скачать книгу бесплатно
Хорошо, конечно, что Геня Боровский здесь. Но что он может, этот пацифист и хлюпик? Алик уважал Боровского и любил его, но это было там, на гражданке. А здесь другие правила и другие законы. Здесь нужно быть жестоким зверем, чтобы выжить, а Геня… Разве Геня способен быть жестоким?
Деды продолжали окружать Алика и Генриха. Сердце Риневича сжалось от ужаса. Будь он не один, а в толпе, он бы не испугался. Риневич не был трусом, но для того, чтобы вести себя мужественно и отчаянно, он должен был чувствовать спиной поддержку. Он должен был чувствовать, что он – член команды, готовой в любой момент прийти ему на помощь, сколь бы малой эта команда не была.
Но сейчас ситуация была иная. Разве можно назвать командой группу перепуганных пацанов, прижавшихся к стене. Да еще этот Геня… Пока он не выступил, был шанс как-то договориться с дедами, получить по заднице, но не упасть при этом лицом в грязь. Но после того как Боровский заслонил его от Рябого, Алик вынужден был принять вызов. Он вынужден был нахамить «дедам»; вынужден, потому что в противном случае он бы уступил роль крутого парня «пацифисту и хлюпику» Боровскому. А этого никак нельзя было допустить.
Все эти мысли почти молниеносно проносились в светловолосой голове Риневича. Несмотря на липкий страх, стянувший нутро Алика железным обручем, бойцовский опыт помогал ему трезво оценивать ситуацию. А где-то в глубине души уже заворочалось холодноватое чувство восторга, которое он всегда испытывал, когда драка начиналась, и когда на переживания и страх уже не оставалось ни времени, ни сил.
«Белобрысого не трогать. Он – мой». Так сказал Рябой. Значит, другие деды его трогать не будут. Что ж, это уже хорошо. Рябой – парень невысокий, но крепкий. Низкая стойка, короткие, мускулистые руки. И еще – у него нет ремня. Он будет драться голыми кулаками. Отлично! Главное держать этого кабана на длинной дистанции, и возможно, все закончится хорошо.
– Че, белый, обосрался? – хрипло проговорил Рябой. Он сжал кулаки, и Алик, от внимательного взгляда которого не укрылось это движение, внутренне сгруппировался.
И тут вдруг случилось нечто совершенно необычное.
Высокий, худой Леня Розен, который до сих пор стоял, скрестив на груди руки и глядя расширившимися от ужаса глазами на приближающихся дедов, вдруг заорал что есть мочи и молниеносным движением, как мегера или гарпия, прыгнул на Рябого, впившись ногтями ему в лицо.
Деды отшатнулись от молодых, перепуганные этим безумным криком и яростным броском Розена. Леня же, крича и хрипя, продолжал яростно рвать ногтями прыщавое лицо Рябого. Рябой, закричав от боли, принялся кружиться и мотать головой, изо всех сил стараясь оторвать от себя бешеного «духа», но это ему никак не удавалось.
Наконец деды пришли в себя.
– Духи забурели! Наших бьют! – крикнул Валек и бросился на новобранцев, со свистом рассекая воздух широким ремнем.
Алик поднырнул под медную пряжку, просвистевшую у него над головой, и встретил Валька правым хуком в челюсть. Валек отлетел к стене, но тут уже остальные деды оправились настолько, что ринулись в бой, размахивая пряжками.
Завязалась драка.
Несколько минут в смешавшейся толпе новобранцев и старослужащих слышались звуки ударов, вскрики, стоны и пыхтенье.
Геня Боровский (даром что пацифист) разил врагов могучими кулаками направо и налево, едва успевая уворачиваться от медных пряжек. Его правый глаз был подбит, из рассеченной губы струилась кровь, но, опьяненный битвой, он не замечал увечий. Дрался Геня холодно и расчетливо, стараясь не просто махать кулаками, а попадать противнику в уязвимые точки.
