Прощальные вспышки Родины

– Если не Вы, кто тогда? – моя мама спросила этого профессора, рассказав нашу историю в десятый раз.

Это было одно из тех дурацких происшествий, которые вечно приключались со мной. Рядом с нашим домом располагался рыбный магазин с огромным аквариумом, где плавали большие рыбы. Я ходил туда смотреть этих рыб и уже знал некоторых из них в лицо. Там никогда не было покупателей. У людей не было денег, поэтому в магазинах было много товаров, как только люди стали зарабатывать деньги, товары исчезли. Я уже рассказывал об этом.

Моя мама и я стояли около этого аквариума, выбирая рыбу, которую мы хотели купить. Нам была нужна хорошая рыба для свадебного стола, потому что Николай, наконец, покинул госпиталь, где он провел три месяца в полной неподвижности, и завтра он был должен жениться на моей тете.

– Эту, пожалуйста! – сказала моя мама и указала на самую большую рыбу, которую я любил больше других. Продавец подвел под рыбу сачок, поймал ее, взвесил, положил в бумажный пакет и протянул пакет мне – «Держи!»

Я взял пакет. Рыба высовывалась из него. Я жалел рыбу, но стеснялся этого, поэтому я начал валять дурака, показывая всем – как я люблю ее. «Осторожнее!» – предупредила меня моя мама, но это было слишком поздно – рыба порезала мне шею своими плавниками. Кровь брызнула, пачкая мой воротник. Я вскрикнул от боли.

Рана была не глубокой, но обширной, она все время кровоточила, не желая заживать, моя бабушка вычерпывала гной из нее ложкой. Я жаловался, что кто-то сидит внутри меня, стараясь вырваться наружу, и мы ходили от врача к врачу….

– Уже два месяца? – недоверчиво спросил профессор. – Вы уверены?

Наш участковый врач пожал плечами.

– В конце концов, это – шея. За два месяца такая штука или заживает, или… – профессор замолчал. Потом он дал нашему врачу несколько советов и сказал моей маме:

– Я думаю, что Вашему сыну следует лечь в больницу. Немедленно!

– Не бойся, молодой человек, – он повернулся ко мне. – Может быть, когда-нибудь мы отрежем тебе руку, но голову – никогда!

– Большое спасибо Вам за Вашу доброту, – сказала моя мама…

Должно быть, несколько человек умерло в этой больничной кровати до меня, потому что этот кто-то томился и ворочался внутри меня еще отчаяннее, чем раньше. Я боялся его и хотел, чтобы этот профессор отрезал мне голову – пусть этот огромный, глухой и слепой кто-то вырвется из меня, наконец, и для меня начнется новое, лучшее бытие, которое не обязательно называется «Жизнь».

Отмененный полет

Я часто встречал его в нашем дворе. Про него говорили, что он был родственник поэта, который был убит Советской Властью. Собственно говоря, Советская Власть убивала этого поэта всю его жизнь, пока он, наконец, не сошел с ума во время обычного перегона из лагеря в лагерь. Там был глубокий снег на дороге, и он едва тащился, потому что другие заключенные, естественно, отбирали у него всю еду, которая выдавалась ему. Он стал отставать, но конвой имел инструкцию не расходовать патроны по всяким пустячным случаям вроде этого, поэтому вместо расстрела какой-то солдат заколол его штыком и оставил валяться на дороге. Может быть, это – всего лишь легенда. Во всяком случае, никто не знает – как он умер и где его могила лежит. Он был великий поэт, и я хотел бы знать – почему всегда больше солдат, чем великих поэтов среди нас.

Ему было лет двадцать пять, этому человеку, которого я часто встречал в нашем дворе, и он всегда смеялся. В то время взрослые редко даже улыбались, а он был похож на солнечный зайчик – такой же яркий и шустрый. Однажды я видел, как здоровенный пьяный мужик три раза пытался ударить его, но каждый раз он уворачивался, смеясь, как обычно. Потом он сделал что-то, и этот пьяница рухнул на колени, стоная. Я часто дрался в те дни и сам знал несколько хороших приемов, но все равно я не мог понять – что он мог сделать, чтобы такой здоровый дядька застонал от боли.

