скачать книгу бесплатно
Золотой архипелаг
Фридрих Евсеевич Незнанский
Марш Турецкого
Среди особо важных уголовных дел, которые расследует старший помощник генерального прокурора Александр Турецкий, оказалось одно довольно рутинное: ночное нападение на известного адвоката, бывшего сотрудника Генпрокуратуры. Убийство коллеги берет под свой контроль Меркулов. Но, выясняя обстоятельства гибели адвоката, Александр Борисович обнаруживает, что следы уводят в Подмосковье – туда, где начался беспрецедентный криминальный передел земли, столкнувший интересы олигархов и уголовников.
Фридрих Незнанский
Золотой архипелаг
ВМЕСТО ПРОЛОГА. ИВАН БОЙЦОВ. ДУРНЫЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ
После морозов, которые испытывали Подмосковье на прочность весь январь и начало февраля, настала не совсем неожиданная, но все же вызывающая удивление оттепель. Казалось, она никогда не настанет, казалось, что земля стронулась со своей орбиты, что весны и лета больше не будет, что глобальное похолодание, новый ледниковый период, становится исторической реальностью, и только по телевизору об этом не сообщают, утаивают – как утаивали от простого народа и раньше тяжелые новости, способные сместить градус общественного настроения в сторону отчаяния и вызвать бунт, анархический взрыв. Однако, гляди ж ты, потеплело! Хотя печку по-прежнему приходится топить каждый день – и продлится эта растопочно-дровяная повинность аж до майских праздников – зато, когда выходишь из избы ранним утром, в непробиваемой тьме, осеняющей начало рабочего деревенского дня, мороз уже не щиплет нос и щеки. Возле фермы пробил себе русло сквозь наст коричневый навозный ручеек, в разлохмаченных, сбросивших снег ветвях деревьев перекрикиваются вороны с сердитой жизнерадостностью… Не радуются только люди. Птице так мало надо: выжила после холодов, склевала случайно найденное зерно – и уже раскричалась, оповещая весь прилегающий мир о своем счастье. Человеку принадлежит гораздо больше, но имущество частенько доставляет ему не положительные эмоции, а сплошную головную боль.
Особенно когда человек внезапно осознал, что сидит на мешке с золотом, который пытаются из-под него выдернуть загребущие руки…
Иван Андреевич Бойцов, председатель колхоза, название которого, «Заветы Ильича», звучало таким анахронизмом, что казалось почти модным – в стиле соц-арт, стоял возле забора, окружающего его двор. Забор как забор, по деревенским меркам, очень приличный: ровный, не покосившийся штакетник, который хозяин ежегодно по весне красил в оранжевый цвет – чтобы побольше солнца во дворе задерживалось. Но сейчас Бойцов рассматривал его с придирчивостью. Выглядит аккуратно, но на случай обороны не пригоден, нет, никак не пригоден… От праздношатающегося хулигана или буйного алкоголика, может, и защитит, но такие к Бойцову и сами не лезут. Свои, деревенские, уважают председателя. А вот чужие – от них уважения ждать не приходится. Ну как решат атаковать? Штакетник для вооруженной банды с автоматами – преграда на одну минуту. А что делать? Строить средневековые каменные стены, возводить крепостной вал? Может, еще выкопать ров и напустить туда воду? Пока будешь этим заниматься, тебя с семьей вместе разочков эдак с десяток изрешетят. Кроме того, где взять на это средства?
Иван Андреевич нехорошо усмехнулся. Появятся средства – если отдашь то, что просят. Но тогда защита больше не потребуется. И вообще ничего не потребуется. Ступай на все четыре стороны, как голь перекатная. Никому ты не будешь нужен!
На голь перекатную Бойцов никак не походил. А походил он больше всего на капитана корабля, списанного на берег за выслугой лет: длинный и прямой, точно мачта, с покрытым красноватыми жилками, выстуженным и отогретым всеми буйными ветрами худым лицом, исполненным чувства собственного достоинства; в движениях прочен и ухватист, как человек, одним из компонентов профессии которого является ежедневная борьба со стихией. Хотя его паспортный возраст насчитывал всего сорок два года, выглядел Иван Андреевич на все пятьдесят – подобно многим жителям сельской местности, к сожалению. Ибо если свежий воздух и натуральные, лишенные посторонних добавок продукты питания продлевают жизнь, то крестьянский, тяжелый до надрыва, труд и отсутствие своевременной медицинской помощи ее сокращают. И в России, увы, последние факторы перевешивают первые…
Вечерело. Сумерки наползали мокрые, взлохмаченные, неопрятные. Сквозь мутное небо то и дело проносились тяжелые черные птицы; воскресный вечер выдавал себя пьяными песнями, руганью и звуками мордобоя сразу из двух концов Горок Ленинских. Картинки из крестьянского быта конца ХГХ – начала XX века. Глеб Успенский, Максим Горький. Разве что вместо гармошки телевизор – вот и вся примета современности. Иван Андреевич почувствовал себя так, словно на плечи его, покрытые теплой канадской курткой, навалилась тяжесть всей этой дикой, болотистой, подзолистой, проселочной России – какой она была при Мамае, при Петре I, при Сталине. Такой же осталась и при нынешних либеральных правителях, что бы они там ни провозглашали. А еще колхоз называется «Заветы Ильича» – чистый смех! На эту Россию никакие заветы не действовали и не подействуют. И ничто не подействует, чем бы ее ни пытались подцепить – новые методы хозяйствования, прогресс, земство, христианство или научный атеизм, революции кровавые и бескровные. Что бы там, наверху, ни происходило, здесь, вплотную прижавшись к земле, русский мужик продолжал пить, драться, материться и, как точно подмечено у Толстого, работать каким-то особым, ему одному известным способом. И, между прочим, работает! И выращивает хлеб на скудных, неплодющих почвах, и растит детей, которые из века в век пополняют фонд самых пронзительных русских поэтов, и живет ведь, живет…
Эту Россию невозможно перевоспитать. Ее можно только убить.