Алик Риневич, напротив, дрался не помня себя, как одержимый или бешеный. Страх окончательно покинул его душу, уступив место клокочущей, восторженной злобе. Его левое ухо, по которому пришелся удар пряжкой, кровоточило и раздулось, но он не обращал на это внимания. Он бил куда придется, ощущая кулаками чужую жесткую плоть, отдающуюся в суставах пальцев тупой болью.
При этом он выкрикивал яростным, хриплым голосом:
– Получи, сука! Лови плюху! Гаси его! Ага!
На какое-то мгновение Алик увидел перед собой разодранное в кровь лицо Рябого. Кровь вызвала у него смешанное чувство горячей, требующей выхода злобы и брезгливости. Он что было сил ударил по этому лицу. А потом еще раз. И еще.
– Оставь его! – рявкнул в ухо Алику Боровский. – Убьешь!
Но Алик продолжал бить по ненавистному, омерзительному лицу. Что-то хрустнуло у него под кулаком, и лицо исчезло. «Готов!» – пронеслось в голове у Алика. Он испытал волнующее, ни с чем не сравнимое чувство торжества.
В тот же момент в голове у него что-то треснуло. Под черепом ухнул оглушительный колокол, и желтая пелена затянула глаза. Звуки окружающего мира стали глухими, как будто их отделили от Алика толстой стеной. А ноги стали ватными, и Алик почувствовал, что больше не опирается на них, но не падает, а уплывает куда-то, уносимый горячим, тягучим, тошнотворным потоком.
Тут Алика вдруг затошнило, и он потерял сознание.
4. Лазарет
Открыв глаза, Алик увидел прямо перед собой белую стену. Чувство пространства возвращалось к нему медленно. Лишь через минуту он понял, что стена – это вовсе не стена, а потолок. А сам он не стоит и не сидит, а лежит на мягкой, пружинистой кровати. И еще он понял, что горячий, сухой обруч, больно стягивающий ему голову, это всего-навсего медицинский бинт.
– Ну что, очнулся? – услышал он у себя над ухом знакомый голос.
Алик слегка повернул голову, и его тут же замутило. Алик опустил веки. Даже двигать глазами было больно и противно. Едва справившись с тошнотой, Алик снова открыл глаза и посмотрел на человека, который с ним говорил. Это был Геня Боровский. Все его лицо было в синяках и кровоподтеках. К щеке был приклеен багровый и грязный пластырь.
– Что?.. – прошелестел Алик, разлепив опухшие губы. – Что произошло?
– Мы с тобой в лазарете, старик, – спокойно и весело ответил Геня. – Драку помнишь?
– Помню.
– Ну вот. Нас с тобой слегка помяли, поэтому мы здесь.
Риневич сглотнул слюну и сказал дрогнувшим от неприятного и пугающего предчувствия голосом:
– У меня что… череп сломан?
Геня усмехнулся:
– Ага, щас. Разбежался. Все в порядке с твоим черепом. А вот мозги тебе слегка встряхнули – это да. Сотрясение у тебя, старик. Простое сотрясение.
Алик с облегчением ощутил, как с его души свалился камень. Он вновь почувствовал себя живым. Пульсирующая боль в голове сразу же стала вполне терпимой, и даже тошнота стала не такой явной и навязчивой.
– Значит, сотрясение, – проговорил Алик. Посмотрел на покалеченное лицо друга и спросил: – А ты? Что с тобой?
Геня махнул рукой:
– Да ничего страшного. Пара ушибов, да вот гематома на щеке. Врач сказал, что до свадьбы заживет.
– Понятно, – вновь прошелестел Алик.
Морщась от боли и тошноты, он привстал на кровати и оглядел палату.
– Жить можно, – сказал ему Геня.
– Да… – отозвался Алик. – Можно…
Лицо Гени вдруг стало озабоченным.
