скачать книгу бесплатно
«Ерунда, – ответил Олег. – Все можно починить».
В глубине души Харри надеялся, что так оно и есть, но в иные дни его одолевали большие сомнения. Все же он неуверенно подумывал, не познакомить ли Олега с группой «Юкке и валентинки», с их альбомом «Все можно починить». Но по зрелом размышлении пришел к выводу, что мать Олега, Ракель, вряд ли одобрит, что бывший ее возлюбленный и алкоголик подсовывает сыну песни о пьянстве, написанные и исполненные покойным наркоманом.
– Можно починить? – спросил он молодого человека за прилавком.
Проворные, умелые пальцы быстро открыли механизм.
– А стоит ли?
– В каком смысле?
– У антиквара можно купить часы получше, причем исправные, и обойдутся они дешевле, чем ремонт вот этих.
– Все-таки попробуйте, – сказал Харри.
– Ладно. – Молодой человек уже принялся изучать механизм и, похоже, был вполне доволен решением клиента. – Приходите в среду.
Выйдя на улицу, Харри услышал хрупкий звук гитарной струны, донесшийся из усилителя. Громкость возросла, когда гитарист, парень со скудной растительностью на лице, в напульсниках, подкрутил один из колков. Скоро здесь, на Эгерторг, состоится традиционный предрождественский концерт в пользу Армии спасения с участием известных артистов. Народ уже потихоньку собирался возле группы музыкантов, которые расположились посредине площади, за треногой с черной кружкой Армии спасения.
– Это ты?
Харри обернулся. Бабенка, та, со взглядом наркоманки.
– Ты, да? Вместо Снупи? Мне срочно нужна доза, я…
– Извини, – перебил Харри, – не по адресу.
Она уставилась на него. Склонила голову набок, прищурилась, словно прикидывая, не смеется ли он над ней.
– Но я же видела тебя раньше!
– Я из полиции.
Она осеклась. Харри вздохнул. Реакция у нее заторможенная, его слова будто пробирались в обход сгоревших нервных волокон и разрушенных синапсов. Но вот в глазах тускло затлела ненависть, как он и ожидал.
– Легавый?
– По-моему, у нас уговор, чтобы вы держались на Плате, а? – Харри смотрел мимо нее, на вокалиста.
– Да ладно, – буркнула бабенка и встала у Харри прямо перед носом. – Ты не из наркоотдела. Тебя по телику казали, из-за убийства…
– Убойный отдел. – Харри легонько взял ее за локоть. – Послушай. То, что тебе нужно, найдешь на Плате. Не вынуждай меня тащиться с тобой в участок.
– Нельзя мне туда! – Она вырвала руку.
Харри пожалел, что связался с ней, и поднял руки:
– Скажи хотя бы, что не станешь тут покупать, и я уйду. Согласна?
Она опять склонила голову к плечу. Тонкие бескровные губы чуточку дрогнули, точно она усмотрела в ситуации что-то забавное.
– Сказать тебе, почему я не могу пойти на Плату?
Харри молчал, ожидая продолжения.
– Мальчонка мой там, вот почему.
Он ощутил ком под ложечкой.
– Не хочу, чтобы он видел меня такой. Понятно тебе, легавый?
Харри смотрел в ее строптивое лицо, соображая, что сказать в ответ.
– Счастливого Рождества! – бросила она, поворачиваясь к нему спиной.
Харри швырнул сигарету в бурую снежную пыль, зашагал прочь. Скорей бы покончить с этим делом. Он не смотрел на встречных прохожих, и они тоже на него не смотрели, буравили взглядом ледяную корку под ногами, будто совесть у них нечиста, будто они, граждане самой щедрой на свете социал-демократии, все-таки стыдились. «Мальчонка мой там, вот почему».
На Фреденсборгвейен, рядом с Дайкманской библиотекой, Харри остановился: вот он, адрес, указанный на конверте. Запрокинул голову. Серый с черным фасад, свежеоштукатуренный. Сырая мечта граффитиста. В окнах кое-где уже развешены рождественские украшения – силуэты на фоне мягкого желтого света, наводящего на мысль о теплом семейном уюте. «Возможно, так оно и есть», – подумал Харри. Через силу, потому что, прослужив двенадцать лет в полиции, поневоле заражаешься презрением к людям, которое неизбежно сопутствует этой службе. Но он этому противился, надо отдать ему должное.
Отыскав звонок с нужной фамилией, Харри закрыл глаза, постарался прикинуть, как повести разговор, сформулировать вопрос. Без толку. По-прежнему мешал ее голос: «Не хочу, чтобы он видел меня такой».
