Грань. Петля вины

Нэт Бояр

Грань. Петля вины

Есть места, которые …

Есть места, которые не отмечают на картах. Они не приносят урожая и не сулят богатства. Они рождаются из тишины, что гуще крика, и из боли, что острее ножа. Таким местом была деревня «Журавли». Это шрам на теле мира, скопление покосившихся домов-скелетов, выцветших под бесконечными дождями. Кажется, что сама природа отвернулась от этого места, оставив его на произвол судьбы

Сюда не ведут дороги, они здесь заканчиваются. Упираются в стену леса, изгибаясь и растворяясь в болотистой хмари, что повисла над полями, тихо умирая от непереносимой тяжести. Каждый шаг по этой гиблой земле звучит угрожающим предвестием зловещих событий. Местные, если их можно так назвать, давно смирились. Они ходят безжизненными телами, обмякшими под бременем существования. Они не улыбаются и не смотрят в глаза. Их взгляды пусты. Они просто ждут. Ждут, когда ветер окончательно съест краску с их стен, а время здесь лишь последнее воспоминание их души, угасающее и умирающее в тишине.

Говорят, что «Журавли» не просто место. Оно – состояние, противное человеческому существованию. Последний приют для тех, кого отринула жизнь, чьё горе стало слишком тяжёлым, чтобы нести его по светлому миру. Оно как больной зуб: не болит постоянно, но ноет на смену погоды, напоминая о неизбежном конце, насмешливо и жестоко. Внутренняя боль становится частью их повседневной реальности, создавая ощущение, будто тень собственных страхов таится за каждым углом.

Самое страшное, что деревня «Журавли» не отпускает. Можно сесть в машину и усердно давить на газ, внимая стуку сердца, как ритму последнего испытания. Однако это всё скудные попытки уставшей души зажатой в тисках неминуемой судьбы. Дорога здесь одна, вьющаяся сквозь неживую природу, и она выведет тебя к твоему дому.

Деревня это не точка на карте. Это ловушка для души. Орды призрачных сияний, обитающих в темноте, ожидающие своего часа, когда несчастные души, заблудившиеся в собственной невыразимой боли, наивно приплывут в эту бездну. И тот, кто однажды попал сюда, уже никогда не умрёт по-настоящему. Он просто станет ещё одной тенью, ещё одним шёпотом в ночи, ещё одной каплей отчаяния в бездонном океане этого места…

Они не знали этого. Дмитрий и Вера. Они ехали сюда как в убежище, надеясь спрятаться от невыносимой боли, что разъедала их изнутри. Они искали тишины.

Но тишина деревни иная. Она живая. Она дышит, как если бы мир вокруг был живым существом, хранящим свои тайны в засушенных корнях дерева. И у неё свой голос, непередаваемый словами. Свой аппетит, жаждущий поглотить новые души в хмурой ночи, выедая самое светлое, оставляя лишь мрак – то самое ничто, что способны чувствовать те, кто стал частью этого безумия. И она уже ждала их…

Глава 1. Дом в деревне «Журавли»

Дмитрий и Вера ехали в тишине. Она была не просто некомфортной, а давящей, как туман, который стелился по краям старой грунтовки. Их старый седан плыл по этой колее, будто по руслу мёртвой реки. Берёзы по бокам смыкались всё теснее, как стены гигантской ловушки, готовой захлопнуться в любой момент. Ссора, которая совсем недавно разъедала их отношения, теперь превратилась в молчаливую боль. Они не ссорились, у них не осталось на это сил. Пустота в детской комнате была ярче любого крика, а боль стала единственным общим языком. Вера наткнулась на название «Журавли» на затёртом форуме о местах, где время останавливается, так гласила реклама. Именно этого они искали: мгновения, когда мир вокруг замирает, когда можно забыть о будущем, в котором их сына больше нет.

Механический голос навигатора прорезал трёхчасовую тишину, тяжёлую и липкую, точно смола, которая покрывала салон их потрёпанной машины. «Через двести метров поверните направо», – произнёс электронный тембр, и Вера вздрогнула, как будто её окликнули из другого мира. Пальцы судорожно сжались на коленях, обручальное кольцо блеснуло тусклым золотом в сером свете пасмурного дня. Дмитрий молча повернул руль, его костяшки побелели от напряжения, челюсти сжались так туго, что мышцы на скулах заходили мелкой дрожью.

– Кажется, вот оно, – произнёс Дмитрий с хрипом, сбавляя ход.

