История одной картины. Один день из жизни Александра Cуворова

Именно о «Задунайской Сечи» сообщил сегодняшний перебежчик с турецкой стороны. Егор Тунцельман ускорился: с генералом- майором фон Реком нужно переговорить до встречи с Суворовым! Вдалеке на холме темнели остатки стены Кинбурнской крепости и несколько каменных домов внутри стены. В одном из домов остановился сам генерал-аншеф Суворов. Луна освещала беленные ребристые стены и заглядывала в окна, бросая через мутное стекло тусклый серебряный луч на земляной пол. Луч медленно полз к кровати, пока не дополз до подушки, на которой спал седовласый человек. Его острые, сухие черты казались слишком бледными в лунном свете, казалось, что он мёртв, но тихое дыхание колыхало белую пушинку из подушки рядом с его носом. И через секунду стало ясно: спящий – жив. Когда лунная указка кольнула его в глаз, он неожиданно широко открыл его, а потом сразу зажмурился от попавшего прямо в зрачок «лунного зайчика». Суворов открыл глаз еще раз: голубая радужка коротко заблестела, он открыл и второй, и уже через минуту длинная шинель, которой укрывался спящий, оказалась на полу. Александр Суворов мгновенно поднялся с кровати, вернее досок на кровати, уложенных рядом, одна к другой, и соломы сверху, прикрытой тонкой простыней.

– Щастие… Щастие…, – сказал он внятно, вглядываясь во тьму. То ли сон привиделся полководцу, то ли он что-то видел в лунном мареве небольшой, с высоким сводчатые потолком комнате. «Щастием» Суворов считал военную службу. Он улыбнулся, коротко взглянул на икону Божьей матери в углу:

– Умирай за Дом богородицы, за матушку, за пресветлый дом! – прошептал он, перекрестился и шагнул к медному тазу с водой, стоящему по середине комнаты на табуретке, рядом стоял второй. Быстро скинув с себя нижнее белье, рубаху, кальсоны, осторожно сняв с шеи крест на верёвочке, Суворов остался полностью обнажённым. Его небольшая, сухопарая фигура, белела в лунных отсветах, жилистая спина, руки и ноги выдавали в нём тренированного человека. Он быстро встал во второй тазик, облил себя водой.

– Ох! Хорррооошшшооо! – выдохнул он.

И судя по короткому возгласу и мгновенно появившимися на белом теле мурашками, стало очевидно: вода -холодная, если не сказать ледяная. Генерал схватил льняное с красными вышитыми петухами полотенце и начал быстро растирать своё тело. Закончив процедуру и окончательно проснувшись, Суворов быстро натянул кальсоны и сделал несколько резких движений рук, поднимая их вверх. Потом стал быстро поднимать ноги, по очереди вытягивая носок. Эту зарядку Александр Васильевич проводил каждое утро сызмальства, лет так сорок. В этом году ему исполнилось пятьдесят семь, но лет своих он не чувствовал вовсе, особенно после отжиманий от пола. Он медленно считал вслух, а потом легко встал с пола и быстро облачился в мундир и армейские штаны. На мундире сияли в лунном свете награды. Суворов дотронулся рукой до ордена Святой Анны, он стал первым и особенно любимым. Потом он получил орден Георгия третьей степени, Александра Невского, но Святую Анну любил особенно. Он прижимал руку к сердцу, вспоминая любимую императрицу, Екатерину II. Неожиданно вспомнилось, как он катался с ней на лодке. Кто-то из её поданных назвал его инвалидом, типа «и в отставку пора», но Александр Васильевич греб отчаянно, ловко орудуя веслами, а потом лихо выскочил на причал и подал руку царице. Та усмехнулась, а он кокетливо заметил: «А говорят, что я – инвалид?». Императрица улыбнулась: «Какой инвалид? Если так прыгнули!». «Еще и не так прыгнем» — парировал Суворов и прыгнул по велению Екатерины II в Крым и новую русско-турецкую войну. Он всегда при ней себя чувствовал «оком государевым», ее жестокой военной дланью. Императрица могла сделать одно движение царственной рукой, и русские войска уже в Польше. Тогда Суворов со своим полком оказался близ Бреста, душил восстание польских конфедератов, за четыре часа разбил превосходящего по численности противника, за что и получил первый свой орден и чин генерала-майора. Он подошел к окну, с интересом посмотрел на тот вид, который открылся ему и задумался.