Это был холодный день, и луна сияла в небе. Я стоял около нашей парадной, ожидая мою маму. Рыба порезала мне шею своими плавниками три месяца назад, и я только что вышел из больницы. Моя рана зажила и больше не болела, но я все равно плохо себя чувствовал, делаясь все слабее и слабее. Весь тот день я провел в кровати, но к вечеру я почувствовал себя лучше и вышел прогуляться и встретить мою маму после работы. Я знал, что она должна была вернуться часа через два.

Не было боли, но слабость, но грусть скорого прощания томили меня, и я смотрел на луну. Луна была близко, и я снова почувствовал, что я – одуванчик и скоро полечу к ней.

Этот человек, родственник поэта, как всегда торопился и проскочил мимо меня. Вдруг он остановился, как будто что-то ударило его, посмотрел на меня и подошел ко мне.

– Парень, – он спросил, – в чем дело? Что случилось?

– Ничего, – я ответил.

Он поглядел на меня снова и встряхнул головой, как будто не веря своим глазам.

– Пойдем со мной!

– Я не могу, – я сказал. Мне нравился этот человек, и я пошел бы с ним куда угодно. – Я жду мою маму.

Он спросил меня, когда она придет, и после моего ответа успокоил меня, что мы успеем, все будет окей. Мы побежали вместе и прибежали в соседний дом. Он спустился в подвал, вынимая какие-то ключи из кармана. «Подожди минутку!» – крикнул он и скрылся за дверью.

Там было тихо, в этом подвале, и я мог слышать почти каждое слово.

– Сенсей, – сказал этот человек. – Есть мальчик. Я никогда не видел такой огромной дыры. Я думаю, ему осталось не больше, чем три дня.

– Где ты был раньше? – спросил другой голос. – Это – не рак, я надеюсь?

– Сенсей, я не думаю так. Светлое истечение.

– Пусть он придет сюда.

– Он здесь, – сказал этот мужчина, выходя ко мне, беря меня за руку.

Позже я видел много похожих подвалов. Советская Власть запрещала эти вещи, поэтому мы обычно собирались в местах, подобных этому – цементный пол и одинокая лампочка под потолком. Но здесь я впервые увидел эти деревянные статуи без лиц, но с множеством рук – обрубков, и ведра, заполненные влажным рисом, и картину, которая изображала какого-то мужчину, сидящего в странной, но, по-видимому, удобной позе.

Четверо мужчин сидели на цементном полу точно в такой же позе. Бритоголовый мужчина стоял, и я сразу догадался, что это и был сенсей.

Он бегло взглянул не прямо на меня, а куда-то выше и сказал:

– Рыба… Или птица… Нет, определенно рыба… Льет как из ведра. Ты ошибся – не больше двух дней.

Он повернулся к мужчинам.

– Латихан, – он скомандовал, – в полную нашу силу.

Мужчины встали и начали раздеваться. Родственник поэта и сенсей тоже начали раздеваться.

Мне было двенадцать. Я был стеснительный ребенок по части наготы, поэтому я боялся взглянуть на них. Они были совершенно голые, и каждый из них выглядел – я могу сказать это сейчас – как Шварценеггер или, по крайней мере, Клод ван Дамм.

– Чего ты ждешь? – сенсей спросил меня. – Раздевайся!

Он был самый молодой из них – этот курносый, голубоглазый сенсей, что означает «тренер, учитель, гуру», и в своей речи он делал ударение на «О».

Я не посмел ослушаться этого сенсея.

Они повернули меня на девяносто градусов вправо, столпились вокруг меня, касаясь меня своими телами, протянули ладони над моей головой и начали кружиться вокруг меня, гудя на разные голоса.

Гул был тихий, но мощный. Мы стояли там, голые, в холодном подвале, на цементном полу, снаружи было минус десять. Эти мужские тела окружали меня, словно ужасные горячие деревья. Они не делали ничего кроме гула, обливаясь потом, и я чувствовал огонь под ложечкой.

Мне было двенадцать. Могучие мужские ладони были над моей головой, как будто они защищали меня от всего мира, и я чувствовал их силу и доброту, вливающуюся в меня. И еще что-то наполняло меня, что заставляло меня быть лучше, чем я был на самом деле.

А потом я на какое-то время потерял сознание, но утром, на следующий день, я почувствовал себя здоровым и пошел в школу.

Россия – родина слонов

Николай вернулся с войны. На деле война кончилась для него гораздо, гораздо раньше, еще в 1944, когда его второй танк охватило пламя. Николай вытолкнул своего бесчувственного стрелка наружу и не помнил, что было потом. Он провел три года в разных госпиталях и перенес три тяжелых шестичасовых операции на позвоночнике. После последней он лежал три месяца в полной неподвижности. Сейчас он был в состоянии вернуться домой.