– Со здоровьем у нас больших проблем нет, – сказал он. – Но у нас есть другие проблемы. Офицеры в связи с дракой подняли большую бузу. Допрашивают всех поодиночке. Так что, если тебя будут спрашивать, не говори им про драку. Скажи – упал, и все. Понял?
– Угу. А как эти… деды?
Геня усмехнулся:
– Хорошо мы их помяли. Рябого в райцентр увезли. Говорят, у него сломаны челюсть и нос. Ну и еще что-то там, я уже не помню. Вальку сломали палец. Нечем теперь будет в носу ковырять. А так – синяки и ушибы. Ничего, в общем, страшного. – Геня улыбнулся и, прикрыв глаза, слегка покачал головой. – А хорошая была драка, – сказал он. – Давно я так душу не отводил.
– Да уж, – нехотя подтвердил Алик. – А что с этим… с бешеным? Ну с тем, который на Рябого кинулся?
– С Леней Розеном, что ли?
– Ну да.
– Все в порядке. Я его потом спрашивал, зачем он это сделал. Так он и сам толком не знает. Злость, говорит, накатила. Надоело на эти фашистские морды смотреть. Молодец пацан. Тощий, но жилистый. – Геня как-то неопределенно усмехнулся и спросил: – Кстати, ты замечал, какое у него лицо?
Алик припомнил лицо Розена. Оно было тонким, как у девушки, и большеглазым. Даже странно, как это человек с таким нежным личиком смог так смело ринуться в бой.
– Ну и какое у него лицо? – спросил Алик.
Боровский подумал и сказал:
– Эффектное. Как у киноактера. Он, оказывается, в театральное поступал. В Щукинское училище. Но его не приняли. Сказали, что у него проблемы с шипящими.
– С чем? – переспросил Алик.
– С шипящими, – повторил Геня. – Это такие звуки. Он их плохо произносит. Так он теперь над ними работает по специальной системе. После армии опять поступать будет.
– Сам-то он цел? – спросил Алик.
Боровский кивнул:
– Да. Только пальцы себе ободрал об рожу этого ублюдка.
– По-бабски дрался, – неодобрительно заметил Риневич.
Геня пожал плечами:
– Ну и что? Какая разница, как драться? Главное – победить, на то она и драка. – Боровский с усмешкой глянул на друга: – Ты вот тоже не совсем честно кулаками махал. Я даже подумал, уж не взбесился ли ты.
– Это когда?
– Когда ты прыщавого после Розена добивал.
Алик поморщился:
– Эту мразь вообще убить мало.
Геня хотел что-то возразить, но тут за дверью палаты раздались голоса и шаги.
– Врач идет, – быстро сказал Геня. – Помни, что я тебе говорил: никакой драки не было. Ты просто споткнулся и упал, понял?
– Угу. А это… не слишком глупо?
Геня махнул рукой:
– Да какая, к черту, разница. Им и самим выгодно это дело замять. Так что любое объяснение примут. Главное, стой на своем и про драку ничего не говори.
Геня шагнул к угловой кровати и юркнул в свою постель.
Глава третья
Сколько веревочке ни виться…
1. Бизнесмен Ласточкин
Председатель совета директоров МФО «Город» (и, как его называли журналисты, главный финансист акционеров компании «Юпитер», которую возглавлял пребывающий ныне за решеткой Генрих Боровский) Антон Павлович Ласточкин с раннего утра пребывал в дурном расположении духа. И не только духа, но и тела. Вечером предыдущего дня ему довелось присутствовать на юбилее одного очень старого и очень уважаемого человека. Ну и, конечно, пришлось выпить.
Начиналось все со здравицы в честь юбиляра, которую Ласточкин произнес экспромтом и в рифму («Тостующий пьет до дна!» – орали гости). Затем юбиляр вдруг захотел выпить за Антона Павловича (гости мгновенно переориентировались и теперь уже заставили выпить до дна «тостуемого», каковым на этот раз оказался Ласточкин). А там уже закрутилось и завертелось – бокал за бокалом. И так до полного помутнения сознания, чего Антон Павлович практически никогда себе не позволял.
