Семейное дело

А все-таки отрадно ехать в маршрутном такси, чувствуя со всех сторон напор тел, облаченных в потертые пальто и вылинявшие куртки, и сознавая, что в любой момент можешь сменить образ жизни, предполагающий ежедневные поездки в переполненных маршрутках, на другой, бесконечно более привлекательный! Ради одного этого маршрутку можно потерпеть. Еще потерпеть…

Учебные корпуса на улице Миклухо-Маклая в Москве называют по-разному: «лумумбарий», «обезьянник»… Есть и такие, с позволения сказать, имена, которые напечатать уж никак не получится. Братья Кирилл и Ростислав Скворцовы не признавали этих плоских шуточек и звали место, где они получали высшее образование, попросту «университет». А когда закончат, будут называть «альма матер» или как-нибудь еще – тоже без плоских шуточек и подначек, а с полным уважением. Университет имени Патриса Лумумбы близнецам нравился, и учились они на «отлично» и «хорошо», чему не мешало даже увлечение граффити и подвернувшаяся в последнее время работа. И студенты, и преподаватели относились к ним неплохо.

Сегодня они приехали рано – аудитория была еще пуста. Только староста группы, как всегда, пришла еще раньше их и зубрила учебник в свете одинокой люминесцентной лампы. Обычно те, кто сидит над учебниками с утра до ночи, не пользуются всеобщей любовью, но Сания Алиева была такой миловидной и компанейской девчонкой, что ей охотно прощали и рвение в должности старосты, и вечно раскрытый учебник у нее на коленях. Ростик первым заметил, что Сания похожа на принцессу Юки из старого, черно-белого японского фильма. Ее густые, до пояса, волосы, скромно стянутые резинкой в «конский хвост», приметно выступающая под свитером аккуратная грудь и темно-алые, с коричневым оттенком, губы вызывали горячечное томление и внушали беспокойство: как же с этим быть? Близнецы до сих пор оставались девственниками: не из-за строгого воспитания в семье (в вопросах пола родители Скворцовы как раз были весьма либеральны), а потому, что мешала их одинаковость. Так выходило, что если они влюблялись, то – одновременно и в одну и ту же девушку. Дальше вставала дилемма: либо вдвоем обладать одной и той же подругой (на что она вряд ли согласилась бы), либо один из них выходит победителем, в то время как другой остается не у дел (а это грозило разрывом братских уз). Оставалось ждать и терзаться. Кирилл уже пришел к выводу, что им, чтобы не засидеться в девственниках до старости, начало мужскому опыту следует положить с какой-нибудь совершенно индифферентной особой, но все не решался поделиться своим выводом с Ростиславом. Были и у близнецов кое-какие крохотные секреты друг от друга.

При виде вошедших в аудиторию Скворцовых Сания подскочила, как перед строгим преподавателем. Новенький учебник, прошелестев страницами, туго закрылся с легким стуком.

– Ой, Кирюша… Ростик… – певуче запричитала Сания. – Мы все знаем, мы так сочувствуем вам и вашей маме! Это такое горе, такое горе!

Принцесса Юки в фильме часто гневалась, но при этом обладала добрым, чувствительным сердцем. Как и подобает истинной принцессе.

Кирилл и Ростислав приняли соболезнования, принесенные старостой от лица всей группы (у нее вошло в привычку делать все, что угодно, от лица группы), и одновременно, на уровне телепатии, подумали, что за все время от выхода из дома до вот этих самых соболезнований даже не вспомнили об отце. Несмотря на то что отношения между отцом и старшими сыновьями в последнее время натянулись как струна, осиротевшие братья испытали угрызения совести. Сейчас, когда папы не стало, все прежние ссоры и раздоры смотрелись досадными мелочами. Вопреки этим шероховатостям Кирилл и Ростислав сознавали, что у них был замечательный отец. Они должны по нему горевать…

Но им отчего-то не горевалось. Область души, ведающая скорбью, находилась точно в глубоком сне. Что же это – неужели они такие бесчувственные? Или горе настолько велико, что для его осознания должно пройти время? Так огромное темное здание не позволяет обозреть себя изблизи: чтобы оценить его размеры и архитектуру, следует отступить на несколько шагов…

В аудиторию шумно ввалились одногруппники, все разом – должно быть, вместе вышли из общежития. С близнецами здоровались каждый по-своему: кто, по привычке, бодро, кто – приглушенно, пытаясь соответствовать тяготеющему сегодня над группой траурному флеру. Скворцовым уже стало не по себе: что же это, с ними и дальше будут обращаться, точно с больными? Чтобы избежать неприятных расспросов и новых порций соболезнований, они заняли привычные места во втором ряду и открыли учебник – один на двоих, разумеется, – пытаясь заслониться этим ненадежным предметом.

