скачать книгу бесплатно
Хотел как вспоминалось всегда. Но вдруг запутался. По новой начал, снова не в ту сторону. То про окоп с водой по колено, то вдруг рассказал, как наст хрустящий пробовал кирзачом и радовался, что по ледяному будет легче ползти, чем по грязи.
Послушали мужики, покурили и дальше за стол. Песни, как водится, запели.
Мать вышла к нему, смотрит на сына – сказала б ласковое, а не может. Иван чувствует ее взгляд, понимает – хочет она оградить его, уберечь от расспросов, да пьяных разговоров. Только, что ни скажи, Ивану все в грудь, в грудь отдает. Мать-то знает, молчит поэтому. Постояла и пошла в дом.
– Не застудись сынок, после бани ведь. К вечеру свежо тянет.
– Ща, мам, приду.
Долго сидели мужики, пока все не спели.
В конце, когда расходились, плясать народ пошел, и кто-то уже на улице звонким хулиганистым голосом выдал:
– А у миленка у мово, а рубаха пестрая. А ничаго, шо пестрая, была бы шишка вострая.
Дальше, как с цепи… по всему селу. Так оно и жить веселее, когда с матерком да пошлятинкой.
Долго Иван ворочался – все заснуть не мог.
Терзала его ночь.
Уснул, и снилось ему всякое – с трататаканьем, с голосами и свистом – суматоха, шум-переполох, одним словом.
За первый месяц после «дембеля» Иван «наел сала», как старший Болотников выражался, раздобрел, округлился в плечах. Попьянствовал пару дней – надоело. Стал с отцом копаться в делах по хозяйству. Руки мозолями ободрал – заросло, зарубцевалось быстро.
Болота все тянет за рукав: пойдем, сосед, водки пожрем, наших помянем! Болота «афганец». Ноги у него правой нет по колено.
Когда Иван учился в пятом классе, к ним на 23 февраля в школку Болотников-старший приходил. Орден, Звезда, на пиджаке. Учительница сказала, что Болотникову от государства выделили квартиру как воину-интернационалисту. Школьники Болотникова поздравляли: девчонки дарили цветы – красные тюльпаны, а мальчугня стояла рядом и завороженно, как и положено глядеть на героев, смотрела на белоглазого дядьку с отвисшим животом и проплешиной в полголовы. Дядька морщился, тер себя по лысине, а когда, заговорил, пахнуло от него знакомым по-деревенски – таким, что и рассолом с утра не заглушить. Про войну рассказывала учительница, как честно выполняли наши земляки интернациональный долг. Иван только тюльпаны и запомнил, лысину болотниковскую, а еще – когда брючина задралась, под ней вместо ноги оказался оранжевый протез, и в половину его натянут носок черный с дыркой.
Жорка, младший, почти догнал Ивана в росте. Худющий. Кадыком двигает, баском к брату. Не срослось у них. Жорке с братом бы потолкаться, поспорить о том, о сем. Старший же, да солдат-воин! Сторонился младшего Иван. Надумал себе чего-то там Жорка – отстал, затаил на брата обиду. Так они и жили – каждый о своем. Только за столом и сидели рядом. Мать льет с половника одному, другому. Вздыхает про себя. Отец младшего подгоняет: живей лопай, да дуй к бане, там улей недокрашенный. Ивана будто не видит. Отец суров. Да как теперь повысить голос на такого геройского сына?
В середину лета Иван уехал в город поступать в техникум на механизатора широкого профиля. Болотникова-старшего в свое время приняли в институт без экзаменов, как «афганца», да вылетел он со второго курса по врожденной безалаберности. Иван, когда поступал, еще денег приплатить пришлось. Техникум теперь колледж. Болотников-старший ему свою квартиру на Тракторном и отдал перекантоваться «на безвременное пользование». Женился Игорь, как и все, после армии. Дочуха у него родилась. Пожили они с женой недолго. Сбежала жена к родителям и дочь забрала, а ключи пьяному Игорю в лицо и бросила. У Болоты с той поры остался шрам на лбу. В этой-то квартире и устроился Иван жить.
Прошло три года с его возвращения.