Он еще любил мою тетю, этот полупарализованный человек. После ее неудачного замужества и развода моя тетя как-то написала ему письмо, они начали переписываться и потом решили пожениться, как только он сможет покинуть госпиталь.

И он покинул госпиталь, в конце концов. Сначала они жили в нашей квартире, так что наш адрес был записан в их паспортах. Советская Власть называла это «пропиской» – вам не разрешалось переехать куда-нибудь на другой адрес. Первый раз поймав вас по другому адресу, Советская Власть только штрафовала вас, но на второй раз она могла выселить вас из Ленинграда. Несмотря на это, они все-таки переехали в другой дом. Позже Николай как инвалид войны получил от государства новую квартиру.

Первая вещь, которую они купили, был рояль, потому что Николай любил играть. Он даже сочинял музыку, и мы часто ходили к ним в гости слушать эту музыку. У него было множество талантов – он рисовал, фотографировал, понимал кошек и собак. Любая работа кипела в его руках, и я часто завидовал его искусству.

Моя семья сохранила его диссертацию, он защитил ее, сразу получил звание доктора наук и хорошую работу. Николай и моя тетя превратились в наших богатых родственников и начали помогать нам. Настала прекрасная жизнь. Только одна вещь смущала меня – они оба не выносили никаких разговоров против Советской Власти. Было похоже, что они скорее любили ее. Моя мама, как ни странно, присоединилась к ним в этом, и я начал чувствовать себя чужим в собственном доме. В те дни Советская Власть начала борьбу с «низкопоклонством перед Западом» – так это официально называлось. Каждый день все газеты печатали статьи про доселе неизвестных русских ученых, которые открыли все и вся много раньше, чем иностранные ученые.

Выходило, что самолет, поезд, автомобиль, электричество, радио, телефон, даже дождь и солнце, были русскими изобретениями. Советская Власть срочно переименовывала улицы, кинотеатры, кафе, которые назывались по-иностранному. Например, кафе «Норд» было переименовано в «Север». «Французские» булочки стали называться «Городские» и так далее.

Люди смеялись над этим. Именно в те дни родилась пословица «Россия – родина слонов». Однажды я увидел объявление на стене – «Все обязаны пойти на лекцию «Советский снежный человек – самый снежный в мире».

Когда я, смеясь, рассказал Николаю об этом объявлении, разразился грандиозный скандал, потому что, по его мнению, это было ничуть не смешно, а кощунственно! Мне было двенадцать, и я хорошо запомнил этот скандал, потому что это была первая настоящая ссора в нашей семье.

Вскоре мы помирились и были опять счастливы. Как раз перед своей смертью он – этот человек с обгорелым лицом, кое-как сварганенным на скорую руку из его зада, создал Советский напалм, который, в общем-то, не нашел широкого применения в Советской Армии.

Трамвай по имени Желание

Я старался как можно дальше отодвинуться от моей мамы, но трамвай был переполнен, меня снова прижимало к ней, и я не знал куда деваться от страха. Серые, усталые, сонные лица нависали надо мной со всех сторон, и мне казалось, что я умер и никогда больше не увижу небо и солнце. Я закрыл глаза, но что-то подняло мои веки и заставило повернуться налево. Там была женщина между двумя строительными работягами, рыгающими чесноком. Светлое, почти желтое пламя плясало вокруг ее головы.

Наш сенсей уже говорил нам, что каждый человек имеет светящуюся оболочку вокруг себя. Чем светлее эта оболочка, он сказал, тем ближе к Небу ее владелец. У святых – желтая оболочка, цвета Солнца.

Я смотрел на эту женщину. Она была старая, много старше моей мамы, и у нее было такое же серое, усталое лицо, как все лица в этом трамвае, но желтое пламя плясало вокруг ее головы.

Жизнь была трудной, особенно для женщин. В конце концов, они находили забвение в водке реже, чем мужчины. Было раннее утро. Эта женщина спала, стоя, тонкая струйка слюны стекала по ее подбородку. Ее голова моталась туда – сюда, задевая соседей желтым пламенем, и мне хотелось кричать: «Святая! Святая женщина среди нас!»

– Когда-нибудь вы увидите это сияние, – говорил наш сенсей – тренер, учитель, гуру.

