Кто есть кто

Вере в то время было пять лет, и она вспоминала сейчас те события очень расплывчато, как ряд ярких картин: беленый приземистый длинный дом в деревне, окруженный высоким каменным забором... Почти никаких деревьев в саду перед домом. Жара, пыль, солоноватая питьевая вода... Повсюду много лошадей, баранов и диких злых овчарок, не разбирающих ни взрослого, ни ребенка. Одна укусила Веру за запястье правой руки, до сих пор на том месте у нее остался светлый, едва заметный шрам.

Потом мать села в поезд и повезла ее «в Россию», как все об этом говорили. В поезде было тесно и душно, они почти все время стояли, даже ночью, потому что все места были заняты. Вера помнит, что спала стоя, опершись животом на нижнюю полку — сидевшая на той полке черноволосая нерусская девушка в золотой косынке подвинулась и освободила Вере немного места. В России они еще долго ехали автобусом от станции по проселочной дороге, пока не приехали в поселок к бабке, и там Вера осталась на всю жизнь.

Поначалу ей в поселке очень понравилось: много детей на улице, все с ней играют. Соседки приходили, сидели в кухне, пили чай, долго судачили с бабкой о Вере, о ее матери и ее первом муже — Верином отце, которого она вообще не помнила. Вера сидела вместе с ними, на лавке под окном, и важно слушала взрослые разговоры. Она запомнила только то, что ее отец тоже был нерусский и, со слов бабки, хоть и любил очень сильно ее мать, но жениться на ней никак не мог, потому что «по их законам у него уже была с детства невеста из своих», и если бы он женился на русской, то его за это могли бы даже убить. Но он, несмотря ни на что, все-таки женился на Вериной матери — вот так он ее любил... Вере очень понравилась эта история, она запомнила ее на всю жизнь, и хотя, став взрослой, понимала, что, скорей всего, бабка выдумала все от первого слова до последнего, но и других сведений о своем отце она тоже не имела. Поэтому и продолжала повторять бабкину легенду. Единственным подтверждением, что не все в легенде было враньем, служило ее отчество — Александровна, вписанное в свидетельстве о рождении поверх зачеркнутого Аслановна, и девичья фамилия, которая у Веры была материна, доставшаяся от первого мужа...

Она не злилась на мать за то, что та ее бросила. Она понимала, что по-своему мать сделала правильный выбор, отправив дочку жить в Россию, а не оставив у местных. Черт знает, как бы еще там сложилась Верина судьба? Даже если бы мать нового мужа не тиранила приемыша (а Вера была убеждена, что та закутанная во все черное молчаливая женщина, которую она видела один раз в жизни после материной свадьбы, отнеслась бы к ней очень хорошо), то какое будущее ожидало бы ее там? Выйти замуж лет в пятнадцать за местного джигита, нарожать ему орду детишек, взвалить на плечи огромное хозяйство, скот, огороды? Или прожить всю жизнь одинокой, быть при чужой семье, нянчить чужих детей?

Нет, мать правильно сделала, что отправила ее в поселок к своей матери, где жил еще ее женатый брат со своей семьей. Она не к чужим отправляла Веру — к своим, уверенная, что там будет кому о ней позаботиться. Видимо, она оставила бабке и кое-какие деньги на Верино содержание, потому что вскоре после того, как она приезжала, дядька Володя — старший бабкин сын — неожиданно для всех в поселке купил «Жигули». Сама Вера этого не помнила, но когда подросла, то не раз слышала от соседок, что все в поселке тогда шушукались, спрашивали, на какие такие деньги вечно пьяный Володька мог приобрести машину? Бабка всем соседкам рассказывала, будто на самом деле ее Володька выиграл в лотерею мотоцикл, взял деньгами, добавил все деньги с книжки и купил машину. Кто-то ей верил, кто-то нет... А через некоторое время пьяный дядька, возвращаясь поздно вечером с рыбалки, сбил машиной человека на шоссе. Дядьку посадили на три года. «Не иначе Бог наказал,— шушукались снова посельчане, — на краденые детские деньги добра не купишь...»