Агроном, любитель классической литературы, образованный и энергичный Иван Андреевич немало повоевал с работниками «Заветов Ильича», из кожи вон лез, стараясь сделать их труд производительнее, а быт чище. Приучился определять, где нужно стоять на своем, а где стоит отступить, проявить гибкость. Иногда необходимость отступать надоедала до такой степени, что с тоской и раздражением думал: «Убил бы!» Но это только так, на словах. На самом деле, когда от него потребовали принять решение, которое не в переносном смысле, не морально, а, надо полагать, физически убьет его односельчан, пусть даже за некоторых из них раньше гроша бы ломаного не дал, – это решение он принять не может.
Они думают, что он не сказал окончательного слова. На самом деле, не сказал – только потому, что все ясно без слов…
Под руку ткнулось что-то лохматое и доверчивое, словно огромный щенок, и Бойцов, оттаивая от льдистых мыслей, погладил вихрастую головенку:
– Ты чего без шапки бегаешь?
– А, теплынь!
– «Теплынь, теплынь»! Откуда ты слова такие старомодные берешь? У бабки Нюры нахватался?
– А ты чего возле забора стоишь? Вот стоишь и стоишь, забор изучаешь, будто не видел никогда!
Первым раздался мальчишеский смех, потом – с запозданием, хрипловато, будто после кашля – засмеялся Иван Андреевич. Прохор за словом в карман не полезет, даром что всего лишь второклассник! Почему-то от этого позднего, спустя двадцать лет после свадьбы рожденного ребенка Бойцов получал такое чистое, ничем не омраченное удовольствие, какого не получал от первых двух детей, хотя те, в удовлетворение родительской гордости, вели себя куда серьезнее, и учились на круглые пятерки, и проявляли стремление совершенствоваться, достигнуть высоких целей… Достремились! Анна вышла замуж за москвича, перед которым стыдится своего деревенского происхождения, так что молодых и в гости не дозовешься. Артур пока служит в армии, но уже заявил, что после дембеля намерен поступить в институт и поселиться в Москве, в общежитии. И ведь поступит не в родную отцову Тимирязевку, а в иняз, откуда вряд ли вернется, чтобы учить английскому деревенских детишек. Анна, Артур – какие звучные, звонкие имена! А младшего Иван Андреевич назвал по-простецки, забыто – Прохором. С мыслью, что, может, хоть он не улизнет от родителей в город… Как оно дальше повернется, пока неизвестно, но пока что Проша – классический деревенский мальчишка. Некрасов, «Крестьянские дети». В меру деловитый, в меру озорной. Сообразителен, но не торопится выбиваться в отличники, полагая, что в мире много интересного помимо книжной науки. Помогает родителям по хозяйству – правда, стремится помогать только в мужских делах, а вымыть посуду или подмести пол его не допросишься. Придумывает разнообразные игры, иногда небезопасные – тут за ним нужен глаз да глаз. На язык боек… даже чересчур! Но хотя Прошины смешки и шалости навлекали иногда отцовский подзатыльник, все же Иван Андреевич стыдливо себе сознавался, что ужасно любит этого малого… Нет, ну почему – ужасно? Любит нормальной, полноценной родительской любовью. Не за какие-то его достижения, просто – за то, что он есть. Почему-то старших так любить не получалось. Знал бы заранее, им тоже дал бы деревенские, чуточку смешные для современности имена…
Это все шутки, конечно. Дело не в имени. Дело в том, что Ивану Андреевичу уже за сорок перевалило. В этом возрасте перестаешь мечтать о том, что никогда не сбудется, и начинаешь ценить то, что у тебя есть. Дом, жена, дети, здоровье, любимое дело – казалось бы, как просто, а ведь это самое главное. Пока все эти составные части благополучия на месте, им не уделяешь особенного внимания, точно пальцам на руке; а потерять хоть один – куда как тяжко и больно!