Я пришел в этот подвал во второй раз два года назад. Он сидел в странной позе – пятки на бедрах, спиной ко мне, и он не обернулся. Я остановился в дверном проеме, не решаясь войти.

– Что это за вещь, которая хочет войти? – спросил он.

Я понимал, что он спрашивает меня – кто я есть на самом деле, но я не знал этого и поэтому молчал.

– Что может это вещь надеяться получить здесь?

Я не надеялся ни на что, поэтому я продолжал молчать..

– Что эта вещь собирается делать, получив это?

Я повернулся, чтобы уйти.

– Ты хорошо ответил, – сказал он. – Можешь войти!

Я вошел и, пройдя мимо ряда безлицых деревянных статуй с руками – обрубками, остановился перед картиной, которая изображала какого-то человека, сидящего в той же самой позе.

– Можешь задать мне три вопроса, – сказал он, не оборачиваясь.

– Что вы делали со мной вчера? – я спросил.

Он встал и повернулся ко мне.

– Латихан, – сказал он. – Древняя тибетская молитва. Ты умирал. Твоя энергия, аура, уходила из тебя, и мы затыкали дыру в тебе.

Я не понимал, о чем он говорит, но все равно волна свободы и счастья захлестнула меня на мгновение, как если бы далекая петергофская чайка пролетела в этом низком подвале над моей головой.

– Почему вы гудели?

– Слова всегда лгут. Молясь в словах, мы думаем о других вещах, поэтому Небо не верит нашим молитвам. Гудение есть гудение – оно всегда честное.

Сначала что-то удерживало меня от третьего вопроса, но я все-таки спросил:

– Почему мы были голые?

– Во время Латихана каждый должен быть голым и чистым перед Небом, как ребенок.

– Можно мне придти сюда завтра? – я спросил.

– Это – четвертый вопрос, – сказал он, и мне показалось, что год прошел, прежде чем он ответил: «Конечно, почему бы и нет?..»

Моя мама не могла справиться с этим – подвал стал моим вторым домом. Сенсей никогда не называл то, чем мы занимаемся, но другие говорили, что это была смесь Дзена, Йоги и Тай-Чи – китайского способа перераспределения энергии и Кунг-Фу – этой широко открытой калитки в небытие.

Я отработал «Удар цапли», когда вы складывали ваши пальцы наподобие клюва и ударяли в ведро с влажным рисом, так чтобы достать монетку с самого дна. Я отработал «Шлепок змеи», когда вы падали на ладони и били деревянный идол обоими вашими ногами, так чтобы он отлетел, как игрушка.

Когда я выполнял «Удар цапли», я был цаплей, но когда я выполнял «Шлепок змеи», я становился змеей, и когда однажды я участвовал в Латихане, я превратился в грубую трубу, и суровый ветер северных плоскогорий проносился, завывая, через меня…

Женщина в трамвае проснулась и схватилась за сумочку – может быть, пока она спала, кто-нибудь украл что-нибудь из ее нее. Ее сияние съежилось и умерло.

Мне было четырнадцать. Трамвай остановился, и мы вышли из него. Моя мама хотела взять меня за руку, но я отпрыгнул прочь. Я боялся, что моя мама может догадаться о моем сне.

Ночью я видел сон обо мне и моей маме. Мы стояли на коленях напротив друг друга, голые, и моя штука была длинной и толстой. Я трогал мою маму моей штукой здесь и там, в черное и красное. Мне было не стыдно, а сладко, и проснулся я весь мокрый и разбитый.

Страшнее кошки зверя нет

– Это – твой отец! – сказала моя мама, и я поймал себя на мысли, что лучший способ получить его – полшага на юго-юговосток, и йоко-гери левой ногой в печень. Это не значило, что я воспылал гневом против него. Просто наш сенсей иногда разрешал мне полноконтактный спаринг и, стоя рядом с любым мужчиной, я автоматически находил лучший способ получить его.

– Как поживаешь, папа? – спросил я. Моя мама облегченно вздохнула, и мы уселись ужинать.

В тот вечер мой отец был очень веселый и жизнерадостный. Он сказал нам, что месяц назад вышел из тюрьмы, где просидел два года. Собственно говоря, сказал он, это был его третий срок.