Вот, может быть, с того самого времени бабка и начала Веру мучить. Перед соседками она еще делала вид, будто относится к ней хорошо, но стоило чужим выйти, как начиналось: «Байстрючка! Дармоедка! Да откуда ты навязалась на мою голову? Хоть бы сдохла скорее да развязала мне руки...» Перед соседками и бабка, и тетка, жена дядьки Володи, сажали Веру за стол вместе со своими детьми, говорили с ней ласковыми маслеными голосами, зато все остальное время она только и слышала: «Сколько ты можешь жрать, ненасытная твоя морда? Все жрет и жрет, все тянет со стола и тянет. Тут своих не прокормить, а еще эта на нашей шее сидит!» Двоюродные братья и сестры, а их у тетки было пятеро, исподтишка лупили Веру кулаками, отбирали печенье и конфеты, которыми ее угощали соседки, а вскоре, заметив, что взрослые им не запрещают этого делать, стали над Верой измываться открыто: толкали в навоз, плевали ей в тарелку. Тетка только ухмылялась, на это глядя. Если соседки и вмешивались, то она находила оправдание: «Так что ж мне со своими малыми делать, если они балуются? Не лупасить же за это?»

Чтобы соседи не замечали, что Вера вечно ходит голодная и избитая, бабка однажды запретила ей выходить на улицу играть с чужими детьми. Играть разрешалось только в своем дворе с двоюродными братьями и сестрами, а у тех все игры сводились к одному: как еще сегодня будем мучить малую? Один раз Веру привязали к дереву и обстреливали комьями земли, пока кровь не пошла у нее из разбитого носа. Другой раз ее пытались, посадив в ведро, опустить на цепи в колодец, и только сосед, прибежавший на ее истошный визг и плач, помешал теткиным детям осуществить этот план.

Когда Вера пришла в первый класс, учительница ничего про нее не знала, потому что сама жила на другом конце поселка. Увидев в своем классе худенькую, бледненькую девочку с испуганным выражением на мордочке, учительница захотела сделать доброе дело.

— Твоя фамилия Малашкина? — спросила она. — А Марина Малашкина, наверное, твоя родственница?

— Да, — едва дыша, прошептала Вера, не смея даже покоситься в сторону крепкой, высокой теткиной дочки, сидевшей за соседней партой.

— Марина твоя сестра?

— Двоюродная! — наперебой закричали дети, знакомые с Верой. — У нее никого нет, она с бабкой живет. Маринка ее двоюродная сестра.

— Ну, тогда вы, наверное, хотите сидеть за одной партой? — улыбнулась учительница. — Не бойся, Вера, бери свою сумку и пересаживайся к сестре.

— Не хочу я вместе с Веркой сидеть, она дура! — обиделась Марина.

Класс засмеялся.

— Ничего-ничего, — сказала учительница, — Вон как Вера боится, что впервые пришла в школу, а ты девочка храбрая, как я вижу, ты будешь сестренке помогать.

И сколько пришлось пережить Вере, прежде чем учительница заметила свою ошибку и пересадила Марину на другую парту! Она и толкала Веру под локоть, когда класс должен был писать крючки и буквы, и кнопки ей на стул подкладывала, и чернилами обливала ее тетрадки. А дома бабка впрягала Веру в работу по хозяйству:

— Выросла уже, в школу пошла, хватит без дела по дому шляться, иди помогай мне картошку копать!

Нет уж, никогда больше Вера не переступит порог бабкиного дома! Даже ради спасения собственной души. И то чудо, что ей удалось из него вырваться. Лучше уж в Москве где-нибудь на чердаке тусоваться с компанией, по крышам удирать от милиции, недосыпать, недоедать, но чувствовать себя свободной.

И вот в апреле того года Вера и встретила Гаврика. Познакомила их Ленка.

Почти каждый день после занятий Ленка приезжала на Арбат, чтобы попытаться продать свои картины. Она всегда занимала одно и то же место, и почти каждый вечер на противоположной стороне собиралась небольшая толпа послушать импровизированный концерт мальчика в голубой джинсовой куртке, с отрешенным видом певшего под гитару неизвестные песни.

Надо заметить, что к тому времени Ленка отошла от прежнего восхищения тусовочной жизнью. Ее хипповские взгляды претерпели довольно сильную трансформацию, и на этой почве между ней и Верой все чаще стали происходить трения. Например, Ленке уже не нравилось курить папиросы «Дымок» или щеголять, как прежде, в сандалиях советского производства и с джинсовой торбой за плечами, сшитой из старых штанов, обзывая «мажорами» всех прилично одетых молодых людей. Как только у нее появились деньги, тут же появился и вкус к красивым дорогим шмоткам, а постепенно и сами шмотки: хорошие джинсы, кожаные кроссовки, пара импортных белых футболок... И конечно, Ленке уже не нравилось, как раньше, носить свою одежду «напополам» с Верой. Достаточно, как ей казалось, и того, что она отдает Вере свои старые вещи.