Из-за забора, из мутного полувесеннего вечера, из неясного будущего на Ивана Андреевича надвигалось что-то, угрожающее отнять у него самое дорогое. А может быть, отнять и жизнь… Невольно он притянул к себе Прошу, прижал сильнее обычного, будто это маленькое теплое существо, само нуждающееся в родительской заботе и защите, могло его защитить. Мальчик не сопротивлялся, но, почувствовав необычность этого крепкого прикосновения, вопросительно и тревожно поднял голову, ловя в крепко настоянных синих сумерках взгляд отца.
– Так ты мне не сказал, Прохор Иванович, – с нарочитой и нестрашной строгостью, которая между ними была частью повседневной взросло-детской игры, спросил Бойцов, – почему бегаешь зимой без шапки?
– Так я ненадолго. Меня мама послала.
– Куда?
– За тобой. А то ты возле забора стоишь и стоишь… На этот раз Проша не рассмеялся. Серьезность отца передалась ему. Он чувствовал, что происходит что-то, чего взрослые ему объяснить не хотят. Или не могут… Это они так всегда говорят, что не могут, когда не хотят. На самом деле дети все понимают, если с ними говорить по существу, коротко и ясно, без лишних отступлений и иностранных слов.
Как правило, Ивану Андреевичу удавалось доходчиво объяснять сыну в таком стиле самые сложные вещи. Но сейчас он действительно не хотел ничего говорить. Обхватив Прошину холодноватую, чуть влажную ладошку своей широкой взрослой рукой, повел ребенка к дому. И хотя Иван Андреевич был высок, силен и на здоровьишко, тьфу-тьфу, покамест не жаловался, до самого порога его не покидало чувство, что он опирается на маленького Прохора, как слепой на проводника, как хромой на костыль.
АЛЕКСАНДР ТУРЕЦКИЙ – КОНСТАНТИН МЕРКУЛОВ. ВАЖНОЕ ЗАДАНИЕ
«А Костя Меркулов плоховато выглядит», – отметил Турецкий.
В том, что заместитель генпрокурора России по следствию Константин Дмитриевич Меркулов выглядит не так хорошо, как хотелось бы давнему другу и вечному подчиненному, ничего удивительного не было. Немолод уж Костя, немолод! И линия роста снежно-белых волос отступила назад, увеличив немалый лоб вдвое, и аристократически-стройная фигура ссутулилась, что придало ей оттенок старческого, угнетенного выражения. Александр Борисович поймал себя на том, что даже в те годы, когда оба они были, с высоты нынешнего возраста, сопляками, Константин Дмитриевич представлялся ему безусловно старшим, почти старцем. По опыту, уму, авторитету… Но никогда прежде, даже видя Костю на больничной койке, он не замечал в нем так отчетливо этой уязвимости. Подверженности возрасту, подверженности смерти. Все мы лишь гости на этой земле – сегодня встретились, а завтра можем и не увидеться снова. Захотелось сказать Косте что-то теплое, подыскать самые хорошие слова благодарности тому, кто все эти трудные служебные годы шел рядом с Сашей Турецким, советовал, подсказывал, выручал, находил выход из безвыходных, казалось бы, положений…
Но, как обычно, ситуация была неподходящей для прочувствованных слов. А подходящей она была для того, чтобы говорить о службе. Как всегда, о службе.
– Зачем вызывали, Константин Дмитриевич?
– Задание у меня для тебя, Саша, будет непростое. Займешься земельной сферой Московского региона. Слышал, наверное, как в одной хорошей песне поется: «Я уезжаю в деревню, чтобы стать ближе к земле…»
– Ага, понял. Значит, покупаю телегу, лопату, грабли – что там еще? – коромысло и отправляюсь выполнять задание.
– Ну, коромысло тебе вряд ли пригодится, – поддерживая шутку, улыбнулся Константин Дмитриевич, – а вот лопата для раскапывания темных подробностей понадобится обязательно. А уж грабель, на которые можно наступить, в этой области хватает. Если серьезно, Александр Борисович, тебе поручается сформировать группу для проверки нарушений и преступлений, как я уже сказал, в земельной сфере Московского региона. А затем с помощью этой группы обобщить практику, вынести предложения по упорядочению ситуации в земельной сфере на Коллегию Генпрокуратуры. Не исключено, что Госдума должна внести в Уголовный кодекс особую статью об уголовном наказании за преступления, совершенные в земельной сфере страны…
Пройдясь по своему кабинету, Меркулов вернулся к Турецкому и, наклонясь к нему, вполголоса сообщил:
– Проверка производится по личному указанию первого лица страны.
– Что, неужели до такой степени?
– До такой, Саша, именно до такой. Президент обеспокоен разорением крестьян – это во-первых, а во-вторых, возникновением нового олигархического клана российских латифундистов. Такого в нашей стране никогда не было.