Первый раз, он сказал, Гитлер посадил его в тюрьму, по ошибке конечно, как русского шпиона. Гитлер, он сказал, до этого никогда не ошибался, но в этот раз он ошибся и ни за что, по ошибке, продержал его в тюрьме почти год! В конце концов, это было прекрасно со стороны Гитлера! – обменять его на какого-то немца, который сидел в нашей тюрьме, тоже по ошибке, конечно.

Второй раз это был Сталин, кто посадил его в тюрьму. Испанская гражданская война кончилась, и Сталин был очень рассержен, потому что фашисты, к несчастью, в конце концов, все-таки побили коммунистов. Он расстрелял своего полномочного представителя в Испании – журналиста Кольцова и назначил его родного брата главным карикатуристом юмористического журнала «Крокодил».

Сталин, по ошибке, конечно, обвинил моего отца, что тот плохо руководил переброской русских офицеров и тяжелой военной техники в Испанию. На самом деле, мой отец сказал, он не имел ничего общего с этим делом – ни чуточки. Хотя много людей почему-то полагали, что он имел.

Во время Испанской войны он жил в Испании в одном отеле со знаменитым писателем Хемингуэем. Этот писатель искал человека, который руководил этой переброской, чтобы написать о нем книгу. Как только мой отец сказал ему, что он – не этот человек, Хемингуэй сразу захотел написать другую книгу о моем отце – как он не руководил этой переброской. Может быть, Хемингуэй и написал бы эту книгу, если бы не Сталин, который посадил моего отца в тюрьму.

В любом случае, Сталин по ошибке посадил моего отца в тюрьму, но выпустил его через два года, когда оказалось, что человек, который руководил этой переброской, не допустил ни одной ошибки.

После этого Сталин еще раз посадил моего отца в тюрьму. Должно быть, он заимел плохую привычку – сажать моего отца на два года ни за что.

В общем, мой отец провел в тюрьме пять лет. Он сказал нам, что они обещали не сажать его больше в тюрьму по ошибке. Мой отец был рад слышать это. Он был в очень хорошем настроении в этот вечер и сказал, что хочет познакомить меня с моим братом, который на два года младше меня. Он сказал, что мой брат мечтает подружиться со мной.

Мой отец сидел на почетном месте – на диване, около книжного шкафа, который высился под самый потолок. Мы сожгли всю нашу мебель во время блокады, и этот книжный шкаф был нашей первой новой покупкой. Большой и красивый, он был уже сильно исцарапан нашим котом, который любил спать на его верхушке. Как раз в тот момент он спал там. Этот сибирский кот был скорее маленькой зеленоглазой рысью, он не был кастрирован и весил больше шести килограмм. Обычно он ходил за мной по пятам и на даче часто спасал меня от соседских собак, которые боялись его, словно Кошки из Ада. Он приносил на колени бабушке живых ящериц и сопровождал меня в лес и, когда уставал, забегал вперед и ложился поперек моего пути, я поднимал его и укладывал на свои плечи, как тяжелый пушистый воротник, он мягко кусал меня за ухо и легонько точил когти о мою куртку. Мы соорудили специальную портьеру на шкафу, но шкаф все равно был здорово исцарапан.

Я не знаю, что ударило его, но вдруг он прыгнул вниз, со шкафа, с четырех метров высоты, прямо на спину моему отцу, на его плечи.

Мой отец изменился в лице, схватился за грудь и, закатив глаза, потерял сознание. Мы вызвали «Скорую». Пока мы ожидали ее, кот ходил вокруг меня и терся о мои ноги, мурлыкая, но первый раз в моей жизни я не понимал, что он хочет сказать мне.

Доктор сказал, что у моего отца – обширный инфаркт.

Через месяц мой отец вышел из больницы, но я никогда больше не видел его веселым и жизнерадостным. Мне было тринадцать. Я жалел моего отца и в то же время я немного гордился своим котом, который побил человека, с которым Сталин и Гитлер вдвоем не могли справиться.

Оперная студия Консерватории

– Как насчет Оперной студии? Мне обещали два билета, – сказала эта капризная дочь богатого человека.

– Нет входа до шестнадцати, – я ответил.

– Чепуха! Я подкрашусь, и ты с твоей седой головой сойдешь за восемнадцатилетнего.

– А твой отец?

– Он в командировке. А наша домработница досмерти меня боится.

– Я люблю зеленое с коричневым, – внезапно добавила она, взглянув на деревья, и пропела эту фразу несколько раз на разные мотивы. Там было много людей вокруг нас, но никто не обратил внимание на ее слова. Только я содрогнулся, поняв их особый смысл.