Он махнул рукой. Есть ли вообще способ сформулировать невозможное?
Большим пальцем он надавил на холодную кнопку, и где-то в доме зазвенел звонок.
Капитан Юн Карлсен отпустил кнопку звонка, поставил на тротуар тяжелые пластиковые пакеты, глянул вверх, на фасад. Дом словно подвергся обстрелу легкой артиллерии. Штукатурка во многих местах обвалилась, окна пострадавшей от пожара квартиры на втором этаже заколочены досками. Сначала он прошел мимо голубого фредриксеновского дома – казалось, мороз высосал краски и сделал все фасады на Хаусманнс-гате совершенно одинаковыми. Только заметив захваченный бомжами дом, на стене которого было намалевано «Западный рубеж», он сообразил, что проскочил нужный адрес. Трещина в стекле двери походила на букву «V». На знак победы.
Юн поежился в своей непромокаемой куртке: хорошо еще, что форма Армии спасения сшита из добротной чистой шерсти. По окончании Офицерского училища, когда пришел черед новой формы, ни один из готовых мундиров на складе Армии ему по размеру не подошел, поэтому он получил отрез и отправился к портному, который дымил ему в лицо и ни с того ни с сего объявил, что не считает Иисуса своим персональным спасителем. Но дело свое он знал, и Юн тепло поблагодарил его, поскольку не привык к одежде, хорошо на нем сидящей. Должно быть, всему виной сутулая спина. Те, кто сегодня вечером видел, как он шагает по Хаусманнс-гате, думали, наверно, что парень сутулится от ледяного декабрьского ветра, который швырял в лицо колючую снежную крупу и гнал застывшие в камень отбросы по тротуарам улиц, где громыхали тяжелые машины. Однако те, кто знал Юна Карлсена, говорили, что он горбит спину, чтобы убавить себе рост и нагнуться к тем, кто ниже его. Вот как нагнулся сейчас возле подъезда, чтобы двадцатикроновая монета попала в коричневую картонную кружку, зажатую в грязной трясущейся руке.
– Как дела? – спросил он у бесформенной фигуры, которая, скрестив ноги, сидела на куске картона прямо на тротуаре, в снежной поземке.
– Жду очереди на курс метадона, – произнес горемыка монотонно, с запинкой, точно плохо затверженный псалом, не сводя глаз с колен черных Юновых брюк.
– Ты бы зашел в наше кафе на Уртегата, – сказал Юн. – Погреешься, поешь и…
Конец фразы утонул в реве машин, на светофоре у них за спиной вспыхнул зеленый.
– Времени нету, – отозвался попрошайка. – Полсотни у тебя не найдется?
Вечный наркоманский фокус, как всегда, застал Юна врасплох. Он вздохнул и сунул в кружку сотенную купюру.
– Посмотри себе что-нибудь во «Фретексе». Если там нету, приходи в «Маяк», мы завезли туда новые зимние куртки. Замерзнешь ведь в своей тоненькой джинсовке.
Юн сказал это со смирением человека, который знает, что милостыня его пойдет на покупку наркотиков, а куда податься? Всегдашний припев, одна из невыносимых моральных дилемм.
Он еще раз нажал кнопку звонка. Глянул на свое отражение в грязном стекле витрины рядом с подъездом. Теа говорит, он большой, высокий. А на самом деле ничего подобного. Он маленький. Маленький солдат. Однако затем маленький солдат двинет в «Думпу» на Мёллервейен за Акером, где начинаются восточная окраина и Грюнерлёкка, через Софиенберг-парк на Гётеборггата, 4, к дому, который принадлежал Армии спасения и сдавался ее сотрудникам, войдет в подъезд В, возможно, кивнет легонько другим жильцам, а они, вероятно, решат, что он направляется к себе, на четвертый этаж. Но он поднимется лифтом на пятый, перейдет через чердак в подъезд А, прислушается, свободен ли путь, поспешит к квартире Теа и постучит условным стуком. А она откроет дверь и заключит его в объятия, где он снова оживет.
Вибрация.
Сначала он почему-то подумал, что дрожит земля, город, фундамент. Потом поставил один пакет на асфальт, сунул руку в карман брюк. Мобильник вибрировал в ладони. На дисплее номер Рагнхильд. Только сегодня уже третий раз. Он понимал, откладывать больше нельзя, надо ей рассказать. Что они с Теа решили обручиться. Правда, прежде необходимо найти правильные слова. Он убрал телефон в карман и постарался не смотреть на свое отражение. Но решение принял. Хватит праздновать труса. Наберись смелости. Стань большим солдатом. Ради Теа с Гётеборггата. Ради отца в Таиланде. Ради Господа на небесах.