Дорога исчезла, как будто растворяясь в небытии. Вместо неё перед ними раскинулось влажное чёрное болото, в котором колёса шлёпали с глухим звуком. И из этого болотного тумана начали проступать избы. Они стояли криво, как будто вбиты в землю под неестественным углом. Окна были слепыми, затянутыми пылью и паутиной, но Вере почудилось, что в щелях между ставнями мелькнуло бледное пятно, но лица она не разглядела.

Дорога вилась между покосившимися заборами и заросшими бурьяном дворами, где когда-то кипела деревенская жизнь. Теперь лишь редкие трубы торчали из крыш, как надгробные кресты, а окна зияли чёрными провалами. Воздух, проникающий через приоткрытое окно, нёс запах прелой листвы, сырой земли и чего-то неуловимо гнилостного – того особого аромата забвения, который источают умирающие места. Дорога шла всё глубже в болото мёртвой природы, а воздух становился всё тяжелее, точно его кто-то сжимал в тисках. Ужас заползал в автомобиль, как ледяные пальцы, скользящие по спине. Каждый метр, каждый поворот уносил их всё дальше от прошлой жизни.

Дом, казалось, материализовался перед ними внезапно, будто вынырнул из серой мглы. Двухэтажное строение стояло чуть в стороне от остальных домов, как одинокий страж на окраине деревни. Краска облупилась длинными полосами, обнажая потемневшее дерево, крыша провисла пот тяжестью запустения. Окна смотрели тёмными глазницами, отражая свинцовое небо. Вера вглядывалась в этот дом, который должен был стать их убежищем от городских воспоминаний, и чувствовала, как что-то холодное и липкое расползается в груди.

Раскаты грома прокатились над ними, перекрыв звуки двигателя, и в тот момент, когда молния разорвала небо, Вера заметила фигуру, точнее тень в окне одного из соседних домов. Тень не двигалась, она лишь стояла, как зловещая фигура, размытая в полутьме. Вера дёрнула плечами, сердце забилось учащённо, как будто в ритме той самой тревоги, которая гнала их из города.

Двигатель заглох с судорожным вздохом, и наступила тишина, настолько плотная, что в ушах зазвенело. Дмитрий не спешил выходить, его дыхание стало неровным. Вера повернула голову и посмотрела на мужа – впервые за эти бесконечные часы пути. Профиль мужчины казался вырезанным из камня, но в уголках глаз дрожали мелкие морщинки, выдавая внутреннее напряжение.

Тишина здесь не означала отсутствие звука, это была искажённая тишина, которая заставляла кожу покрываться холодным потом. Не пели птицы, не стрекотали кузнечики. Только гул, какой-то низкочастотный, исходивший, казалось, из-под земли, входивший не в уши, а прямо в кости. Он вызывал тошнотворную вибрацию в зубах, как бы напоминая, что они здесь, среди этого зловещего безмолвия, не одни.

– Приехали, – прошептал он, и даже это слово прозвучало как приговор.

Вера первой покинула автомобиль, ноги подкашивались от долгого сидения. Холодный воздух укутал лицо, принеся с собой запах мокрой земли и что-то ещё, что-то древнее, затхлое, как будто дыхание давно забытых могил.

– Может, тут кладбище рядом, – прошептала женщина и подняла глаза на дом. Ей показалось, что здание наблюдает, изучая новых обитателей своими пустыми глазницами окон. – Давай уедем отсюда, Сейчас же.

Каждая клетка тела кричала об опасности, но Дмитрий смотрел на дом, и в его глазах читалось нечто помимо страха. Это было болезненное влечение. Это место соответствовало его внутреннему состоянию. Оно было таким же разбитым и безнадёжным.

– Куда мы уедем, Вера? – тихо спросил он. – Мы уже никуда не можем уехать.

Мужчина открыл багажник, и его руки задрожали, когда он увидел картонные коробки. Каждая была подписана его аккуратным почерком: «Игрушки Ильи», «Одежда Ильи», «Книги Ильи». Имя сына, написанное его рукой, резануло по глазам, и он поспешно отвернулся, хватая первую попавшуюся коробку. Вера взяла самую маленькую – ту, где лежали самые дорогие для неё вещи. Её пальцы гладили картон, будто пытались почувствовать, что внутри что-то шевелится, отвечает на её прикосновение…

Территория брошенной деревни «Журавли», казавшаяся некогда живой и довольно протяжённой, теперь продавалась под застройку частными домами. Вера и Дмитрий, жаждущие нового начала, купили этот участок с постройкой в надежде на светлое будущее, мечтая об уютном уголке, где наконец-то смогут обжиться. Сосед по участку уже успел снести старый дом и завести стройматериалы, готовясь к новому началу. Молодая семья с ребёнком приобрела дом напротив, но, по всей видимости, их слишком занимала суета с малышом. Они не могли уделить время обустройству. Пока старенький покосившийся дом, что стоял на краю деревни, оставался в одиночестве.