Если бы тогда они вместе пережили успех, одновременно устроились, встали на ноги, то и дружбу им, скорее всего, удалось бы сохранить на всю жизнь. Однако в то время как перед Ленкой замаячила возможность уехать за границу, когда у нее появился богатый (как им казалось по тем временам) поклонник, Вера совершенно не представляла, что ей делать со своей жизнью, куда приткнуться с ее дипломом о неполном среднем образовании, как удержаться в Москве, ведь Ленка достаточно прозрачно намекнула, что на следующий год они с Димитрисом решили жить вместе и что пора Вере подыскивать себе другое пристанище. Прошло с тех пор много лет, обе они оказались неплохо устроены с материальной стороны, обе по-своему сделали карьеру, а вот прежних дружеских отношений между ними не складывалось.

Жизнь развела их в разные стороны. Ленка так и не окончила институт, уехала с Димитрисом в Грецию сразу после его защиты. Там они жили не в Афинах, а в небольшом курортном городе. Они снимали дом, Димитрис работал художником в открыточной фирме, а Ленка, помыкавшись пару лет без работы, устроилась в конце концов гидом и переводчиком в турагентство, принимала русские группы и в разгар сезона, с мая по октябрь, зарабатывала до двух тысяч долларов в месяц. Детей у нее не было.

А потом несолоно хлебавши Ленка вернулась из Греции, где, как оказалось, есть далеко не все, и их отношения приобрели другой оттенок. Димитрис бросил Ленку с легкостью, когда на горизонте замаячила какая-то Федора, на пять лет моложе, местная и лишенная славянской специфики, что для грека, видимо, самое то. К тому же его родители были руками и ногами «за». В мгновение ока Ленка оказалась без квартиры, без вида на жительство, с чемоданом тряпья, двумя сотнями долларов от щедрот мужа и авиационным билетом экономкласса. По счастью, Ленкины бестолковые родители в свое время все-таки успели подсуетиться и прописать ее к древней московской родственнице. И, вернувшись в первопрестольную, она стала обладательницей двадцатиметровой коммуналки почти в самом центре. И, если разобраться, больше ей было ни к чему: чтобы вести нехитрое хозяйство, разводить на подоконнике гладиолусы и рыдать о «поломатой» жизни в плечо единственной подруги, много места не требуется.

8

В Москве Яшу ждала пропахшая пылью холостяцкая квартира, переполненный, раздувшийся от газет, корреспонденции и массы рекламных листовок почтовый ящик и вопиюще пустой холодильник.

Не успел он захлопнуть за собой дверь, как в нее настойчиво постучали. Если стучат, значит, свои — звонок у Яши был с причудами, и тот, кто хоть раз им воспользовался, впредь предпочитал стучать.

На площадке стоял сосед Андрюха Корольков в пижаме и домашних тапочках, помаргивая подслеповатыми глазками. Руки он спрятал за спину.

— Яш, я так рад, что ты вернулся. — Не вынимая рук из-за спины, он просочился в квартиру и прижался к стене.

— Что нужно? — Яша был не слишком любезен, но на то были свои причины. Андрей довольно неплохо зарабатывал в строительной фирме, но тем не менее регулярно являлся клянчить деньги на бутылку водки. Хобби у него было такое.

— Понимаешь, тут ко мне вчера водопроводчик приходил... — неуверенно начал Андрей.

— И?

— У тебя случайно нет бутылочки?

— Случайно нет, — отрезал Яша, не совсем понимая, какое отношение имеет вчерашний водопроводчик к сегодняшней водке.

— А двадцать пять рубликов?

— Андрюха, ты достал. Нет у меня двадцатки.

— Яш, ну ты ж меня знаешь, ну я же отдам, — канючил Андрей.

— Знаю... к сожалению.

Пенкин молча оттер соседа в коридор.

— Яш, а может, у тебя хоть очки есть? Разбил свои, понимаешь?

— Только черные.

— А сорок рублей на очки?

— Отдыхай, Андрюха, я занят, — нетерпеливо отрезал Яша и захлопнул дверь. Но сосед забарабанил снова.