– Понятно, – уже без намека на шутливый тон отозвался Александр Борисович. Потому что теперь ему действительно стала ясна суть предстоящей работы…
Еще года два назад А. Б. Турецкий занимал должность старшего следователя по особо важным делам Генпрокуратуры. Расследовал важные государственные дела по указанию генпрокурора Владимира Михайловича Кудрявцева и его заместителя Константина Дмитриевича Меркулова. В определенный момент Меркулов обратился к генпрокурору с просьбой сделать опытного «важняка» одним из ближайших его помощников. Как раз в это время в штатном расписании пробилась дырка, освободилась должность с приличным окладом. Должность эта значилась как «старший помощник генпрокурора». Кудрявцев, не видя оснований для отказа, назначил одного из своих помощников, Андрея Савенко, на должность замгенпрокурора по Центральному округу России, а на освободившееся место, вняв просьбе, назначил Александра Борисовича Турецкого.
С этого времени госсоветник юстиции третьего класса Турецкий и стал, что называется, правой рукой Кости Меркулова. И в таковом качестве раздвоился. Время от времени Меркулов поручал своему помощнику расследование особо важных и запутанных дел – это была ситуация, когда Турецкий выступал в старинной и любимой им роли «важняка». Но все же основная функция старпома Турецкого заключалась в повседневной организационной и аналитической работе, проходящей под личным контролем Константина Меркулова.
Вот и в данном случае Александр Борисович Турецкий сообразил, что ему придется выполнять функцию не столько следователя, сколько помощника генерального.
МАРГАРИТА ГАНИЧЕВА – СЕРГЕЙ ГРИБОВ. ДЕТЕКТИВНАЯ ИСТОРИЯ
«Почему ее прозвали Щучкой?» – размышлял Сергей Геннадьевич Грибов, исполнительный директор фирмы «Подмосковье-агро», задумчиво созерцая свою непосредственную начальницу Маргариту Николаевну Ганичеву. Грибов, любивший литературу и часто имевший дело с литераторами, время от времени задумывался о том, какое прозвище он дал бы этой даме вместо этого, рыбьего, которое, по его мнению, ей не шло… Ну, если рыба, то, должно быть, скорее камбала. Знатных размеров, округлая, несмотря на то что тщательно следит за весом; когда начинает сердиться (а в последнее время с ней это часто случается), рот съезжает на сторону, будто в нервном тике, – чем, спрашивается, не камбала? А если птица, то скорее гусыня: есть что-то такое в ее профиле, будто она постоянно высматривает, как бы получше ущипнуть исподтишка. А вообще-то Маргарита Николаевна соответствует прибалтийско-немецкому типу женщин, которые резко отличаются от белокурых Гретхен, но так же специфичны для указанного региона, как и те: крепкого сложения, аскетично-тонкогубая, с небольшими, но яркими зелеными глазами, с темно-каштановыми, отливающими бронзой волосами. Своеобразный тип, но притягательный – для понимающего человека. В молодости была настоящей красавицей… Да что это ему в голову взбрело насчет молодости, Ганичева и сейчас не старуха; по сравнению с самим Грибовым, считай, девчонка! Однако главенствующее положение в фирме и умение поставить себя здорово ее старят. Ничего не поделаешь, тяжела ты, шапка Мономаха: мужчине на руководящей работе трудно, а женщине еще трудней.
В глубине души Грибов знал, что все эти упражнения на тему прозвища Маргариты Николаевны не более чем мыслительная разминка. Ему было отлично известно, что прозвище Щучка дано Ганичевой не за внешность, а за образ действий. И в этом смысле абсолютно справедливо.
Щука подкарауливает добычу в мутной воде. Щука никогда своего не упустит. Костлявый лязг ее оснащенных острыми зубами челюстей означает смерть для конкурента. Словом, как пели обаятельные бобрята в старом советском мультфильме: «Еще вокруг немало щук, еще вокруг немало щук, а щука – это… щука – это зубы!» С той разницей, что щук, равных Маргарите Николаевне, на самом деле мало. Очень мало. Грибов на детективных историях, как литературных, так и заимствованных из жизни, собаку съел.
Кстати, начальство коснулось именно детективов.
– Сергей Геннадьевич, – жестко заговорила Маргарита Николаевна, отделенная от исполнительного директора массивным начальническим столом, – я вызвала вас, чтобы поставить в известность, что ваша деятельность вызывает нарекания со стороны многих влиятельных лиц.
– Какая «моя деятельность», Маргарита Николаевна? И каких именно лиц? – спокойно осведомился Грибов, разглядывая письменный стол госпожи Ганичевой. Ничего лишнего: никаких женских мелочей, миниатюрных куколок, сувениров или пестро украшенных ручек, а также никакого беспорядка. Аккуратная стопка бумаг в углу. Единственная синяя шариковая ручка. Небольших размеров, очень мощный ноутбук. За что Грибов уважал свою начальницу, так это за умение организовывать пространство.
