становится кольцом, как змея,кусающая собственный хвост,я брожу меж стволов-менгиров —вертикальных стражейнепрочитанной хроники.Каждая сосна – страницазелёного фолианта,где смола стекает,как строки на поляхапокрифического евангелия.Шорох игл – шёпотна забытом языке,которому меня учили во сне,но я проснулся,не запомнив алфавита.Тропа раздваивается,как сюжет в рассказео саде расходящихся тропок.Я выбираю путь наугад —тот, где мох толще,а воздух пахнетжёлчными книгамииз запретного отделабиблиотеки.Внезапно поляна —круглый зал без стен,где свет фильтруется сквозь ветви,как сквозь витражинесуществующего храма.Здесь, в геометрии теней,я наконец понимаю:лес – это зеркало,где отражаютсявсе мои прежние жизни —денщик Суворова,переписчик в монастыре Хуайнаня,слепой продавец птицна улице Серрито…Когда я возвращаюсь,на моей ладони —отпечаток коры,как карта иного измерения.А в кармане —шишка,тяжёлая от орехов,будто бы налитыхжидким золотомтех самых вечерних лучей,что когда-тосочинил Богдля первой главыКниги Бытия.

Дорога к саду

Он подписал бумаги —как когда-то подписывалоткрытки к 8 Марта:сначала «папа»,ниже – «муж».Теперь его подписьразмазаласьмежду строксогласием на вечность.Лег на стол —не как больной,а как полеперед первым дождём.Скальпель сверкнул —серебряная запятаяв последнем предложении.«Я готов» – выдохнул,закрывая глазана «здравствуй»этого мира —и «привет»того,где на верандеуже стучалидве пары босых ногпо половицам из света.Он лёг на стол,как гладиатор на песок,без меча, без щита —только шрамы от ремнейв виде нотнедопетой колыбельной.«Мы скоро встретимся» —и скальпель запелту самую мелодию,что жена напевала,заплетая дочке косув то утро,когда асфальтстал зеркалом для неба,а их «тойота» —лодкой,перевернутой вверх дном.Сердце вынули, какмедальонс треснутым стеклом:оно билось ещё три минутына ладони хирурга,выстукивая«Ли-за»,«Маш-ка»,пока ритм не растворилсяв синей пульсации ламп,как последний аккордв пустом зале.А он уже бежалпо млечной тропе к дому,Где жена развешивала простыни(все те же, в ромашках),дочь гоняла обруч(он падал, но не укатывалсяк чёрной ленте шоссе),а между мирами —в тонком месте,где сходятся все дороги —его старое сердцестучало двойным ритмом:одним ударом —в такт детскому смеху,другим —в унисон с каплямина верандной крышетого сада,где больше нетразлук.

Ласточка

Её руки,знавшие цену каждой пуговице,копили мелочь в жестяной коробкеиз-под леденцов «Дюшес» —три года медных звонов,чтобыв нашей гостиной приземлилосьс чёрным блеском фортепиано «Ласточка».Я помню свой первый неправильный аккорд, и как япятилетний Шопенв носках с дырками на пятках,верил, что под крышкойживёт настоящая птица —но когда заглянул внутрь,увидел тольковойлочные молоточки,похожие нагардеробные номеркис оборванными нитками.После уроков в музшколея садился за инструментв пустующем классеи играл бабушке ее любимую мазурку —она стирала пыль с деки подпевала фальшиво,как юный солист.А вечером,когда директор уходил,она разрешала мнетрогать рояль в актовом зале —настоящий «Красный октябрь»холодный, как витринав магазине,куда мы с нейлюбили заглядывать по пути домой.Сейчас «Ласточка» молчит —её педали скрипят,как вешалки в пустом гардеробе.Но если прижать ухок резонаторной деке,можно услышать:звон мелочи в жестяной коробке,крик учительницы по специальности,и тот самыйпервый,взятый неправильный,аккорд,твёрдо веря,что где-то там,в этих чёрных и белых полосках,есть путьдля моегоодинокого детства.