Дверь дома открылась со скрипом, который, казалось, эхом отдавался в каждой комнате, как предвестник чего-то жуткого и неотвратимого. Половицы заскрипели под их ногами, будто дерево жаловалось на вес новых хозяев, на их незваное вторжение в этот забытый уголок мира. Воздух внутри был густым и тяжёлым, пропитанным запахом плесени и давно отжившей жизни. Пыль взвихрилась в тусклых лучах света, проникающих через грязные окна, создавая причудливые танцующие фигуры, которые казались живыми. Вера осторожно поставила коробку в центр комнаты и огляделась.

Комната была просторной, но безжизненной и пустой. Голые стены, обтянутые паутиной, несколько предметов старой мебели, покрытой белыми чехлами, как саваном, скрывающим тёмные тайны. В углу стояла деревянная лестница, ведущая на второй этаж. Её перила были покрыты слоем пыли, как будто никто не прикасался к ним веками. Дмитрий прошёл мимо неё, не поднимая глаз, словно чувствовал, что там, наверху, скрыт какой-то ужас, с которым они не готовы столкнуться. Мужчина поставил свою коробку рядом с женой. Шорох картона о деревянный пол показался им обоим слишком громким в этой мёртвой тишине.

Вера ощутила, как холодок пробежал по спине. Будто кто-то невидимый наблюдал за ними из уголка, из тени, которая пряталась в глубине комнаты. Она обернулась, но никого не увидела. Только старые вещи, забытые временем, которые, казалось, шептали между собой что-то неразборчивое.

– Давай, Вера, – сказал Дмитрий, стараясь скрыть собственный страх. – Нам нужно разложить вещи. Это наш новый дом, и мы должны сделать его уютным.

Его голос звучал неестественно, как будто он говорил не с ней, а с пустотой, которая окружала их. Вера кивнула, но её сердце забилось чаще. Она знала, что это место не простое. Оно хранило в себе воспоминания, и они были полны горя.

Поднимая коробку, женщина остановилась, не в силах отвести взгляд от лестницы. Тень в углу комнаты, казалось, стала чуть более выразительной, как будто кто-то там стоял, наблюдая за ними из-за завесы пыли. Она сделала шаг назад, её ноги почти не слушались.

– Детская наверху, – сказал он, и голос прозвучал хрипло, будто он не говорил уже много дней.

Вера кивнула, не доверяя своему голосу. Подняла коробку, прижимая к себе как щит, и направилась к лестнице. Каждая ступенька стонала под её весом, дерево скрипело и прогибалось как живое. Муж остался внизу, его силуэт застыл в дверном проёме, как статуя, не способный унять нарастающее чувство тревоги, что витало в воздухе.

Детская находилась в конце коридора второго этажа. С каждым шагом Вера испытывала нарастающее ощущение холода, окутывающее её душу и скользящее по спине. Дверь была слегка приоткрыта, и оттуда веяло особенным холодом, точно в комнате замёрзло всё живое. Будто невидимая рука тянула её обратно, но ноги ступали уверенно, ведомые непонятной необходимостью. Когда Вера толкнула дверь, та открылась с тихим скрипучим вздохом. Комната была небольшой, но светлой. Два окна выходили на восток, и даже в этот серый день свет здесь был ярче, чем в остальной части дома. Посередине комнаты стояла детская кровать, покрытая тем же белым чехлом. У стены – небольшой комод, а рядом с окном – стул, на котором можно было сидеть, качая ребёнка. Вера поставила коробку на пол и медленно стянула чехол с кровати. Дерево под ним оказалось тёплым на ощупь, отполированным до блеска.

Женщина опустилась на колени и открыла коробку. Первым её взгляду предстал маленький красный грузовичок с отколотой краской на кабине. Пальцы Веры дрожали, когда она брала его в руки. Этот грузовичок был любимой игрушкой Ильи, он возил его везде, даже в ту последнюю поездку…

Вера резко встала, прижимая игрушку к груди. Дыхание участилось, в районе солнечного сплетения что-то сжималось, не давая вдохнуть полной грудью. Она подошла к окну и поставила игрушку на подоконник, аккуратно развернув его так, чтобы кабина смотрела в комнату, будто маленький шофёр мог видеть всё происходящее.