– Вы, безусловно, в курсе, – придерживая в загашнике прямой ответ на прямой вопрос, начала издалека Маргарита Николаевна, – что наша фирма «Подмосковье-агро» и руководство ряда областей, в том числе Московской области, ведут переговоры с целью уладить возникший конфликт, суть которого… суть которого вам не требуется объяснять.
Грибов охотно, если не иронически, кивнул седовато-полысевшей, вылинявшей, точно лес поздней осенью, длинной головой. Суть ему объяснять не требовалось. В этой сути он сидел по самые уши.
Дело заключалось в том, что цепкая бизнесменша Маргарита Ганичева, не без помощи денег мужа, крупного бизнесмена, руководителя нефтекомпании, превратилась в первую женщину-олигарха в стране, сосредоточившись на сельском хозяйстве. Надо отдать должное ее проницательности и деловой хватке: она нащупала золотую жилу – начала скупать за бесценок очень востребованные подмосковные колхозные и совхозные земли, принадлежавшие прежде пришедшим в упадок сельхозпредприятиям. На месте этих хозяйств фирма «Подмосковье-агро» создаетустроенные по западным образцам фермы и угодья. Приобретение пакета акций знаменитого британского производителя сельхозтехники значительно упрочило позиции и фирмы, и самой Маргариты Николаевны.
Однако чиновники ряда областей обвиняли ее компанию в скупке земель по «серым» схемам, а Ганичева, в свою очередь, обвиняла власти областей в том, что они препятствуют ее компании оформить землю в собственность. Конфликт тянулся уныло, с непрерывными взаимными обвинениями и цепью подножек, конца ему не предвиделось… Или нет, похоже, все-таки конец близок. Вот только какой?
– Так-так-так, начинаю понимать. – Сергей Грибов покрутил головой, с затылка напоминающей бело-розовый огурец с ушами. – Чем-то я не угодил драгоценным нашим областным бюрократам. Вот только чем, просветите, пожалуйста! Неужели на посту вице-директора я настолько безнадежен?
– Речь идет не о вашем профессиональном лице. Но вы обязаны знать, что одним из условий, которые выдвигает администрация Московской области, стало увольнение одного из вице-президентов фирмы Сергея Грибова, – Маргарита Николаевна заговорила чужим, казенным голосом, как бы воспроизводя тон того, от кого она услышала эти слова, – который в своем издательстве, в выпускаемом им альманахе много грязи выливает на достойных людей.
Ну так и есть! Ежемесячный альманах «Российский детектив» приносил Сергею Геннадьевичу колоссальное внутреннее удовлетворение. Колоссальных неприятностей пока что не приносил – так, разве что изредка смешные угрозы! – но нетрудно было предвидеть, что рано или поздно посыплются, как из дырявого мешка, и неприятности.
– Мое увлечение не имеет никакого отношения к работе, – быстро сказал Грибов, – и никого не касается.
– Неужели, Сергей Геннадьевич? – Маргарита Ганичева язвительно вздернула бровь, но рот у нее пока не перекашивался, а значит, до настоящего гнева было далеко. – По-моему, касается, и очень многих. Вам не кажется, что пора решить, что вам дороже: работа или увлечение?
– Я так понимаю, Маргарита Николаевна, что даже если я откажусь от своего увлечения, в любом случае лишусь работы?
– Ну, все можно переиграть…
– Нечего тут переигрывать! – Сейчас Грибов мог позволить себе резкую откровенность: он знал, что ее Ганичева предпочитала лицемерию. – Знаете, Маргарита Николаевна, на что указывает этот факт? На то, что администрация связана с людьми, которые боятся моего альманаха. А боятся потому, что запачканы в том или ином преступлении, которое там описано. Они же вас хотят шантажировать! А вы, уцепясь за эту ниточку, попробуйте шантажировать их. Вы, извините, и сами не святая…
– Трудно было бы совмещать святость и бизнес, – не обиделась Ганичева.
– Ну, тут я вам не судья. Э-э-э, то есть… Наоборот, я хочу сказать, что по сравнению с людьми, чьи преступления попадают в мой альманах, вы – ангел с крылышками. Хотите меня уволить? Пожалуйста, воля ваша. Смею надеяться, и без «Подмосковья-агро» под забором не умру. Но пока я ваш сотрудник, радеющий об интересах фирмы, могу предложить, Маргарита Николаевна, практически ценный совет: раскопайте это дельце. Давайте вместе почитаем мой альманах и подумаем, кто из заинтересованных лиц может чувствовать себя обиженным.
Короче, разберитесь: из чьего мягкого места растут эти чересчур шустрые ноги?