Последний день в лагере

Лагерь пуст.В корпусе №3, где еще вчеразвучали споры о призракахи шепот первых признаний,теперь лишь ветер перелистываетстраницы забытого дневника дежурств —каталог имен,которые станут воспоминанием,а затем и вовсе растворятсяв архивах времени.Я иду по аллее,где каждое дерево помнитровно 742 детских смеха,и один – мой собственный,когда я впервые поверил,что могу быть не просто смотрителем,а хранителем этихмаленьких вселенных.Столовая закрыта.На кухне – остатки каши,застывшие в форме материковнеизвестной географии.Повар, что знал рецептидеальных сырников,уже уехал в город,унося с собойтайну того особого сахара,что делал утро слаще.На футбольном полеодин мяч катитсяпо инерции,как планета,потерявшая свою звезду.Я поднимаю его —кожа теплая,будто все те руки,что бросали его в ворота,оставили частичку теплав этом потрепанном шаре.Вечером, перед отъездом,я заглядываю в пустой кинозал.Экран еще хранитотблески всех тех фильмов,что мы смотрели вместе,когда дождь стучал по крыше,а дети, притихшие,впервые задумалисьо чем-то большем,чем мороженое и купание.Я гашу свет.Лагерь «Рассвет»теперь лишь страницав книге,которую никтоне откроет снова.Но где-то там,в параллельных мирах,мы все еще играемв «казаки-разбойники»,и смех разноситсядальше,чем эхов пустых коридорах.

Блюз для сломанных зеркал

Я проснулся снова с этим —как будто кто-то выпил весь воздух из комнаты,а вместо легких оставилдве ржавые консервные банкис надписью «Бывшая любовь».Ты приходишь ко мне в снах,как дешёвый триллер на повторном показе —все те же реплики,все те же улыбки-лезвия,но я всё равнокаждый раз ведусьна твое «Ой, я изменилась».Мои друзья говорят:«Забей, чувак, она просто стерва»,но они не видели,как твои словавползали под кожу,как пиявки-невидимки,и сосали, сосали, сосали,пока я не начал проверять,не слишком ли громко смеюсь,не слишком ли много прошу,не слишком ли я…ну, знаешь,СЛИШКОМ.Я пытался писать тебе письма —они пахли табакоми слезами,но так и осталисьнеотправленными,потому что где-то внутрия всё ещё боюсь,что ты прочитаешь их вслухсвоим новым жертвампод смехи аплодисменты.Сейчас я учусь заново:дышать без оглядки,любить без отчетов,верить без доказательств.Но иногда,когда телефон вибрирует в ночи,моё сердце делает сальто —а вдруг это тыпередумала?(Хотя я знаю —ты никогда не передумываешь,ты просто возвращаешьсяна дозаправку).Рассвет.Я закуриваю сигаретуи смотрю, как пепел падаетв пустую банку из-под пива.Где-то там, на дне,есть и моя вина —я ведь тоже верил,что смогу быть тем самым,кто наконец-тодостоин твоей любви.

Гнойный сонет

Ванная.Зеркало в пятнах.Я выдавливаюсобственнуюкарту звездного небана подбородке.Белые карликивспыхиваютпод ногтями.Космическая пыльостаетсяна стекле.Это ритуал:каждый прыщ —недопетаяпесня протестамоего организма.Каждый гнойник —стихотворение,котороеникто не опубликует.Кровь смешиваетсяс пеной для бритья.Я смываюостаткисвоейнесостоявшейсякрасотыв дыру,где исчезаютвсенепризнанныегении.

Разбитое зеркало

В коридорах памяти,где время теряет линейность,я встречаю твое отражение —не тебя,а именно отражение,застрявшее междуПервой главой о незнакомце на Патриаршихи той песней о Мертвом Анархисте,что мы слушали,когда нам былоровно шестнадцатьи бесконечностьодновременно.Ты был второй половинкой задницы,которая намеренно испражняласьна общие принципы и понятия.А наши похабные шутки,выдуманныев школьном туалетегде мы курили«Синий Бонд»,на больших переменахпритворяясьпоэтами-битникамив провинциальном аду,были достойны,чтобы их высекли на скрижалях.Теперь я понимаю:мы были не друзьями,а соавтораминекой недописанной повести —ты выбрал исчезновение,как герой Борхеса,растворяющийсяв саду расходящихся тропок.Я осталсяперечитыватьчерновики.Иногда,в особо прозрачные ночи,мне кажется,что наша дружбабыла всего лишьодной из версийбесконечной вселеннойвозможных жизней —где-то таммы до сих порсидим в беседкевозле санаторияи спорим,кто лучше —Кипелов или Горшок,а звезды над намиэто всего лишьдырыв потрепанномпереплете мироздания.