Следующим был плюшевый кролик, у которого одно ухо было короче другого. Илья называл его Ушастиком и никогда не расставался с ним. Вера прижала кролика к лицу и вдохнула. Слабый запах детского мыла и того особенного аромата, который бывает только у детей, всё ещё держался в мягкой шерсти. Её глаза наполнились слезами, но женщина не позволила им пролиться. Вместо этого она осторожно посадила кролика в кровать, поправила его ушки и прошептала:

– Ушастик будет ждать тебя здесь, солнышко. Он не уйдёт, обещаю.

Голос звучал в пустой комнате странно – слишком громко и в то же время потерянно. Дом будто поглощал звуки, делал их плоскими и безжизненными. Вера вернулась к коробке и достала детскую одежду – рубашки, штаны, носочки. Каждый предмет она разглаживала, прижимала к себе, а потом аккуратно развешивала в старом платяном шкафу. Ткань пахла стиральным порошком и детством, и эти запахи были единственным, что осталось живым в этой мёртвой тишине.

Внизу послышались шаги – Дмитрий нёс остальные коробки. Звук его шагов доносился приглушённо, как будто он ходил где-то очень далеко. Вера услышала, как он остановился у подножия лестницы, и замерла, прислушиваясь. Но звуки шагов не поднимались выше – муж остался внизу.

Женщина достала последний предмет из коробки – синий ингалятор Ильи. Пластик был потёртым от постоянного использования, а на корпусе были едва заметные следы детских зубов. Вера знала каждую царапинку на этом устройстве, помнила, как покупала его в аптеке, как объясняла Илье, что это не игрушка, а лекарство, которое поможет ему дышать. Она поставила ингалятор на тумбочку рядом с кроваткой, и он показался ей священной реликвией в этом импровизированном святилище. Синий пластик отражал тусклый свет, и Вере показалось, что он пульсирует, как живое сердце.

– Прости меня, мой хороший, – прошептала она, опускаясь на колени рядом с кроваткой. – Прости, что мамы не было рядом. Прости, что я не смогла тебя защитить.

Слова вырывались из её груди с болью, каждое слово было как осколок стекла в горле. Дом вокруг скрипел и стонал, как будто отвечая женскому горю. Где-то внизу хлопнула дверь, и Вера услышала, как муж вышел из дома. Тишина стала ещё более гнетущей. Вера поднялась и подошла к окну. Внизу, в стороне от дома, виднелось строение, которое было гаражом. Дмитрий открыл ворота и исчез внутри. Свет в гараже не зажёгся, видимо Дмитрию требовалась темнота…

Дверной проём детской комнаты жёг взгляд Дмитрия, будто раскалённым железом. Он стоял в коридоре, слушая тихие звуки, доносящиеся из комнаты – шорох бумаги, скрип половиц, приглушённый шёпот жены. Каждый звук был ударом молотка по гвоздю, который вбивали прямо в его сердце. Он не мог войти туда. Не мог увидеть, как Мария расставляет игрушки их сына, как создаёт этот музей боли. Вместо этого он повернулся и пошёл прочь, его шаги гулко отдавались в пустых коридорах дома.

Гараж был отстроен отдельно от дома, как будто кто-то намеренно хотел его отделить от жилых помещений. Мужчина толкнул тяжёлые деревянные ворота, и они открылись с протяжным скрипом, громким и жужжащим, разносясь эхом в тишине, как предсмертный стон. Внутри пахло машинным маслом, ржавчиной и чем-то ещё, чем-то металлическим и острым, что щипало ноздри, вызывая мрачные предчувствия. Этот застарелый запах казался одновременно знакомым и чуждым, будто он принадлежал не этому времени, а какому-то забытому рассказу, зажатому на страницах трагической истории. Пол был испачкан бурыми следами, напоминающими застывшую кровь, создавалось впечатление, что здесь происходило нечто ужасное и зловещее.

Посередине гаража, будто застывшая статуя, стояла их машина. Та самая, в которой они ехали в больницу той проклятой ночью. Капот был помят, на нём виднелись следы удара о дерево, следы, что напоминали о моменте, застывшем на грани боли и страха. Эта грань манила, как воронка, созданная тьмой. Затягивала физическая реальность, в ней заключалась вся тяжесть их совместной утраты, их общей вины.