Иван защитил диплом. Домой не вернулся – работы в селе не было. Была, но платили за нее так, что, если б не пасека отцова, пошли бы по миру. Возил Иван мед в город. Подрабатывал в автосервисе у одного барышника-скупердяя со Спартановки. Так и жили. Познакомился он с девахой. Приличная. Родители у нее в торговле. Ходили с полгода, даже с семьей она его познакомила. После этого и не заладилось. Охладела деваха к нему. То ли родственники чего наговорили, она ж рассказала им, откуда он да где служил.
Плюнул Иван – других баб, что ли, нет? Она ему – дурак контуженый! С тем и разошлись.
Пришла осень, но жара все не отступала: зачерствела степь, истрескалась вдоль и поперек. Знойное было лето. Птица не ходила по сухоте, пряталась в листве. Зато раки в то лето ловились, да такие крупные, что Витька Болотников изрезал себе от жадности все пятки ракушками.
Завалятся они втроем на Дон, на заводья, вечером у костра Игорь начинал байки травить. И такого нараскажет, что Иван лежит на земле, со смеху помирает. Не война у старшего получалась в рассказах, а шутовство какое-то. То напились – не туда пришли, не того застрелили, не то разбомбили. То про «духов» – как им шашку тротиловую привяжут к жопе, а «дух» в речку бежит, ныряет, думает, что огонек на запальном шнуре вода затушит, а того не знает душман, что в воде шнур горит быстрее раза в два. То как обратно возвращались, и на Казанском вокзале их в комендатуру хотели забрать, а когда узнали, откуда они едут, под усиленным милицейским конвоем сопроводили до вагона.
Весь сентябрь мучались от жары.
К концу октября пришла на Жоркино имя повестка из военкомата.
Ивану – орден.
Иван вспомнил Данилина: «Значит, дошло представление, дошло через три года».
Гуляли сразу и за орден, и что младший уходил на службу. На проводах собралось полсела. Отцу все говорили: сыновья у тебя орлы! Отец принял «граненую», расчувствовался: одной рукой тянет к колючей щеке Ивана, другой Жорку за костяки на плечах мнет. Тот еще больше вытянулся, худой был, не рос пока вширь.
– Ах, сынули, и я, и дед ваш, покойник… Служили мы честно. Прадед в казаках воевал у Деникина!
– Бать, ты ж говорил, у Буденного. – Иван прячет улыбку.
– Это потом, а сначала у Деникина. Эх, сынули, да какая разница! Все мы казачьего племени. «Эх, да по До-ону… да казачина-а-а маладо-ой… – запел отец. – Да шашечка булатная, да коник вороно-ой».
Иванов крест трогали, примеряли, прикидывали на вес.
– Граммов двадцать чистого серебру!
– Скажешь!
– Болота, скока твоя звезда весит?
– Восемьдесят грамм, – не задумываясь, отвечает старший Болотников. Он опрокинул рюмку и, выхватив из тарелки жмень капусты, сунул в рот. Захрустел малосолом.
– Врешь, не может столько!
– Было бы больше, мне бы той миной ноги по яйца оторвало.
– Ага-га, у-гу-гу!
– Болота, давай за тех, кто в море.
Повисла капустинка на черных с проседью усах Болотникова. Нахмурился, осунулся сразу, плечи повисли. Налил он себе, потянулся и Ивану плеснул, пролил водки в капустную квашню.
– Давай, братан, за пацанов, – и выпил, не чокаясь и не глядя ни на кого.
Не заметил народ. Только отец петь сразу перестал, погрустнел, вилкой давит холодца остатки в своей тарелке. Да мать обернулась к ним с другого конца стола.
«А и не надо никому этого знать», – подумал Иван. Выпил крепкой материной водки и не закусил.
Разгулялись до утра. Жоркины друзья у Знамовых и просидели ночь. Провожать было идти в восемь – в то утро призывались еще трое парней из Степного. Иван раньше ушел к Болотниковым спать. Курили с братьями, раков вспоминали. С шутками-прибаутками и улеглись.
По свету Иван перевалил через забор к себе.
Мать с сестрами у стола, собирают завтракать полуночникам.