– Добрый день, братья.

Не требовалось отрывать глаза от страницы, чтобы определить, что с ними говорит Абу Салех. Мягкий глубокий баритон и полное отсутствие акцента – если не видеть, то и не догадаешься, что обладатель этого правильного выговора кофейно-смугл и с миндалевидными черными глазами. При первом знакомстве Ростислав спросил: «По-арабски ведь „Абу Салех“ значит „отец Салеха“? А разве ты уже стал кому-то отцом?» – «У меня в Палестине шестеро детей», – наклонил странную и красивую, как у древнего египтянина, голову Абу Салех. Близнецы поразились: когда успел? Оказалось, ему двадцать семь лет… А на вид больше двадцати не дашь.

Внешность бывает обманчива. С первого взгляда Абу Салех производил впечатление обитателя пустыни, которого только что сняли с верблюда и каким-то чудом затащили в высшее учебное заведение чужой холодной страны. Только потом, разговорившись поближе, братья Скворцовы обнаружили, что он свободно владеет четырьмя европейскими языками. Эрудиция его простиралась от современных достижений искусства до новейших открытий в физике. Но и это, собственно говоря, не было главным. Любого человека, которого почтил дружбой Абу Салех, сильнее всего поражала независимость его мышления, необычность трактовки событий, которые кажутся всем самоочевидными… Однако, чтобы насладиться независимостью его мышления, требовалось стать его другом. А в дружбе Абу Салех был разборчив.

Чтобы потолковать с Абу Салехом, братья вместе с ним вышли в коридор и остановились возле доски с расписанием пересдач экзаменов зимней сессии. Мимо них проносились, не задерживаясь, студенты из других групп: спешили разбрестись по своим аудиториям. Им было глубоко наплевать и на пересдачу зимней сессии, и на иногруппников, которые тихо беседуют, уставясь на доску, – должно быть, об этой самой пересдаче.

– Придете на ближайший экшен?

– Трудно сказать… Ты знаешь, у нас умер папа.

– Да, я слышал. Мир его праху. – Романтическое изъявление чувств со стороны Абу Салеха лишалось намека на театральность. – От чего – от сердца?

– Нет. Его застрелили.

– Неужели? А кто?

– Неизвестно пока. Милиция ищет.

– Странно. Кому понадобилось убивать художника? Ну, желаю, чтобы милиция нашла убийцу… А вы все-таки приходите. Не нужно давать трауру слишком большую власть над собой. Мужчины должны скорбеть по отцу ровно столько, сколько положено.

Мимо них по коридору легкой походкой проскользила преподавательница Кира Владимировна, направляясь в свой кабинет за журналом группы, и близнецы уж было собрались в аудиторию, чтобы к ее приходу быть на месте, но Абу Салех придержал Кирилла за локоть. Ростиславу тоже ничего не оставалось, кроме как задержаться.

– Постойте! Похороны – крупные расходы, я понимаю. Кроме того, в семье двое школьников, которые не зарабатывают… Если вам потребуются деньги, я готов дать, сколько нужно.

– Спасибо, Абу Салех, – ответил Кирилл. – Деньги пока есть. В этом году папа хорошо зарабатывал.

– Не в долг! Я не такая собака, чтобы пользоваться человеческим горем. Насовсем даю.

– Правда? Спасибо. Но все равно пока не надо…

– Ну как знаете. Если понадобится, обращайтесь в любое время.

«Все-таки здорово, что есть такие друзья, как Абу Салех», – подумали одновременно близнецы Скворцовы. Они успели занять свои места во втором ряду, откуда так хорошо был виден вороненый «конский хвост» и узкая изящная спина принцессы Сании, ровно за две секунды до того, как Кира Владимировна вошла, поддерживая важную осанку, положила на стол журнал, и группа взметнулась со стульев, приветствуя ее…

А далее прилежные студенты не позволяли отвлекать себя посторонним мыслям.