Вот тут следовало остановиться, и Грибов притормозил с наработанной годами сноровкой – в паре сантиметров от опасной черты. Маргарита Николаевна Ганичева любила прямоту, даже выраженную в предельно резкой форме, но терпеть не могла, чтобы ей навязывали решения. Собственно, технически было бы лучше действовать исподволь, затеять долгий разговор, в процессе которого Ганичева пришла бы к тем же самым выводам самостоятельно, однако на долгий разговор не было времени. К тому же Грибов несколько опешил при известии, что успел кому-то из подмосковной администрации столь крепко насолить, и у него не осталось сил на психологические экивоки. Лучше по-простому: что хотел, то и сказал.
Маргарита Николаевна, очевидно, обдумывала ситуацию. Олигарша, как и Грибов, понимала, что вся загвоздка в соперничающем с ней конкуренте. Его компания всячески вредит предпринимателю-женщине. И эту компанию поддерживает администрация ряда областей Центрального региона. На эту тему Ганичева размышляла, поджав губы. Водилась за ней такая привычка, в результате чего тюбик с помадой являлся для бизнес-леди предметом первой необходимости. Губы мазала постоянно, не глядя в зеркальце, руководствуясь исключительно осязанием, как слепой художник, – одна из немногих в ней бабских черт.
– Что ж, пока вы не уволены, Сергей Геннадьевич, – наконец решила она, – давайте объединим усилия. Вы поднимете все номера своего альманаха, я, со своей стороны, постараюсь разузнать, кого покрывает администрация области. Есть у меня определенные предположения… А уволить вас я всегда успею, – закончила она с благосклонной улыбкой, странной на этих безжизненно-тонких и бледных губах.
ИВАН БОЙЦОВ. НАКАНУНЕ КРЕСТЬЯНСКИХ ВОССТАНИЙ
Даже человеку, никогда не бывавшему в Горках Ленинских, может быть известно, что здесь жил и умер вождь мирового пролетариата. А кроме посвященного этому событию гигантского, по здешним меркам, мемориального музея к числу местных достопримечательностей относится памятник дважды Герою социалистического труда Ивану Буянову, председателю некогда знаменитого колхоза. Те, кто его помнили, говорили, что Буянов получился совсем как живой – ну, прямо очень достоверный: не упустил скульптор ни продолговатую ямку у него на подбородке, ни крупные мочки ушей, ни выделенные позолотой звездочки на груди… Впрочем, по поводу геройских звезд бывалые люди шутили, что надо их было делать не из золота, а из русского народного дерева липы. Буянов, дескать, злостно приписывал урожаи к плану – потому и прославился! А кроме того, этот очковтиратель известен был как матерый расхититель колхозной собственности… Э, да много чего у нас о покойниках говорится! Хоть и предупреждали древние римляне: «О мертвых либо ничего, либо хорошо», – так ведь есть люди, о которых правду можно сказать безнаказанно только после их смерти.
Вблизи памятника Буянову располагалась контора «Заветов Ильича», куда направлялся Иван Андреевич. Как правило, легкий на подъем председатель в конторе не сидел, за исключением приемных часов, предпочитая выяснять на местах, где что требуется. Вот и сегодня надо было бы хлопотать с подготовкой к весеннему севу… Однако вопросы сельскохозяйственные отступали по сравнению с важностью иных вопросов, которые можно было охарактеризовать как политические. И пусть политика эта касалась одной только крохотной точки на карте России – Горок Ленинских, – от этого ее значение не уменьшалось.
Со своей истинно русской привычкой задумываться на отвлеченные темы, когда это совсем не требуется, Иван Андреевич ухватил за хвост мысль: насколько же родными стали ему односельчане! Каждый – со своей повадкой, со своим характером, со своим норовом. И они, кажется, его полюбили, поверили ему. А ведь он по рождению – не местный, пришлый. Сказать кому, ведь глаза от удивления выпучат – городской! Кому пенять, на чьи прадедушкины крестьянские гены свалить тот упоенный интерес, который питал к земле мальчишка, выросший на Красной Пресне? В другой семье, пожалуй, родители приструнили бы отпрыска, дали ему понять, что он должен получить нормальную профессию, подходящую для продвижения по карьерной лестнице в городе. Однако в семье краснопресненских Бойцовых росло шестеро детей, все – с избытком наделенные силой воли и сызмала приученные к самостоятельности. Поэтому когда Ваня заявил, что хочет стать агрономом, никто не стал ему возражать. Красный диплом в качестве награды за старания подтвердил верность избранного пути. И тем не менее учеба в Тимирязевке не сделала из городского юноши деревенского мужика. Это не удалось высокомудрым преподавателям, публиковавшимся в научных журналах и способным сообщить навскидку любую подробность относительно растений, удобрений и почв. Зато хитрый трюк окрестьянивания москвича с успехом получился у сокурсницы Ивана Лады Вешенцевой – не кандидата и не доктора наук и даже не отличницы. Зато природа с избытком наделила ее мудростью, которую Иван Бойцов постарался перенять у жены позже, когда стал руководителем. А в придачу к мудрости она обладала еще и мягкими умелыми руками, в которых держался весь дом, пышными русыми волосами, голубыми глазами кошачьей округлости, а также дивным, ровным, изящным носиком, который редко встречается в повседневной жизни, зато часто – на плакатах кинозвезд. В общем, в соответствии со своим именем – славянская богиня любви! Иван закономерно сдался ей на четвертом курсе. Он уже знал, что распределяться будет в Горки Ленинские, туда, откуда родом его удивительная Лада и где проживает вся Ладина родня.