Он прошел в комнату и вдруг остановился, замер на месте. У серванта, где хранила мать документы, фотографии семейные, а отец вечно подсовывал свой «Беломор», стоял Жорка. Он стоял, склонив голову вперед – затылок стриженый, уши оттопыренные. Иван хотел уже окликнуть брата и вдруг увидел его отражение в зеркале. Жорка бережно двумя пальцами держал орден: пристроив серебряный крест на рубашку, смотрел на себя в зеркало. Заметил Ивана. Испугался. А орден все держит у груди. Опомнился. Отнял и положил аккуратно в коробочку. И молчит, насупился.
Не по себе стало Ивану. Захотелось сказать брательнику что-нибудь ободряющее, как старший должен говорить младшему.
– Ты пиши, Жорик, а то мать, она, знаешь. Я не писал, меня взводный знаешь, как драл. Три наряда. Мать свою десантник должен уважать.
– Я в пограничники записан, – сдержанно ответил Жорка. – Ты, это, извни. – Он кивнул на орден. – Тяжелый.
– Не тяжелей пули. Куда, в какую команду, на какую границу – сказали?
– На фи-инскую, – разочарованно протянул Жорка.
Иван услышал в его голосе знакомые нотки: «Упертый ведь, как батя. Наша порода».
Вслух сказал:
– Там тоже стреляют, реже, правда.
– Смеешься? – голос у Жорки задрожал от обиды.
– Не смеюсь, брат. Не рвись ты туда.
– А ты?
– Мне не повезло.
– А орден?
– Потому и не повезло.
Так и не договорили они. Мать вошла, посмотрела на обоих, поняла, что не вовремя. Жорка выскользнул из комнаты, задел Ивана плечом.
– О чем вы тут, не ссорились?
– Не, ма, нормально. Малой он. Ты не волнуйся. – Иван обнял мать, почувствовал знакомый с детства запах ее волос: «Мать, мать!» – Его на финскую границу. Там тихо сейчас. Хех, как в кино! «Любовь и голуби». Помнишь, когда в конце они с голубятни слезли и на сына нарвались, а этот, батя его, в трусах…
– Ладно, ладно, сынок. Все будет хорошо. Не даст бог, чтоб второго сына так же, как тебя. Не даст, пожалеет.
Ушла молодежь в солдаты.
Вскорости пришло письмо, но не от Жорки, а от товарища, с которым их должны были направить в одну команду. Прибежала его мать, письмом трясет:
– Гляньте, чего пишет.
Писал ее сын, что служит он на границе в Карелии, озеро рядом большое, чухонцы местные.
– Не то все. Вот про вашего, – и читает: – «Жорка Знамов от нас отстал, увязался на сборном пункте за каким-то офицером, говорят, что напросился в Дагестан, вроде тоже на границу. А еще сильно хочется спать…»
Потом уж Жорка и сам написал. Писал, что красиво вокруг – горы, пастбища, леса. Небо как будто над самой головой, а когда дождь, гроза, то страшно бывает с непривычки, молнии близко сверкают, грохочет. «Служу нормально, как все, – писал Жорка, в конце передавал приветы, брату Ивану особенно: – Пусть не обижается за орден».
Мать спросила Ивана, что за история. Он отмахнулся – наше дело, прошлое.
Почти год отслужил Жорка к тому времени, когда в августе девяносто девятого боевики напали на Дагестан.
Больше от Жорки Знамова писем не было.
Ураган в ту осень побил поля, повалил колосья пшеничные. Да солдату в окопе – ему все одно: еда ему теперь тушняк да галеты.
Все, что произошло потом, Иван вспоминать боялся. Странное дело, о смерти иной раз забывал, пули над головой свистели – голову не пригибал, а тут…
Бывает так на войне. Убьет солдата: завернут его тело в мешок, запаяют в цинк, отправят «двухсотым» грузом на родину. Отпоют в церкви солдата, положат в землю ногами на запад, в головах могилу венками уставят. Крест вроют. Спи, солдат, отвоевался ты. Память о тебе останется. К Пасхе, к другим праздникам придут к тебе родные – мать, жена, дети – поплачут, стаканчик с хлебушком, конфет, да пряников оставят на холмике. Выпьют за упокой твоей солдатской души.