Мы сидели на куче бревен в нашем дворе. Она забралась чуть выше меня, так что край ее легкой короткой юбочки касался моего нового, зеленого с коричневым, пиджака. Мне недавно исполнилось четырнадцать, она была на год старше меня, и это было мучительно – сидеть так близко к ней. Она, ее отец, полковник, и ее брат переехали в наш дом сразу после войны. Сначала только ее брат, толстый парень моего возраста, выходил в наш двор, и я подружился с ним, еще ничего не зная о ней. Потом он познакомил меня с ее отцом, их домработницей и с ней. Я понравился ее отцу. Иногда он брал меня вместе с их семьей на дачу. Там он учил меня обращению с пистолетом, а ее брат именовал разных жуков и бабочек, рассказывая нам про их странную жизнь. Я демонстрировал упражнения Йоги и Кунг Фу, и протыкал себя вязальной спицей, и метал нож в цель. Еще я читал им стихи – мои собственные и других поэтов. Она обычно пела и танцевала для нас. Я сходил с ума по ней эти два года. Собственно говоря, все мальчишки сходили по ней с ума….

Она потянулась, и я почувствовал каждый ее нерв.

– Завтра в шесть у главного входа, – она встала и пошла домой, тронув на прощанье коленом мою руку. Я не смел провожать ее глазами – так прекрасна она была!

Оперная студия была далеко от нас – одиннадцать трамвайных остановок. Она располагалась напротив знаменитого театра Оперы и Балета, из которого Нуриев, Макарова и Барышников позднее бежали на Запад. Сегодня эта студия – скорее безжизненное грязно-зеленое здание, но в те дни там был шикарный притон, потому что они показывали фильмы из трофейной личной коллекции Геринга.

Покойный рейсхмаршал был знатоком кино – снаружи клянчили милостыню безногие инвалиды и черный рынок бушевал в полную мощь, а внутри наяривал джаз и холеные красавицы в последний момент ускользали из объятий злодеев с прилизанными волосами. Там добро всегда побеждало зло. Цвет Ленинграда собирался там. Конная милиция охраняла вход, и это было невозможно – достать туда билет.

Я прибыл в половину шестого, хотя я был абсолютно уверен, что она не придет. Но она пришла. Я увидел ее и мое сердце похолодело от ее красоты. И больше, чем от ее красоты – от ее свободы и беззащитности, когда она пробивалась через толпу.

Я не помню, какой фильм шел в тот вечер – вроде бы «Девушка моей мечты» Я держал ее руку, пока обнаженная красавица танцевала на бочке перед нами. Мне было стыдно, но я все равно смотрел. Роскошное ренуаровское тело – как я мог бы сказать сегодня – показывалось так близко, что мы могли видеть каждый отдельный волосок, и в зале вокруг нас царил смех. Вдруг моя девушка тихо сказала мне:

– Не смотри на нее!

– Я умру за тебя, – я ответил.

В тот момент музыка смолкла, так что мои слова прозвучали громко и четко, и смех взорвался вокруг нас.

– Пойдем ко мне! – так же громко и четко, как только что я, сказала она.

Никто не смеялся, когда мы проходили через ряды…

Я не помню нашего обратного пути. Я только помню большую комнату и светильник в виде совы.

– Мы уезжаем из Ленинграда, – она сказала. – Я люблю тебя.

Я задохнулся, сделал шаг вперед и у каждого из нас выросли тысяча рук и тысяча губ.

– Давай, любимый, давай, – прошептала она вдруг, поворачиваясь спиной ко мне, становясь на колени, принимая странную позу. Я с трудом понимал, что я должен делать, но, видно, Бог вел меня и помогал мне, потому что я умудрялся делать что-то. Она стонала и шептала – «левей» или «правей», и иногда «ниже», и в конце концов я попал в то место, куда она хотела, чтобы я попал. Я любил ее очень медленно, и нежно, и глубоко, и она слабо вскрикнула: «Что со мной, что со мной?» и опустилась на ковер, осторожно потянув меня за собой, так чтобы мы не покинули друг друга.

Она поцеловала меня. Этот поцелуй – даже сейчас я помню его нежность, разрывающую мое сердце.

Мы встречались еще несколько раз – на чердаке и в подвале, но все эти встречи были скорее случайными, в спешке, и не принесли нам прежнего ослепляющего счастья. Через месяц ее отца перевели куда-то, и я потерял ее след.