Мир на подоконнике

Подоконник – вот моя страна.Здесь живёт капля смолы,застрявшая между рамами,как я между «был» и «не стал».На стекле – узоры,нарисованные зимним дыханием.Я их читаю, как письма,что никто не прислал.Там написано:«Мальчик, держись,скоро приду».Но я знаю —это просто морозшутит.На подоконнике – три камушка.Первый – для папы,второй – для мамы,третий – для меня.Папин камень – самый тёплый,я его грею в кулаке,пока воспитательницане крикнет:«Спать!»А ещё здесь живёт муха.Она спит в уголке,где солнце оставляетжёлтый квадратик.Я ей рассказываю сказки —про дом с окошками,где светят огни,про суп с вермишелькой,который не пахнетдезинфекцией.Иногда ночьюя просыпаюсьи смотрю, как лунакладёт серебряную монетуна мой подоконник.Я её не беру —пусть лежит.Вдруг кто-тоза ней вернётся.

Яичница по-Венедиктовски

Ингредиенты:– Яйца – 2 шт.– Сало – кусочек (украденный у соседа по общаге)– Лук – полголовы (оставшейся после философского спора)– Водка – 50 мл (для дезинфекции сковороды и совести)– Соль – щепотка (из последних слёз твоей мамы)Приготовление:1. Размышление у холодильника (5—7 минут)Достань яйца. Задумайся о бренности бытия.Поймёшь, что яйца – это метафора:хрупкая скорлупа судьбы,а внутри – вечный хаос.2. Подготовка сковородыЕсли сковорода грязная – не мой.Это наслоения твоей биографии.Растопи сало. Пусть оно шипит,как твои нереализованные амбиции.3. Ритуал жаркиБрось лук. Пусть плачет, как ты в третьем классе,когда понял, что Бога нет.Разбей яйца. Желтки – два солнцав твоей личной помойной вселенной.4. Философская паузаПока яичница подрумянивается,выпей водку. Закуси окурком.Осознай, что жизнь – этопережаренная с одной стороны яичница,а ты – прилипший к сковороде белок.5. ПодачаСъешь прямо со сковороды.Запей остатками вчерашнего.Усни за столом.Во сне ты увидишь ангела,который скажет:«Мудило, ты сжёг яичницу».Примечание:Если яичница получилась —ты трезвый.Значит, что-то пошло не так.

Литургия рассеянного сознания

И вот —во имя Отца,и Сына,и Святого Духа,который есть не что иноекак забытая в трамваезеленая перчатка —мы начинаем.Аминь?Аминь!Но кто этот «мы»,если даже муха на окнеотказывается подпеватьв унисонс пылью,танцующейв лучеутреннего(или вечернего?)света?Святая-святых —это холодильник,гудящий в ночимолитвой конденсатора:«Да придёт царствие Твоё,да будет воля Твоя,хоть в морозилке,хоть на полке для яиц».А я —недостойный раб Божийс пультом от теликавместо четок —стою на коленяхперед экраном,где телепроповедникпродаёт спасениепо ценетридцать серебряниковв рассрочку.(Интерлюдия: если хлеб – это тело,а вино – кровь,то что тогдаселедка под шубой?Таинство?Ересь?Или простонеудачная метафора?)И вот —в конце времен(которые, кстати,уже наступили,но все как-тоне заметили) —мы обнаруживаем,что рай – это библиотека,где все книгинаписаны невидимыми чернилами,ад – офис open space,а чистилище —очередь в МФЦс номерком 666.(Заключительный аккорд:органная фуга Баха,смешаннаяс гудком микроволновки,возвещающей,что поп-корнготов.Аминь.Или нет.)

Код доступа: ностальгия

1. Дом Цукерберга (бывший)

Смотрите, дети:здесь на кухнеалгоритм впервыеукусил за палецгувернантку-филолога!А этот пятно на паркете —место, где упалакапля потас виска бухгалтера,осмелившегося сказать:«Марк, может,не надо собиратьданные о младенцах?»(В сувенирной лавке:банки с консервированным«оригинальным воздухом»из кондиционера.350$ за 50 мл.)