Бывает так на войне.
Жорка пропал без вести. Совсем пропал.
Писала мать и в часть, где он служил, в военкомат. Отвечали ей, что сведений нет, данные уточняются. Смотрели они с отцом новости, где говорилось о боевых действиях, потом перечитывали Жоркины письма. В письмах – о жизни солдатской, о том, как стал Жорка сержантом, как выучился стрелять. Про то, где служит, не было ни слова – расплывчато – горы кругом, красота.
Иван еще надеялся. Но не отпустило его…
День был, солнце было, ветер был.
Обычный день.
Дома тишина. Часы тикают. Вернулся Иван из города. Бросил сумку в угол, нагнулся к рукомойнику лицо с дороги ополоснуть. Слышит голоса, вроде всхлипы. Кран не закрыл, рукавом стер воду с лица. Вошел в комнаты.
Мать лежит на диване. Отец у телефона.
– Скорая, восьмой дом. Знамовы. Приезжайте, сердце.
Иван закрутил желваками – зубы хрустнули, раскрошились, как тогда под Аргуном, будто снова ползти ему через мины, по хрусткому насту.
Отец смотрит жалким испуганным взглядом. Иван никогда не видел его таким. Отец кремень, а тут…
– Там, на столе, кассета.
Иван не понял.
– Что, батя, какая кассета? Письмо пришло, про Жорку сообщили?
– Кассета, кассета, – только и смог выговорить отец. – В аптечке лекарство, подай.
Мать увезли в больницу. Отец уехал вместе с ней. Остался Иван дома один. Подумал, что надо бы сообщить сестрам. Обе жили в Степном со своими семьями. Он уже поднял телефонную трубку, но увидел на столе кассету. Обыкновенная кассета – черного пластика, видеомагнитофонная.
Сначала ничего не было видно – серое поле на экране. Иван перемотал вперед. Нажал кнопку, включил на изображение… и отскочил от телевизора, словно ошпарился о горячее, обожгло огнем…
Уши оттопыренные, лоб крутой, затылок стриженый. Кадыка нет – по кадыку сталь, широкий нож, туда-сюда, туда-сюда. Хруст. И красное брызжет, струями течет. На полэкрана – крупно было снято – так, что все можно рассмотреть: рука волосатая, нож в руке. И глаза зажмуренные насмерть. Жоркины глаза!.. Заметался Иван. На столе стаканы, лекарство. Сшиб ногой – звякнуло стеклянное; рванулся он из комнаты на улицу. Стоит на крыльце, дрожь его лупит: трясутся руки как от пулемета грохочущего. Шарит по карманам – курить, курить! Ветер, с улицы, со степи в лицо. Захлебнулся Иван ветром.
У Болотниковых он выпил залпом стакан водки. Ничего не объясняя, снова налил трясущимися руками. Опрокинул. Когда Иван уронил голову на стол, Витька с Игорем подхватили под мышки обмякшее тело, оттащили на кровать. Уснул Иван, забылся мертвецки пьяным сном: не как тогда в сыром окопе, по-настоящему.
В пустом доме Знамовых старший Болотников один сидел перед телевизором. Иван, пока тащили его, что-то бормотал невнятное. Игорь понял, что есть кассета, а на кассете снято, как режут брата Жорку.
Записи было минут тридцать. Действо происходило на широкой поляне, на задних планах виднелись деревья, дальше пологие покрытые лесом горы. Снято было неумело, но откровенно. По поляне снуют бородачи. Картинно поднимают автоматы, стреляют в воздух. Летят гильзы. Слышатся голоса: «Аллаху-у акба-ар-р! Алла-аху…»
Смотрит Игорь.
Четверо лежат на земле со связанными за спиной руками. Бородач схватил крайнего, оттащил на пару метров, вынул нож с широким плоским лезвием. Мальчишка-солдат в защитной выцветшей хэбэшке только ногами засучил, когда бородач вдруг с силой, оскалившись во весь рот, воткнул ему нож сбоку в горло. Брызнула кровь алым фонтаном. Перерезав шею, бородач потряс окровавленным клинком. Потом так же второго, третьего…