Глава 10

Илья Михайлович разоблачает исламских террористов

В кабинет Турецкого вызванный им Илья Михайлович Вайнштейн вошел с поклоном – это у него, очевидно, была такая форма приветствия. Вместе с ним в комнату проник смешанный запах краски, древесины, свежей земли и еще чего-то весеннего и, пожалуй, строительного. Выглядел он своеобразно, чем-то напоминал современного мастерового: резиновые сапоги до колен, сплошь в разводах подсыхающей грязцы, серые потертые вельветовые штаны, черная теплая рубаха и черная стеганая куртка, неуловимо смахивающая на телогрейку. Самым примечательным во внешнем образе Ильи Михайловича были его длинные, до плеч, черно-седые волосы, перетянутые на лбу шнурком (то ли на хипповский, то ли на старорусский манер), и широкая, распадающаяся на множество направленных в разные стороны прядей борода. Турецкий не знал, как выглядел Илья Вайнштейн в пору оформления декораций для знаменитого фестиваля, но сейчас телогрейка и борода очень слабо соотносились с репутацией одного из основателей российского движения граффити.

– А я к вам, Александр Борисович, – не дожидаясь вопросов, густо заговорил Илья, – сей минут из лесу. Домик разукрашивал для одного хозяина. Благодать там сейчас, кругом подснежнички цветут. Я ведь лес ох до чего уважаю! Проживаю я на самой окраине, из окна у меня свой лесок виден. Я туда по грибы все лето хожу. Бывало, приглашу Николку покойного, вот мы вместе тихо-мирно по грибы-то и сходим. Николка тоже грибник знатный был. Любил он это занятие.

Илья внезапно улыбнулся – неожиданно располагающей улыбкой, просиявшей среди бороды, и Турецкого, который пытался представить основания дружбы между столь непохожими людьми, как Скворцов и Вайнштейн, осенило. Да, и в самом деле, хорошо ведь погулять по летнему лесу, залезающему в черту города, а потом принять водочки под соленые рыжики в компании такого гостеприимного хозяина, как Илья! Такой все, что есть в холодильнике, на стол поставит, не пожмотничает, и выслушает за выпивкой все, что на душе накипело. А то, что сам в это время будет бред нести, как тогда, на поминках, – так ведь нет достоинств без недостатков.

– Илья Михайлович, – максимально тактично, с попыткой избежать словесной шелухи, начал допрос Турецкий, – чем вы сейчас зарабатываете себе на жизнь?

– А вот этим и зарабатываю. – Илья повернул кверху ладони с полусмытыми следами масляной краски и россыпью мелких, чернеющих сквозь задубелую кожу заноз. – Кому домик, кому квартирку до ума доведу… Красоту несу людям. Раньше люди думали, если в дому все, как у других, стало быть, порядок. А сейчас понимают, что дом – это когда не как у других, а как хозяину по нраву. Хозяину по нраву – и дом улыбается…

– Вы дизайнер?

– Не люблю я этих нерусских слов, – посуровел Илья. – Ну назовите хоть горшком, только в печь не сажайте.

– Вы работали с Николаем Скворцовым?

– Работал, а как же. Когда Николка звал, то и работал… Только вы, Александр Борисович, больно долго чего-то подбираетесь. Не о том ведь спросить хотите, а? А о том вы спросить хотите, кто Николку убил. Я сказать могу, только никто мне не верит. Беспечны русские люди, не хотят верить, что кругом – безжалостный враг…

Предчувствуя, что бред надвигается, Турецкий попытался перебить его новым вопросом – самым безобидным:

– Со Скворцовым и Белоусовым вы познакомились в юности?

– Да, втроем мы были тогда. Я, Николка и Ролка Белоусов… Вот он-то, если хотите знать, Николку и убил.

– Убил? У вас есть доказательства?

– Какие еще нужны доказательства, если он Николку ко всякой бесовщине склонял? – Слово «бесовщина» Илья Михайлович произнес смачно, маслено, упирая на «о». – Он его уговорил детей отправить с иностранцами учиться, туда, где одни антиглобалисты и наркота голимая. Ну и чего хорошего они там наберутся? В русском человеке с младых ногтей надо развивать русское национальное самосознание. Вы, Александр Борисович, и сами должны понимать.

«Очаровательная картинка, – скептически подумал Александр Борисович. – Человек по фамилии Турецкий и человек по фамилии Вайнштейн беседуют о русском национальном самосознании».