Еще вечером, добираясь домой, он был крайне недоволен собой. Сквозь дурман и пьяный кураж в хмельной голове вертелась вполне трезвая мысль: «Тони, ты напился как свинья. Завтра тебе будет стыдно и плохо». Ласточкин пытался заглушить упреки внутреннего голоса залихватской песней, но ему это плохо удавалось. Уж так устроено в природе, что за все вечерние и ночные удовольствия приходится расплачиваться утром. Вот и на этот раз внутренний голос не обманул Ласточкина. Утром Антону Павловичу было так плохо, что и словами не опишешь.
Едва открыв глаза, он снова их закрыл, не выдержав яркого света, бьющего из окна. Лоб и виски готовы были взорваться от боли, а десна и язык высохли и распухли, как будто он сорок дней бродил по пустыне без капли воды.
Будучи человеком волевым, Антон Павлович заставил себя подняться с постели. Но лишь для того, чтобы добраться до бутылки с ледяной кока-колой и крана с холодной водой. Освежившись, Ласточкин почувствовал себя немного лучше.
Едва он перевел дух, как в дверь позвонили.
Антон Павлович натянул махровый халат и, слегка пошатываясь, подошел к двери. Выглянув в глазок, он увидел женщину средних дет со скучным, ничего не выражающим лицом.
– Кто там? – морщась от боли, спросил Ласточкин (каждое сказанное слово отзывалось у него в голове мощным набатом).
– Вам повестка! – ответила невыразительная женщина. – Получите и распишитесь.
«Какая еще, к чертям собачьим, повестка?» – недовольно подумал Ласточкин и, секунду поколебавшись, открыл дверь.
– Вы Ласточкин? – спросила женщина, окинув его опухшую физиономию хмурым взглядом.
– Он самый, – проворчал Антон Павлович. – Ну и где ваша повестка?
– Вот она. – Женщина протянула ему конверт с синей печатью. Затем достала из сумки журнал и ручку, раскрыла журнал, протянула ручку Ласточкину и сказала: – Распишитесь, где галочка.
Все еще плохо соображая, Антон Павлович взял ручку (конверт с печатью он держал в другой руке) и размашисто расписался в журнале.
– Это все? – поднял он взгляд на женщину.
Та кивнула:
– Да. До свидания.
– Прощайте.
Невзрачная женщина развернулась и ушла. Ласточкин закрыл дверь, прислонился спиной к стене и, зевнув, распечатал конверт, даже не глянув на обратный адрес. Вынув из конверта листок бумаги, Антон Павлович некоторое время держал его в подрагивающих пальцах, щурясь на мелкий шрифт. Потом лицо его выразило удивление, затем на смену удивлению пришло возмущение – Ласточкин нахмурил брови, прорычал что-то неприличное и, смяв листок в руке, с силой швырнул его в угол прихожей.
Он был рассержен, оскорблен и… – чего уж греха таить – изрядно напуган.
Да и как тут не испугаться, когда тебе присылают повестку на допрос, да не куда-нибудь, а в саму Генеральную прокуратуру! И фамилия у следователя истинно басурманская – Гафуров. Что-то в этой фамилии было неприятное, что-то, от чего хотелось зажать пальцами нос, поморщиться и сказать: «Фу-у-у».
Окончательно проснувшись, Ласточкин, кряхтя и чертыхаясь, наклонился и поднял с пола смятый листок. Расправил его и еще раз прочел мелко набранный текст. Так и есть – вызов на допрос.
По-прежнему держа повестку в руке, Антон Павлович сел на стул и задумался. Что бы это все могло значить? Под него стали копать? Но зачем? Кому это могло понадобиться? И самое главное – какое дело хотят ему пришить? У Ласточкина были на этот счет определенные догадки, и догадки эти касались одного из его друзей и коллег по бизнесу, который уже черт-те знает какие сутки пылился на тюремных нарах. И звали этого человека Генрих Боровский.