2. Особняк депутата Сидорова

Осторожно,не наступитена остаткисоциального договорау парадной лестницы!А вот и знаменитыйзолотой унитазс функцией«автоматического голосования» —обратите вниманиена инкрустациюиз пенсионных отчислений.(В подарок —флешка с крикомрабочего из его жезавода-банкрота.Формат: MP3,битрейт: 128 кбит/с,качество: как жизнь.)

3. Бывшая общага Павла Дурова

Здесь всё как в 2006-м:крошечная кухня,где варили коди доширак;дыра в стене —первый прототип«безопасного чата»;а под кроватью —призракпервой заблокированнойстраницы.(На выходекаждый получаетNFT-слезус уникальным хешеми подписью:«Я же просто хотелсделать мир свободнее…»)

Финал:

Автобус увозит насмимо особняков,где окна горятровным светомбесконечныхненужных обновлений.А гид шепчет:– Кстати,все эти дома —голограммы.Настоящие онив офшорах.Но вам, конечно,лучше веритьв экскурсии.

Ода в девяти измерениях с пометками на полях

I. Ex CathedraО вы, чьи перья остры как скальпелина трупных вечерах постмодерна —балетные кривляки в ортопедических ботинках,разминающие мозолина мозге живого текста!Ваши рецензии —это акты любвимежду слепым и глухим:столько страсти,столько непонимания,столько фальшивых стоново «деконструкции»под одеялом из цитатБарта и Дерриды(которых вы, кстати,не читали,а просто укралииз твиттера какого-то аспиранта).II. Глоссарий«Новаторский» – я не понял, но боюсь признаться.«Глубокий» – скучный, но длинный.«Сумбур вместо сути» – автор хотя бы сам знает, что хотел сказать?«Интертекстуальный» – украл, но с намёком.III. РитуалКаждое утро вы приноситев жертву Молоху литературоведенияещё одного автора —разрезаете его на «дискурсы»,поджариваете на «контекстах»,поливаете соусом из «имплицитных смыслов»и подаёте на блюдеиз университетских диссертаций.Бон аппетит!(Остатки сгребаете в конспектыдля будущих аспирантов-каннибалов.)IV. Сон в красном теремеАх, если бы вы знали,как смеются над вамипризраки в библиотеках —Борхес поправляет очки:«Мой друг,они так и не поняли,что лабиринт без центра —это не методология,а их собственный череп!»Деррида пожимает плечами:«Я всего лишь шутил,а они построилицерковьиз моих черновиков!»V. Финал (бесконечный, как сноска)Но вот беда —без вас мы бы не знали,что «Война и мир» —это «травма имперского сознания»,а Пушкин —«гендерный диссидент».Так пишите же, орлы!Варите свои словесные щииз наших костей!Ставьте диагнозы мертвецам!А мы пойдём(о ужас!)просто читать.Без вашихдрагоценныхкомментариев.

Хаосмос утренний

(вариация на тему кофейных пятен и сигаретного пепла)

1. Начало (которое могло бы быть концом)

Кофе – чёрный вихрь в фарфоре треснувшей вселенной,сигарета – палка-выручалка для губ, забывших молитву.Язык обожжён. Зрачки расширены. Время —это рассыпанный сахар на столе, где ангелы-пьяницыиграют в кости моими недописанными строками.

2. Алхимия

Кофейная гуща – осадок ночи в фильтре бытия.Сигаретный дым – призрак моей юности,кружащий в танце с пылинкамипод потолком-черепом.(Они шепчут: «fastidium et quies – это просто инструкцияк кофеварке, которую никто не читает»)

3. Ритуал

Первая затяжка – катарсис.Первый глоток – падение в бездну.Я – жрец автомата по продаже маленьких смертей,где за 30 рублей можно купить12 смолотых секунд блаженстваи 7 – чистейшего отчаяния.

4. Символика

Пепел – это буквы, которые я не дописал.Ожог на столе – моя личная печать.Кольца дыма – главы из ненаписанного романа,где герой – это я,но в другой вселенной,где кофе холодный,а сигареты – мятные.

5. Финал (или нет?)

На дне чашки – осадок.В пепельнице – окурок.На губах – вкус конца света,который так и не наступил.А я всё сижу,и кажется,что если прислушаться,