– Понимаю, Илья Михайлович. И все же уточните, к какой бесовщине склонял Белоусов убитого, – Турецкий подчеркнул слово «убитого», – Николая Скворцова.

Вместо ответа Илья Михайлович засунул руку в карман штанов, пошуровал там и вытащил изрядно помятый, жалостно шуршащий, точно при последнем издыхании, лист газеты. Не требовалось быть экспертом-цензором, чтобы определить: газета очень малотиражная и очень радикальная. Об этом говорил и ярко-красный цвет линючих заголовков, и слепой шрифт смещенных то вверх, то вниз строк, и непрофессионально нарисованные карикатуры, которые в сочетании с убогой версткой создавали впечатление полной самодеятельности.

– Вот, полюбуйтесь, – Вайнштейн ткнул пальцем с обломанным грязным ногтем в середину страницы, – что пишут в ногу…

Турецкий подумал, что ослышался. «Сон в руку» – вроде есть такой устойчивый оборот; но «письмо в ногу» – это, воля ваша, что-то свеженькое.

– В какую еще ногу? И кто пишет? Белоусов?

– Газета так называется – «В ногу!» – снизошел к следовательской непонятливости Илья. – Орган молодежного рабочего движения России. Вот, смотрите лучше: «Победоносная Россия: полумесяц вместо креста». Пишут, как плохо, что наши предки пошли на поводу у Византии, заместо того, значит, чтобы ислам принять. Их не спросили, когда принимали! Да если б Россия-матушка не была православной, никакой России бы и не было. И их бы тоже не было, засранцев…

– Погодите, Илья Михайлович! Я что-то не успеваю следовать за вашими рассуждениями. Вы считаете, что эту статью написал Белоусов? Почему? И в чем здесь связь с убийством?

– Написал или нет, откуда мне знать? Я только видел, что после Ролкиного ухода у Николки в квартире эта газета появилась. Он ее скомкал: вроде чтобы показать, что это дрянь. Я развернул, почитал: точно, дрянь голимая. Мы же с Николкой не какие-нибудь нехристи, нас на магометанские понты не возьмешь! Сунул я эту газетенку в рабочую торбу, где я краски ношу, и забыл о ней. А она, видишь, сгодилась.

– А почему вы думаете, Илья Михайлович, – терпеливо вздохнул Турецкий, – что газету принес Белоусов? И даже если принес, что он согласен с ее содержанием? Может, ему ее просто на улице дали в качестве агитации. Лично мне постоянно суют всякую печатную ерунду: чаще листовки, но попадаются и газеты…

Илья Михайлович скроил удивленную физиономию. От попытки изобразить загадочность нос его разбух и свесился до губы. Сейчас он казался похожим на еврея. Со своей черной пушистой бородищей – не меньше, чем на хасида.

– Да уж я-то Ролку знаю! Такому не подсунешь!

– Даже если так, – Турецкий продолжал быть терпелив, – в чем, по-вашему, состояла цель, которую преследовал Белоусов, давая Скворцову газету «В ногу!»?

– Агитация, – твердо ответил Илья. – Хотели большого русского художника втянуть в исламский заговор против России. Не получилось, потому и убили. Больно много Николка про них, стало быть, прознал.

– Зачем же он им понадобился?

Но Вайнштейн уже не слушал вопросов: его несло по волнам политического вдохновения. Мысль Ильи Михайловича, окрепшая в лесной тиши на окраине столицы, успела обрисовать в главных чертах и заговор, и роль художника-райтера в нем. По его версии (которая, по мере развития, превращалась из гипотезы в непререкаемую истину), исламские террористы непременно попытаются устроить в Москве то же самое, что устроили в Нью-Йорке 11 сентября. Правда, за неимением башен-близнецов мишенью должна была стать высотка МГУ. Этот единственный пункт в слаженной, хотя и безумной, системе провисал: по крайней мере, Вайнштейн никак не обосновывал, почему именно цитадель знаний вселяла такую ненависть в горячие сердца исламских террористов. Зато участие Николая Скворцова в заговоре он обосновал, и с лихвой. Матерому райтеру было предназначено изобразить на башне высотки бомбу – в качестве мишени для атакующего самолета. Так как теракт был намечен на ночное время (в подтверждение этой догадки Илья принялся царапать карандашом на бумаге, бесцеремонно заимствованной из свежей стопки на столе Турецкого, какие-то хитроумные выкладки), краски должны быть фосфорическими, так что изображение будет видно только ночью, а днем не будет – чтобы мирные граждане ничего не заподозрили…