— Яш, у меня ж письмо для тебя. Пляши... или лучше дай хоть десятку.

— Какое еще письмо? — недоверчиво переспросил Пенкин через дверь.

— Чмошник какой-то приходил, звонил. Я потом еще проводку вскрывал в коридоре из-за твоего долбаного звонка. Раза три являлся. Правда, потом уже стучал. Не то я бы ему точно морду набил. Я думал, твой друг, вышел, решил, стрельну у него двадцатку. А он не дал. Оказалось, судебный пристав. Вот тебе чего-то должен передать. Лично. Ну, я черкнул крестик в его бумажке, а на бутылку так и не дал, сволочь. А письмо я сберег, не затерялось, думал, ты обрадуешься...

Яша приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы пролез конверт, и захлопнул снова. Сосед потоптался на площадке, обиженно вздохнул и отправился к себе.

В желтом конверте лежало отпечатанное на гербовой бумаге предупреждение:

«Гр. Пенкин Я. В. В случае очередной неявки на заседание суда без объяснения причин вы будете доставлены в зал суда приводом и за неуважение к суду приговорены к штрафу в размере 40 (сорока) минимальных окладов».

Яша достал из кармана куртки несколько измявшийся в дороге «наш ответ Чемберлену»:

«СПРАВКА

Дана Пенкину Я. В. в том, что с ... по ... он действительно находился в плену у членов бандформирования «Зеленое знамя», что подтверждается наличием следов побоев и ссадин на теле и конечностях.

Начальник управления милиции г. Грозный Кабиров Р. Ш.»

Яша не забыл выклянчить эту странную бумажку в милиции Грозного. Против такой бумаги не попрешь. Облезут со своими сорока окладами. Узника чеченских... сараев вздумали обидеть. Нет уж, на других наживайтесь.

Яша принял душ, переоделся и практически почувствовал себя человеком. Теперь бы съесть чего-нибудь, килограмма эдак полтора, и соснуть часиков тридцать. Но прежде чем окончательно обрести себя, нужно позвонить в Центробанк и договориться об интервью...

На автоответчике призывно горела лампочка, уведомляя о наличии сообщений. В период своего не такого уж долгого отсутствия Яша пользовался недюжинной популярностью — кассета в автоответчике была записана под завязку. Он перемотал пленку и, устроившись в кресле, закурил.

— Яша, это Света. Мы же договаривались встретиться, а ты не пришел. Позвони.

— Яша, это снова Света... — он, не дослушав, промотал пленку.

— Пенкин! Где материал о пресс-конференции? Не появишься в редакции сегодня же, уволю, к чертовой матери.

«А матерьяльчик-то пропал вместе с казенной камерой», — с досадой подумал Яша и пожалел, что не обзавелся второй справкой для телевизионного начальства. Ничего, ксерокопией обойдутся.

— Пенкин! Ты прекрасно знаешь, кто звонит. Я из-за тебя, как идиотка, в одиночестве парилась на этой чертовой презентации. Ты же сам напросился.

Дальше Яша уже не снимал палец с кнопки перемотки.

— Яша, это Каролина. Мне скучно. Позвони в любое время, я еще не сплю...

— Пенкин, я тебя таки уволю, подлец...

— Это твоя рыбка...

— Яков, я тебя последний раз предуп...

— Яшенька, это Лена. Жду твоего звонка уже неде...

— Привет. Это Марина. — Он хотел было мотать дальше, но голос был незнакомый, и Яша решил дослушать. — Я сразу хочу сказать, что все про тебя знаю и не боюсь. Извини, что все тогда так получилось, но я не могла тебе помочь. Я очень хотела, но не смогла. Позвони мне. Не молчи, пожалуйста.

Яша любил, чтобы женщин было много, по настроению и на все случаи жизни. С одними он просто спал, с другими было приятно поговорить или появиться в обществе. Попадались и такие, кому хотелось обжить его холостяцкую берлогу. Тогда в квартире начиналась грандиозная перестройка с выбрасыванием кучи хлама, холодильник наполнялся всякими вкусностями, и каждый вечер его ждали мягкие тапочки и заботливые расспросы о работе. Но это быстро надоедало, и Яша сознательно шел на разрыв, иногда со скандалом и даже дележом совместного имущества, нажитого за недолгие недели совместной жизни.