В лунном свете коса смотрелась эффектно. Кил-Бурун спал. Когда то, в древние века, этот край греки называли Гилеей или Борисфенидой. Борисфеном путешественники называли реку Днепр. «Если переправиться через Борисфен, то первой от моря будет Гилея, что в переводе означает земля под густым лесом», – писал об этом чуде природы древнегреческий историк Геродот. Он посетил Борисфениду и обнаружил на ней скифов. Скифов совершали жертвоприношения, следовали ритуалам и хранили здесь свое золото, считая землю на косе священной. В скифской истории сохранились легенды о том, что эта земля – обиталище богов, но скифы покинули Кил-Бурун, а за их золотом стали охотиться финикийские купцы и пираты. С приходом в XV веке Османской империи леса здесь вырубили, а турки построили мощную крепость. Это чудо фортификационных сооружений включало в себя не только каменную постройку, но и насыпь, ров и защитную линию. Массивные стены скрывали несколько двухэтажных домов из камня, предназначенных для военного гарнизона. Большая крепость стала вторым по мощи военным сооружением Османской империи после очаковской. Находились они друг от друга – всего в восьми верстах. Из подзорной трубы с крепостных стен Кил-Буруна жители гарнизона наблюдали за переодевающимися наложницами двора турецкого шаха. Зайти с севера в крепость на «Остром носе» не представлялось возможным, крутой гласис34 насыпали до самого лимана, потом шёл огромный ров и мощный ретраншемент35. Атаковали крепость на Кинбурнской косе в основном с кораблей, и только с запада и востока, обогнув ее с двух сторон, а защитники цитадели встречали шквальным огнём все вражеские суда, заходившие в Днепровский лиман. Настоящая сторожевая будка для очень злой собаки на Чёрном море! Тем ни менее в предыдущую русско-турецкую войну36 войскам Российской империи удалось захватить крепость и разрушить её. Турки с трудом восстановили крепость, сделав её меньше. После Кючу́к-Кайнарджи́йского мирного договора37, заключённого царицей Екатериной II с султаном Абдулой-Хамидом I, эта земля отошла Крымскому ханству. Хан Крыма Шахин-Герай стал российским ставленником и все время обращался за помощью к военному кулаку Российской империи. Тем ни менее восстания местных жителей вспыхивали то тут, то там, русские гарнизоны постоянно вмешивались и подавляли гнев недовольных. В 1783 году Екатерина решила одним росчерком своего царственного пера забрать себе Крымское ханство, и 8 апреля издала манифест о присоединении к Российской державе Крымского полуострова. Так образовалась Таврическая область под управлением князя Григория Александровича Потёмкина, получившего за свои труды титул Таврический. Никого другого не мыслила императрица в Тавриде, так называла Крым бывшая немецкая принцесса. Манифест явился закономерным итогом вековой борьбы России за возвращение исконно русских земель и открытие надёжных выходов к Чёрному морю. «Острый Нос», Кин-Бурун перешёл к русским окончательно и стал называться Кинбурном, а коса Кинбурнской. Турки не сразу осознали, что они потеряли, но Григорий Потёмкин сразу понял, что приобрёл. Фаворит Екатерины II, президент Военной коллегии, стал главнокомандующим с началом новой русско-турецкой войны38. После успешно проведённой им военной реформы Потёмкин засел в переименованном Херсоне и стал активно строить там новый Черноморский флот. Корабли один за другим сходили с херсонских стапелей, пока турки через русского посланника в Константинополе не вручили Светлейшему князю «чёрную метку». Не прошло и четырёх лет со дня присоединения Крыма, как османы решили стереть с лица земли город Херсон и уничтожить Потемкина. Бывшие Биликовичи не давали покоя шаху Абдуле-Хамиду I39. После объявления войны Турцией, Екатерина II в ответ издала свой указ. Подписанный императрицей 9 сентября 1787 года, его обнародовали и зачитали во всех церквях. Екатерина писала: «Мы полагаем Нашу твердую надежду на правосудие и помощь Господню, и на мужество полководцев и войск Наших, что пойдут следами своих недавних побед, коих свет хранит память, а неприятель носит свежие раны». Генералу-аншефу Суворову, ранее получившего назначение руководить всеми крымскими войсками и долго занимавшегося приведением к присяге местных татарских мурз, поручили держать оборону от Херсона до Кинбурна. Великий полководец не нашел другого решения, как разместить почти все военные силы по берегу Днепровского лимана. Увидев остатки Кинбурнской крепости, Суворов пришел в восторг. Чувствовал ли полководец поддержку скифских духов этих мест или военная интуиция подсказывали ему стратегическое превосходство этой бывшей турецкой цитадели? Он тут же попросил укрепить стены и вырыть новые, глубокие рвы, так называемые «волчьи ямы», попросив накидать туда терновника. Потёмкин не разделял восторгов своего любимого генерала. Князь писал Екатерине II: «Не думайте, матушка, что Кинбурн -крепость. Тут тесный и скверный замок с ретраншементом, построенном весьма легким способом. И то, подумайте, каково трудно держаться там! Тем паче, что с лишком сто верст удален от Херсона». Впрочем уединенное, изолированное положение Кинбурна с длинной береговой оборонительной линией вызывали самые серьезные опасения за участь суворовского отряда. Потемкин неоднократно указывал на это императрице, а та разделяла его сомнения. «Молю Бога, – писала она ему, -чтобы Вам удалось спасти Кинбурн».