На долгом пути от оперативника до старшего помощника генпрокурора Александру Борисовичу Турецкому приходилось соприкасаться с разным человеческим материалом. Частенько приходилось решать вопрос: действительно ли вот этот, перед тобой стоящий, человек – тронутый или только прикидывается? И частенько решить его не получалось. Даже специалисты института Сербского иногда ошибаются, где уж ему справиться в одиночку! Что-то подсказывало Турецкому, что Илья Михайлович рассказывает об этих заговорах с предельной искренностью. Ну невозможно так вдохновенно играть, если ты не профессиональный артист!

Но если человек искренен в одном, это еще не значит, что ему надо доверять и во всем остальном.

Глава 11

Виталий Ильич задерживается на работе

Никто из коллег Виталия Ильича Сумарокова и не подозревал, что самый тяжелый час в сутках для него – тот, что для других представляется самым радостным: когда можно, с легким сердцем послав работу к чертям до следующего утра (или до следующего понедельника), ехать домой. Дома всех ждут запланированные радости: жена, пиво, собака или кошка, тапки, возможность рухнуть на диван и закрыться газетой от всех мировых забот… Все вышеперечисленное превосходно укладывается в рубрику под названием «покой». Но Сумароков находился в совершенно иной ситуации. Покой ему только снился. А если все, что уже образовалось и сгустилось, будет нарастать и дальше, покой будет сниться ему уже на работе, куда он, кажется, окончательно переселится.

Вот и сейчас он корпел над бумагами, исписанными его каллиграфическим почерком. Какие-то данные переносил в компьютер, другие, тщательно рассмотрев, перекладывал в отдельную папочку, где они хранились до лучших времен, точно у писателя – черновики, не вошедшие в основной текст романа. Тот, кто увидел бы его за этим занятием, не заподозрил бы, что этот немолодой человек с бесстрастным, ничего не выражающим лицом занимается такой страшной, ранящей душу темой, как террористические акты в Московском метрополитене. Тот, кто увидел Виталия Ильича, также не заподозрил бы, что внутри этого человека бушует вызванная личными причинами буря…

В последнюю неделю, после скандала, случившегося из-за болезни внучки Леночки, он неотступно думал: когда все это началось? Неужели со дня рождения Леночки, которой они все радовались, как не радовались ни одному ребенку в мире? Или со дня свадьбы его сына? Или и того раньше? Сколь многие проблемы возникают задолго до своего очевидного проявления! В этой фразе, пожалуй, чувствовался отголосок стиля знаменитого предка Виталия Ильича, но он не придавал этому значения. Он хотел разобраться с загадкой… Даже с двумя – включая терроризм в метро.

Что касается терроризма в метро – Виталий Ильич уперто, неизобретательно продолжал верить, что убийца ставил своей целью убрать с дороги не какого-то там художника, а Бирюкова, павшего жертвой террористов, с которыми он вел упорную борьбу. Теракт, прогремевший в час пик на одной из многолюдных центральных станций, родил волну негодования, направленного в том числе и против работников метрополитена, не сумевших предотвратить трагедию. Борис Валентинович организовал строгий контроль, отслеживающий подозрительных лиц. Но пример двух взрывов, которые прогремели вопреки этим мерам, доказал, что террористов не так-то просто одолеть… Уж не наткнулся ли Бирюков на секрет заказчиков и исполнителей? Если их вычислил Бирюков, эту задачу решит и Сумароков, имея в распоряжении те же данные. Прежде всех умственных построений следовало уяснить два простых пункта: место и время. И, как всегда, помогая себе пером, он застрочил…