Теперь не только Вешенцевы, а все обитатели Горок Ленинских, считай, Бойцову родня. Как в большой семье, здесь всякое бывает: не всех родственников любишь, не со всеми отношения одинаково приязненные. Однако если доходит дело до того, что родных приходится защищать, – кто же откажется? Чай, не чужие люди…
Увидев, что возле конторы собралось стихийное вече, Бойцов прибавил шаг. В толпу колхозников он врезался, как корабль в разбушевавшиеся волны:
– Здравствуйте, братцы! О чем шумим?
От этих слов зашумели только сильнее, так, что уж ничего разобрать было нельзя. Отчетливо выделялось только: «Иван Андреевич, Иван Андреевич…»
– Ну я, я, сорок два года Иван Андреевич, – махнул рукой председатель. – Кто способен четко и внятно сказать, чего вам надо, пошли со мной.
По толпе из конца в конец прокатилось волнение: она завихрялась, делилась на группы, группы едва не принялись выяснять, кто сильнее, на кулаках, но присутствие председателя их образумило… В конце концов трое – очевидно, выборные от каждой группы, – вывернувшись из столпотворения, поднялись на крыльцо конторы. Двое мужчин и одна женщина.
– Отлично, – одобрил Бойцов, – вот теперь заметно, что в Горках Ленинских проживает сознательный народ… Остальные свободны. Я говорю, свободны. Вам что, родимые, делать нечего?
Спокойный, слегка укоризненный тон председателя подействовал: люди нехотя стали расходиться. Бойцов ничуть не удивился, даже не ощутил удовольствия от того, что колхозники так легко и охотно его послушались. Право приказывать и указывать этим своенравным, порой норовистым людям давал ему авторитет, который председатель завоевывал не один год. И потерять который было проще простого…
В председательском кабинете народные ходоки разместились неуверенно, с кряхтеньем, потрескивая стульями, подмащивая под себя толстые полы зимней одежды. Как будто бы они уже и не помнили, о чем собрались говорить. Или помнили, но прикидывали, с чего бы лучше начать.
– Ну, что, – протянул им руку помощи Бойцов, – о земле, что ли?
– А что? – с агрессивным задором подхватила единственная среди собравшихся женщина. – И о земле!
Бойцов посмотрел на заговорившую с некоторым унынием. Крупнотелая матрона по имени Кира, носительница знаменитой фамилии Сусанина, когда-то в школе была отличницей. Школьных знаний у нее с тех далеких времен не сохранилось, зато сохранился громкий, четкий, командный голос, которым она когда-то отвечала уроки, претендуя на высшую оценку, в полной уверенности, что всегда и во всем права.
– Надо соглашаться на предложение Ганичевой, – докладывала Кира Сусанина. – Она дает хорошую цену за землю – десять тысяч долларов. Ее брокер – вы его знаете, по домам ходил, такой рыжеватенький, – сказал, на месте нашего колхоза построят передовые фермы. А нас переселят в город, представляете? И с деньгами. – Круглощекая чугунная физиономия Киры, обрамленная выбивающимися из-под теплого платка жесткими колечками химических кудряшек, смягчилась, расцвела трогательной мечтой. – Непременно с деньгами. Хватит, нагорбатились! Хоть в кои-то веки поживем на всем готовом…
Киру перебил Виля Курбанов. Родители, приверженные идеалам коммунизма, образцово-показательно назвали сына Виленом – от «Владимир Ильич Ленин». Высот в жизни этот плюгавенький мужичонка не достиг – да что там, к пятидесяти годам даже отчества не выслужил: Виля да Виля, никто его по-другому, считай, и не окликал. И сам какой-то хлипкий, и походка у него виляющая. Зато как возьмется ораторствовать, особенно чуть-чуть поддав, – только держись, откуда что берется, гладко шпарит, чистый Ильич с кепкой. Вот и сейчас от Вили винцом попахивало, что предвещало зажигательную речь.