Дмитрий прошёл к машине, его шаги раздавались в пространстве гаража глухо, как аккорды, взятые на старом пыльном и расстроенном фортепиано. Он положил ладонь на холодный металл, и в этот момент его охватило странное чувство, некая паранойя. Под его пальцами металл казался живым, пульсирующим, как будто в нём билось больное сердце. Это было не просто ощущение, а чувство предательства. Как будто тот несчастный автомобиль хранил в себе все вспышки страха и боли, которые он отдавал своему хозяину.

В этот момент в голову вонзились воспоминания. Он услышал голоса, исходящие откуда-то из самой машины. Будто через толщу времени воздух наполнился гулом прошлого. Звуки шептали о грехах, о незаслуженных шансах, о чистоте детской улыбки, которая теперь была лишь призраком. Дмитрий, как под гипнозом, замер. Потянулся к водительскому сидению, пальцы коснулись затянутой пылью обивки. Вдохнув, он уловил тонкий аромат, чуть заметный, но проникающий в душу. Он закрыл глаза, но увидел только мрак, надвигающийся наперекор светлым желаниям, он пылал в сознании, встречая бездну.

И вот тогда в глубинах его разума всплыло воспоминание. Его накрыли крики, агония, страх, наполненный тёмным предчувствием, будто они всё ещё ехали, и время размывало пределы, размывало краски, в которых они когда-то искали надежду. Он застонал, и ладонь дрогнула выпуская морок. Воздух в гараже сгущался, становясь вязким, зловещим, как сон, который не даёт покоя. Стены, будто ожившие, начали сжиматься, забирая своего гостя в чёрную пустоту, полную призраков воспоминаний. «Надо бежать». Но он не мог…

Дмитрий открыл капот и уставился на двигатель. Чёртов двигатель, который забарахлил в самый критический момент, когда каждая секунда была на вес золота. Дмитрий помнил, как крутил ключ в замке зажигания. Помнил, как умолял машину завестись, как проклинал себя за то, что не свозил её в сервис, как собирался. Из кармана куртки он достал бутылку водки, плоскую фляжку, которую купил ещё в городе. Стекло было холодным и гладким как лёд. Он открутил крышку и сделал первый глоток. Алкоголь обжёг горло, но эта боль была ничем по сравнению с тем пожаром, который пылал в его груди.

Мужчина взял набор инструментов и начал проверять соединения. Его движения были хаотичными, лишёнными логики, он просто перебирал детали, откручивал и закручивал болты, как будто это могло что-то изменить. Руки дрожали, то ли от холода, то ли от водки, то ли от той ярости, которая клокотала в нём, требуя выхода.

– Сволочь, – прошептал мужчина, обращаясь к двигателю. – Сволочь, почему именно в дороге? Почему именно тогда?

Его голос звучал в пустом и тёмном гараже глухо, будто тонул в машинном масле и пыли. Дмитрий сделал ещё один глоток и продолжил возиться с механизмом. В его движениях не было цели – только отчаянная потребность что-то делать, не думать, не помнить. Но память была беспощадна. Он видел перед собой лицо Ильи, бледное и напряжённое, слышал его хриплое дыхание, которое становилось всё более затруднённым. Мальчик сидел на заднем сиденье, прижимая к губам ингалятор, и смотрел на отца такими доверчивыми глазами, будто был уверен – папа всё исправит, папа довезёт его до больницы.

Дмитрий швырнул гаечный ключ в угол гаража, и тот звонко ударился о стену. Звук был резким, почти оглушительным в этой мрачной тишине. Он опёрся о машину и закрыл глаза, пытаясь унять дрожь в руках.

– Я убил его… – прошептал мужчина в пустоту. – Я убил собственного сына.

Слова повисли в воздухе, тяжёлые и давящие на грудь. Дмитрий открыл глаза и посмотрел на свои руки – те, которые держали руль, когда всё случилось. Они казались ему чужими, принадлежащими убийце. Мужчина снова взялся за инструменты, но эти потуги не приносили облегчения. Каждая деталь двигателя напоминала о той ночи, каждый звук металла о металл отдавалась в его голове воспоминаниями. Водка притупляла боль, но не убирала совсем – она просто делала её более размытой, более тягучей.

Время тянулось медленно, как замершее во льду. Дмитрий не знал, сколько прошло часов, пока он возился в гараже. Бутылка водки опустела наполовину, а тьма сгущалась. Он, наконец включил тусклую лампочку, которая висела над верстаком, и жёлтый свет сделал всё вокруг ещё более мрачным.