Если полистать его телефонную книжку, то можно было насчитать до трех десятков женских имен. И это только те, с кем Яша знакомился вне работы. Но ни одной Марины, как ни странно, среди них не было.

Он прослушал сообщение еще раз. Все равно ничего — голос совершенно незнакомый, о чем речь, непонятно.

Когда он последний раз действительно нуждался в помощи? Да еще и плакался об этом женщинам? Нет, ну конечно, в Чечне он бы, пожалуй, не отказался, чтобы какая-нибудь большеглазая красотка утешила его, прижав к своей груди, да и от любой другой помощи тоже. Но кто знает об этом? Какая еще Марина?

Черт, а ведь как раз там-то и была Марина. Та самая одалиска в бандитском логове, которая подавала еду и приносила водку, этот трижды клятый «Абсолют». А при воспоминании об этом случае у Пенкина в горле появилось пренеприятнейшее ощущение, и ему пришлось прогуляться в ванную.

«Но это же бред какой-то, — думал он, полоща рот. — Откуда она знает мой телефон, и даже если вдруг узнала, чего теперь-то об этом. Там надо было помогать, на месте. Да, бред это все. И голову ломать не стоит. Просто ошиблась девчонка номером. К тому же и «мессэдж» у меня на автоответчике безличный: «Меня нет дома. Я вам перезвоню». Вот она и решила, что звонит своему парню».

Пенкин решил выбросить этот звонок из головы и лег спать.

9

Длинными тюремными днями теперь Вера развлекалась тем, что пересказывала Рите всякие забавные эпизоды своей юности.

...Вера после занятий в училище иногда заезжала за Ленкой на Арбат, чтобы помочь ей собрать и дотащить до общаги на Таганке холсты в тяжелых рамах. В один из таких вечеров она и застала подругу, пьющей жигулевское пиво в обществе незнакомого молодого человека с гитарой.

— Это Гаврик, — представила его Ленка. — Это Мышка, — назвала она Веру ее тусовочным именем.

Гаврик благожелательно кивнул ей и предложил отхлебнуть из своей бутылки. Вере это понравилось, — в тусовочных кругах, да в то время, подобный жест считался верхом джентльменства.

Тем временем вечер плавно перерастал в одно из тех безумных мероприятий, какими была полна их жизнь в то время: когда вокруг них собралось еще человек пять старых арбатских знакомых, кто-то вспомнил, что сегодня та самая ночь, когда Воланд устраивает бал весеннего полнолуния, и тут же родилось предложение лезть на крышу того дома на Патриарших, где «квартирка номер пятьдесят», пить там коньяк. Ленка, несмотря на свои новые взгляды любившая время от времени «пообщаться с пиплами», отправилась вместе со всеми. Гаврик взвалил на свое плечо ее огромную брезентовую сумку с картинами, а Вера удостоилась чести нести его гитару...

Поиски коньяка по ночной Москве превратились в путешествие, полное совершенно идиотских приключений, как-то: попытки проникнуть в бар ресторана «Интурист», поездки в таксопарк, где тогда шла бойкая нелегальная торговля водкой, и приобретение там бутылки водки в обмен на джинсовую куртку «Левис»... Когда им удалось наконец купить бутылку болгарского бренди «Слынчев бряг» с черного хода в ресторане Театра на Малой Бронной, то оказалось, что к этому времени компания разделилась на две группы, и Гаврик с Ленкой присоединились к желающим идти купаться голыми в Чистых прудах. Вере пришлось плестись за ними и ждать на скамейке под липами, чувствуя досаду на себя, неспособную на такие смелые поступки, как купание голышом под луной, и одновременно содрогаясь при мысли, что сейчас всю их полуголую пьяную компанию заметят сквозь жиденькую зелень бульвара жители окрестных домов и вызовут милицейский патруль.

Зато под конец вечер вознаградил ее сторицей: выкупавшись, но не протрезвев, Ленка широким жестом пригласила всех желающих ехать продолжать веселье к ним в общагу Суриковского. Согласился поехать один Гаврик. Они добрались на такси до Товарищеского переулка и, проникнув в общагу, сразу же отправились в гости к Димитрису, потому что Ленка наобещала им дать попробовать какой-то особый греческий куриный суп.