– Чего надо? – тявкнул динамик домофона.
– Привет. Это Юн.
– Кто?
– Юн. Из Армии спасения.
Он ждал.
– Чего тебе надо? – просипел голос.
– Я принес еду. Вам, наверно, пригодится…
– Сигареты есть?
Юн сглотнул, потопал ногами в снегу.
– Нет, на этот раз денег хватило только на продукты.
– Черт.
Снова тишина.
– Алло? – окликнул Юн.
– Чего? Думаю я.
– Если хочешь, могу зайти попозже.
Зажужжал механизм замка, и Юн поспешно толкнул дверь.
Помойка, а не подъезд: брошенные газеты, пустые бутылки, желтые наледи мочи. Хорошо еще, что мороз избавил его от необходимости вдыхать едкую, тошнотворную вонь, наполнявшую дом в теплую погоду.
Он старался не шуметь, но все равно топал. Женщина, поджидавшая в дверях, смотрела на пакеты. «Чтобы не смотреть на меня», – подумал Юн. Лицо у нее оплывшее, отечное, что неудивительно после стольких лет пьянства, и сама поперек себя шире, в халате, под которым виднеется замызганная майка. Из квартиры тянуло каким-то смрадом.
Юн остановился на площадке, поставил пакеты на пол.
– Муж твой тоже дома?
– Да, он дома, – сказала она с мягким французским выговором.
Красивая. Высокие скулы, большие миндалевидные глаза. Узкие бледные губы. И одета хорошо. Во всяком случае, насколько он мог видеть в приоткрытую дверь.
Машинально он поправил красную косынку на шее.
Дверь тяжелая, дубовая, без таблички, замок солидный, из латуни. Еще стоя в подъезде на авеню Карно и дожидаясь, когда консьержка откроет входную дверь, он отметил, что все здесь выглядит новым и дорогим: и дверная рама, и домофон, и замки. А то, что светло-желтый фасад и белые жалюзи покрыты налетом уличной сажи, только подчеркивало почтенную солидность этого парижского квартала. В подъезде развешены оригинальные живописные полотна.
– А в чем дело?
И взгляд, и интонация совершенно безучастны, хотя, возможно, скрывают легкую недоверчивость, вызванную его скверным французским.
– У меня сообщение, мадам.
Она помедлила. Но в итоге поступила так, как он и ожидал.
– Ну что ж. Подождите здесь, я его позову.
Она закрыла дверь, хорошо смазанный замок мягко вошел в гнездо. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу. Да, французский надо бы подучить. Вечерами мать заставляла его долбить английский, но во французском так и не навела порядок. Он смотрел на дверь. Французский проем. Французский визит. Красиво.
Ему вспомнился Джорджи. Белозубый улыбчивый Джорджи был на год старше, значит, сейчас ему двадцать четыре. Он все такой же красивый? Белокурый, маленький, пригожий, как девушка? Он был влюблен в Джорджи без предрассудков и оговорок, как могут влюбляться только дети.
За дверью послышались шаги. Мужские. Сейчас дверь откроется. Синий прочерк меж работой и свободой, отсюда до мыла и мочи. Скоро пойдет снег. Он приготовился.
В дверном проеме возникла физиономия мужчины.
– Какого черта тебе тут надо?
Юн поднял пакеты, изобразил улыбку.
– Свежий хлеб. Хорошо пахнет, верно?
Фредриксен положил загорелую ручищу жене на плечо, задвинул ее в квартиру.
– Я чую только одно: христианскую кровь…
Он произнес это четко, трезвым голосом, но водянистые глаза на бородатом лице говорили о другом. Пытались сосредоточиться на пакетах. Мужик с виду крупный, сильный, но вроде как усохший изнутри. Весь костяк, даже череп, сократился, отчего кожа стала велика этак размера на три и обвисла тяжелыми складками, особенно на злобной физиономии. Грязным пальцем Фредриксен провел по свежим царапинам на переносице.
– Проповедь читать будешь? – спросил Фредриксен.
– Нет, я только хотел…
– Да ладно тебе, солдат. Вы же рассчитываете получить кой-чего взамен, верно? Душу мою, к примеру.
Юн пожал плечами:
– Я душами не занимаюсь, Фредриксен. Мое дело продукты…
– Ну давай маленько попроповедуй!
– Я же сказал…
– Проповедуй!
Юн стоял и смотрел на Фредриксена.
– Открывай варежку и проповедуй! – рявкнул тот. – Проповедуй, чтоб мы ели с чистой совестью, христианин хренов! Давай, не тяни резину! Каково нынче послание Господне?