Первым в хронологическом порядке – и в порядке значимости – должен был стоять теракт 18 июня прошлого года. Красивейшая станция, жаль! Радовавшая глаз мозаика, изображающая пляски девушек в костюмах братских республик, ныне прикрыта снизу серыми щитами: идут реставрационные работы. К этим щитам кладут гвоздички родственники погибших – как будто там, за серой фанерой, до сих пор скрыты трупы… Трупы вывезли – вывезли сразу же. Состав взлетел на воздух (если так можно выразиться, когда речь идет о метро), когда поезд уже подполз к платформе и целиком расположился вдоль нее. Был самый разгар часа пик – пятнадцать минут седьмого. Взрывной волной повредило мозаики, смело ожидавших прибытия поезда пассажиров. Им, впрочем, повезло немного больше, чем находившимся внутри… Четвертый и шестой вагоны, куда, как выяснили эксперты, и была подложена взрывчатка, превратились в смесь металла с органическими остатками, которых трудно было представить в облике людей. В остальных вагонах – множество раненых. Крики, стоны, скопление врачей «скорой помощи» и милиционеров. Во внешней стороне происшествия, пусть даже и потрясающей чувства, больше нет ничего ценного. А горе страшное. Невыносимо представить, что должны чувствовать люди, лишившиеся близких. С утра родной человек ушел, как обычно, на работу, и ничто не предвещало расставания, и вот вам, пожалуйста…

«А мои молодые, наверное, втихомолку порадовались бы, если бы я вот так погиб», – явилась несправедливая мысль. Виталий Ильич знал, что это далеко от истины, что даже чужая по крови невестка Вера лила бы по нему слезы на похоронах, но растравлял эту мысль с мрачным сочувствием к покойному себе – да так, что самому возрыдать впору.

Сумароков приподнял голову от бумаг. Чувства снова утащили его далеко-далеко…

Может быть, причина семейных трений в сумароковской семье скрывалась в первых годах жизни его единственного сына, Анатолия Витальевича, которого до сих пор, точно ребенка, они с матерью называют Толик? Толик рос таким слабеньким, таким болезненным! Молодая мама, Рая тогда отдавала сыну дни и ночи, постоянно брала отгулы, до хрипоты ссорилась с начальством из-за больничных. Все деньги уходили на лекарства, Рая работала очень мало, поэтому основная ноша семейного бюджета ложилась на плечи Виталия. Приходил усталый, как лошадь, на которой пахали с утра до вечера, и дома не мог расслабиться, потому что его встречали разговорами о детских кашках, о лекарствах, об анализах, о каждом Толиковом чихе… Злясь и не смея перебивать излияния святых материнских чувств, молодой Сумароков начинал уж задумываться: а чем таким уж серьезным болен его сын? И если даже он постоянно то кашляет, то чихает, если он малоподвижен и страдает то поносами, то запорами – какова в этом роль его сверхзаботливой мамочки, которая кутает и перекармливает свое чадо? Он неоднократно пытался серьезно поговорить на эту тему с Раисой, но получал в ответ лишь обвинения в том, что он ничего не понимает в медицине (жена, между прочим, по образованию экономист, хоть и мнит себя выше любого медика), что он не желает понимать ее материнское беспокойство о жизни и здоровье Толика, что он – самое худшее – ненавидит своего ребенка… Ну насчет ненависти – это, допустим, ерунда, но какая-то неприязнь к этому малолетнему объекту нежных забот, от которого его, отца, усиленно устраняли, у Сумарокова тогда брезжила. Правда, он надеялся, что она полностью рассосалась, когда Толик подрос, и отец и сын вместе собирали модельки машин, ходили на лыжах, ездили на выставки и даже – был грех – на ипподром… А теперь вот откуда-то вынырнула неприязнь – подавленная, старая. Неприязнь старости – к юности?

Тьфу на нее! Сумароков погрузился в документы.

Следующая станция – тоже одна из старейших, хотя и не такая красивая, выполненная в конструктивистском стиле. Дата – 14 сентября. Количество жертв не так велико, как в предыдущем случае… хотя, конечно, смотря с чем сравнивать. Поди объясни голому человеку с ободранной кожей, который кричит от боли и страха, потому что взрывной волной с него сорвало одежду, что ему повезло! Взрывная волна докатилась до платформы из тоннеля, где, не дотянув пары метров до станции, полыхнул поезд. По крайней мере, кое-кто из переминавшихся в ожидании на платформе остался жив. Время – четыре часа дня, начало пятого. Не так уж многолюдно, но… жертвы есть жертвы. Разве поддается количественному измерению человеческая жизнь? Шума было много – особенно в средствах массовой информации. Сумароков помнит, Раиса тогда причитала: «Ой, как в метро теперь ездить, как ездить? Страх один!» А Толик с Верой еще ее успокаивали, но своеобразно: «В метро опасно, а в других местах безопасно, что ли? Между прочим, дома тоже взрывают! Засыпаешь в своей постели, а проснешься под руинами… если проснешься». Ну и что их высказывания означают: здравомыслие или современный прагматический цинизм?