У Димитриса в тот вечер собрались на вечеринку земляки. Ворвавшись, как буря, Ленка сразу же уволокла Димитриса на общую кухню в коридоре «варить суп», и оба они там пропали на полночи. Вера с Гавриком остались вдвоем в незнакомой компании. Греки тихо переговаривались между собой и под музыку какого-то Ангелопулоса распивали сухое красное вино, не забывая угощать и вновь прибывших, и в результате Вера напилась допьяна и, отбросив обычную скованность, проговорила с Гавриком до утра «за жизнь», сидя рядом с ним на низеньком раскладном стульчике в предбаннике блока...

Так начался их роман, продлившийся пять лет и окончившийся закономерным разводом, как и большинство тусовочных романов, но благодаря которому Вере удалось окончить медучилище и получить диплом фельдшера.

Когда восемнадцатилетний недоросль Саша Кисин привел домой молоденькую девчонку и объявил родителям, что они любят друг друга и в будущем собираются пожениться, его мама Юлия Моисеевна очень трезво отнеслась к ситуации. Объяснялось это просто: ничего хорошего от своего Саши она давно уже не ожидала. По крайней мере, решила она, обзаведясь подружкой, Саша перестал неделями пропадать неизвестно где и таскать все лекарства от эфедрина до димедрола из домашней аптечки — и на том спасибо.

Сейчас Вера могла отдать должное свекрови, — та поступила с ней по-своему благородно. Конечно, Юлия Моисеевна не могла допустить, чтобы неизвестная девчонка-сирота прописалась в их квартире, но Юлия Моисеевна была проректором в Щукинском, где учился Саша, и она сделала все, чтобы Вера тем же летом получила временную студенческую прописку в общежитии своего медучилища. К сентябрю для Веры и Саши была устроена в общежитии отдельная комната. Деньгами им родители не помогали, но оба они всегда сдавали сессию на повышенную стипендию, — за этим тоже стояла свекровь.

На третьем курсе Вера забеременела. Юлия Моисеевна настаивала на аборте, и в том, что Вера решилась-таки сохранить ребенка, была единственно Сашина заслуга. Всю жизнь зависимый от матери и так же всю жизнь пассивно бунтовавший против нее, Кисин совершил единственный в своей жизни мужской поступок: женился на Вере и убедил ее не делать аборт. На этом, правда, его запал и иссяк. Он снова стал колоться, пропадать на тусовках, умудрился одарить беременную жену «канарейкой», как ласково называли известную венерическую болезнь, — на шестом месяце Вере пришлось лечиться в кожно-венерологическом диспансере... Кисин клялся, что это вышло случайно, что, пока он лежал в отключке после дозы, его буквально изнасиловала малолетняя нимфоманка... Вера верила, прощала, терпела. Надеялась, что после рождения ребенка все изменится. Ничего, разумеется, не изменилось, только хуже стало, потому что она повзрослела и перестала мириться со многими вещами.

Между ними начались скандалы. Пока Вера молчала и со всем мирилась, она была для Кисина «хорошей», как только она почувствовала за собой право что-то требовать от мужа — он взбунтовался против нее точно так же, как привык бунтовать против матери. Любая, самая невинная, ее просьба воспринималась Кисиным как страшное давление, попрание его свободного «Я». Вера просила его посидеть десять минут с ребенком, пока она разогревает детское питание на плите в общей кухне общежития, — Кисин демонстративно сваливал в гости к знакомым девчонкам в соседний блок. Вера возвращается в комнату: все двери открыты, кожаные куртки на вешалке у двери висят, кошелек на столе валяется — заходи кто хочешь, бери что хочешь, — и пятимесячный Димка в коляске надрывается от плача. А Кисин в это время спокойно сидит в соседней комнате, окруженный, как индийский бог Кришна, кружком девиц, и задушевно проповедует им под гитару, что-де: «Сидя на красивом холме, я часто вижу сны, и вот что кажется мне: что дело не в деньгах и не в количестве женщин, и не в старом фольклоре, и не в новой волне...» — и восторженные девицы его чаем со сгущенкой потчуют...

Нет, долго это продолжаться не могло. Хотя в некоторых семьях такая жизнь длится годами, десятилетиями... А вот она не побоялась в двадцать один год оказаться буквально на улице с трехлетним ребенком на руках, без прописки. Разве легко ей было? Нет, но она выкарабкалась. Отступать было некуда — вот в чем секрет. Кисин мог, чуть что, поджать хвост и уползти обратно к мамочке, а у нее за спиной ничего и никого не было.