– Ну давайте, давайте, слушайте Сусанину! – заорал он. – Она вас в такие дебри заведет – у-у-у, три дня лесом, два дня полем. Женщины всегда друг за дружку заступаются, потому она и держится за Ганичеву. Продавать колхозную землю надо «Русскому земельному фонду». Знаете, что они с нами сделают, если мы не согласимся? Кто не продаст, тем не жить. Видал я их мордоворотов. Какой смысл поперек идти? Не будет нас, а земля все равно «Русскому земельному фонду» достанется. И денег больше сулит: тридцать тысяч долларов. Я – за фонд! Я – за фонд! – принялся скандировать Виля, точно болельщик на футбольном матче. – Так и запишите!
Третий колхозник сидел безмолвно, по-ямщицки зарыв нос в воротник тулупа, хотя в кабинете было тепло. Он будто бы ждал, что скажет председатель. А председатель высказался не сразу.
– Колхозники вы, колхозники, – с болью сердечной обратился к ним Бойцов, – дорогие вы мои крестьяне… Вы же совершенно не осведомлены о реальной стоимости продаваемой земли. Вы готовы продать свои паи и участки, что называется, «за бутылку». В лучшем случае за десять – двадцать тысяч долларов вы спустите проходимцам-брокерам самые лучшие, лакомые, востребованные земли Подмосковья. Ну сами подумайте в кои-то веки своей головой, существа вы мои непонятливые! Допустим, получите вы, к примеру, свои десять – тридцать тысяч долларов, купите на радостях старенькие машины, мотоциклы, велосипеды. Устроите еще колхозную попойку, так, чтоб месяц не просыхать… А что ж я вас, не знаю, что ли? Что не будете пить, это вы кому другому расскажите, чтобы он посмеялся… Но пьянка не может длиться вечно, на это не надейтесь. В один далеко не прекрасный день вы проспитесь. И вдруг обнаружите, что остались без собственной земельки. И без средств к существованию. Тут недолго и жизнь земную закончить каким-нибудь глупым способом. Статистика показывает: самоубийств среди крестьян сейчас немало. Да и убийств тоже.
Двое оппонентов – Кира с Вилей – были недовольны его словами. Иван Андреевич имел прекрасную возможность наблюдать, как ожесточаются их лица, как готовы они объединиться, вопреки разногласиям, против председателя.
– Да за кого же это вы нас держите, Иван Андреевич? – злобно спросил Виля. – За дураков? За детей маленьких?
– За честных людей, которых совсем не трудно обмануть разным проходимцам, – припечатал Бойцов. – Они на этом собаку съели. А вы всю жизнь работаете на земле, а о ее стоимости знать не обязаны. Зато я обязан. Реальная стоимость земель нашего колхоза – сто пятьдесят миллионов долларов. И я не с бухты-барахты вам все это говорю: заключения экспертов имеются. Те жалкие десять тысяч на семью, которыми думают от вас откупиться новые олигархи, – это не деньги. Это капли, это слезы. Землю продавать нельзя.
Закончив, Иван Андреевич перевел дыхание. На него смотрели отчужденные, недоверчивые, затуманенные наведенными извне лозунгами глаза.
«И чего я тут надрываюсь? – затопила сознание горькая дума. – Им больше понравилось бы, если бы я принял сторону той или другой фирмы. А я бы мог? Запросто! Большинство руководителей сельхозпредприятии легко входит в сговор с шефами таких мошеннических фирм. Вместе им, жуликами и ворам, легче обработать рядовую публику – крестьянство. Не редкость, когда руководитель сельхозпредприятия пугает мужиков новыми криминальными хозяевами. „Не хотите работать со мной, – утверждает такой хмырь, – вас, мужиков, разорят до нитки вот те, пришлые молодчики! Мои же люди расплатятся с пайщиками по достойной „правильной“ рыночной цене. А совхоз наш (или колхоз) все равно разорен, пойдет с молотка! Так что давайте, дорогие сограждане, делайте так, как я вам говорю! Нужно продать наш колхозный (либо совхозный) фонд фирме такой-то, гражданину такому-то, и выполняйте все мои указания без разговоров!“ Вот как они делают, и народ их за это уважает…»
Здесь мысль останавливалась. Потому что Иван Андреевич Бойцов твердо знал: он не способен совершить поступок, за который перестанет уважать самого себя. Как он будет после этого смотреть в глаза колхозникам, жене Ладе, своим троим детям? А ведь тайное всегда становится явным. Бойцов не собирается прославиться в истории Горок Ленинских на манер своего тезки Буянова – липового героя…
– А ты-то чего молчишь, Николаич? – обратился он к тому, кто все это время не издал ни звука и только тяжело дышал в тулуп. – Ты-то за кого?
Убеленный сединой Платон Николаевич Емельянов, образцовый труженик и непьющий отец восьмерых детей, ворохнулся. Он мужик основательный: руками работает, слова бережет. Зато уж как скажет…
– Я за тебя, Иван Андреевич. Правильно ты все говорил. Вот и я им, дуракам, говорю: нечего разбазаривать добро, которое наши деды-прадеды наживали. Землицу нашу…
– Ну вот, – устало молвил Бойцов, – хоть один за меня.