Из дома доносились приглушённые звуки – Вера продолжала свой ритуал в детской комнате. Дмитрию казалось, что он слышал, как она ходит по комнатам, как переставляет что-то, как разговаривает сама с собой. Её голос хоть и не был слышен, но в нём чувствовалась такая боль, что у Дмитрия сжималось сердце. Он понимал, что должен пойти к ней, поговорить, попытаться утешить. Но он не мог. Не мог видеть её боль, потому что она отражала его собственную вину. Каждый раз, когда он смотрел на Веру, он видел в глазах обвинение. Жена не произносила его вслух, но оно читалось в каждом взгляде.

Дмитрий сделал ещё один глоток и вернулся к двигателю. Движения стали совсем неуверенными, инструменты выскальзывали из рук. Алкоголь делал своё дело, но боль никуда не уходила – просто становилась более тупой и всеобъемлющей. В доме стало тише. Вера закончила свой ритуал и теперь, видимо, просто сидела в детской комнате, окружённая воспоминаниями. Дмитрий представил её там, одинокую, среди игрушек их мёртвого сына, и ему захотелось кричать от бессилия.

Дом вокруг них начал оживать с наступлением темноты, будто бы сам по себе проходил через медленный и мучительный процесс перерождения. Лёгкий ветерок за окнами нарастал в штормовые порывы, будто таинственный посланник, приносящий мрак и шёпоты забытых историй. Старое дерево скрипело и стонало, будто здание дышало, вдыхая и выдыхая воздух сквозь щели в стенах, воруя каждую каплю света и надежды. Звуки были тихими, почти неслышными, пришедшими из недр дома, как воспоминания, которые стараются вырваться на поверхность, но наталкиваются на бесконечную темноту. Они напоминали о давно забытых страхах, о ночах, когда каждая тень становилась призраком, а каждый шорох – предвестием беды. В мёртвой тишине деревни эти звуки казались громоподобными, разрывающими спокойствие.

С потолка сыпалась мелкая пыль, старыми воспоминаниями оседая на губах, и Женщина, сидевшая в комнате, внезапно ощутила холод, просочившийся в сердце. Этот холод навевал мысли о чем-то потустороннем, о чем-то, что наблюдало за ней, из потаённых уголков. Каждый скрип дерева казался не просто звуком, а выражением тайны, которую требовалось разгадать. Она сжала руки в кулаки, когда половицы под ногами заскрипели, будто кто-то невидимый шагал по неровной поверхности. Было ощущение, что дом, это древний хранитель трагедий. И он пробуждался, переживал, воскресал. Его внутренности вздрагивали от долгого забвения. Он вновь был полон памяти и боли, которые помогали выстраивать зловещую симфонию.

Темнота сгущалась, заполняя комнаты, и Вера чувствовала, как её сердце забилось, отстукивая тревожный ритм. С каждым вздохом она начинала осознавать, что здесь закрыты, не только тени, но и ложные надежды. Где-то в глубине комнаты, в ограниченной видимости, что осталась после захода солнца, она могла бы поклясться, что кто-то смеялся в тишине, приглашая в бескрайнее тёмное море, и этот звук обжигал её, оставляя чувство, что, может быть, это было только начало чего-то ужасного.

Сжимающая в тисках нарастающая тревога перетекала в нечто более дикое, более плотное. Это было стремление уйти, сбежать, но ноги будто приросли к полу, как корни, уводившие в недра этого мёртвого дерева. Дом всё больше оживал, крепко хватая в свои объятия того, кто рискнул разбудить его мрачные силы. Но потом, все исчезло, будто и не было…

Вера сидела на краю детской кровати и смотрела на аккуратно расставленные игрушки. Каждая вещь была на своём месте, каждый предмет одежды висел в шкафу именно там, где должен был. Комната выглядела так, точно в ней жил ребёнок, как будто он просто вышел на минутку и вот-вот вернётся. Это ощущение было трогательным и угнетающим одновременно, даже настенные часы тихо отсчитывали мгновения, ожидая его возвращения. Ингалятор на тумбочке отражал свет лампы, и Вере казалось, что он пульсирует в такт её сердцебиению, будто в нём теплилась жизнь, которая хотела вырваться на свободу. Она протянула руку и взяла его в ладонь. Пластик был холодным на ощупь, но ей показалось, что под её прикосновением он слегка согрелся.