«Дай Боже не потерять Кинбурн», – повторяла Екатерина и в следующем письме, видя глубокое уныние Потемкина. И утешала его: «Империя останется империю и без Кинбурна: то ли мы брали и потеряли?» Допуская возможность взятия мыса турками, она в одном письме князю и вовсе написала: «Не знаю, почему мне кажется, что А. В. Суворов в обмен на потерю Кинбурна возьмет у них Очаков?»

Императрица ошиблась.

Суворов бросил взгляд на стену своей комнаты, отойдя от окна к бюро. В отблесках луны мерцали бриллианты на золотой шпаге, подаренной царицей в 1775-ом за победу в предыдущей русско-турецкой войне, на ней виднелась гравировка: «Победителю визиря!» Он возил шпагу всегда с собой. Суворов вздохнул, зажег керосиновую лампу от длинных спичек, лежавших на столе. День ожидался трудным. По донесениям перебежчиков- греков, генерал знал о предстоящем десанте турок на Кинбурнскую косу. Знал он и турецком флоте, который спешно двигался к Херсону, но как предупредить о нем светлейшего князя Григория Потёмкина? За время турецких войн и охраны Крыма Суворов подружился с фаворитом императрицы. После назначения Потёмкина Верховным главнокомандующим русских войск из-за начавшейся войны с Османской империи за бывшее Крымское ханство, дружба Александра Васильевича и Григория Александровича укрепилась втройне. Как он мог не предупредить об опасности боевого товарища? Они вместе уговаривали местных татарских пашей бывшего Крымского ханства принять присягу новой Российской власти, а почти восемь лет, проведённых Александром Васильевичем в крымских степях, заставили его узнать этот край, полюбить и подружиться с местными крымскими жителями. Однако война за зоны влияния на Чёрном море стала неизбежной. Суворов открыл чернильницу, окунул в неё гусиное перо и приготовился написать на восковой бумаге, но неожиданно задумался. Чёрная капля медленно капнула на белый лист. Он охнул, смял его. Стало очевидно, чтобы написать ответ, нужно перечитать письмо Григория Потёмкина. Суворов отложил перо, быстрым движением открыл красивый, старинный сундучок, в котором хранилась корреспонденция, и перебрав несколько депеш, нашел письмо князя. Оно значилось 8 августом 1787 года. Более позднего послания генерал не нашёл и решил перечитать то, что Потемкин написал почти четыре месяца назад. Строчки плясали перед глазами, но Суворов сосредоточился и вчитался: «Милостивый Государь мой, Александр Васильевич. Болен был, – читал он в письме. – Евангелие и долг военного начальника побуждают печься о сохранении людей. Когда Вы возьмете труд надзирать лазареты, то врачи будут стараться паче. Предписанные лекарства и соблюдение чистоты суть средства на и удобнейшие к пресечению. Я худо сплю от сей заботы, но надеюсь на милость Божию и полагаюсь на Ваши неусыпные труды». Гладкий почерк светлейшего и витиеватая роспись внизу почему-то настраивали на мирный лад. Суворов вздохнул, взял перо, ещё раз обмакнул его в чернила, достав новый лист, и наконец-то начертал своей рукой: «Светлейший Князь, Милостивый Государь! По донесениям перебежчиков турецкая флотилия под Очаковом ныне состоит из: фрегата около сорока пушек, трех кораблей шестидесяти-пушечных, шести шлюпок десяти- пушечных, шесть фелюг40 пяти-пушечных, военного бота двенадцати- пушечного, прочих пятнадцати шлюпок одно-пушечных. Войска полевого около трех тысяч единиц; более конницы ныне гораздо, и осталось до пятисот албанцев. Они более уходят, нежели прибывают по причине, что Паша недовольную порцию производит за недостатками. Милостивое письмо Вашей Светлости…»

Суворов дописал письмо, быстро расписался, бросил песок на листок, мгновенно впитавшего чернила. Неожиданно в дверь постучали, и согнувшись в поклоне, вошли личный камердинер Суворова Прошка и личный повар генерала, калмык Мерген в белом колпаке и фартуке. Увидев генерала, Мерген залился кумачовым цветом. Его узкие глаза еще больше сощурились, лицо выражало растерянность. У камердинера в руках Суворов заметил жестяное ведро и горящую свечу на подставке. Прошка, небольшого роста русский крестьянин, наоборот заметно побледнел, перекрестившись на образ. Пока калмык мялся у входа в комнату, не решаясь заговорить, Прошка быстро прошёл в комнату, поставил тлеющую свечу на стол и перелил использованную во время обтираний воду в ведро. Суворов сурово глядел на Мергена:

– Чего тебе? Где завтрак? Я, едит твою, на позицию с инспекцией, а ты меня задерживать изволишь, братец?

Мерген покраснел ещё больше. Он давно привык к причудам генерала, полгода ездил за ним в военном обозе. И то, что Суворов встает ночью, около часа, и что завтракает около двух, а обедает около восьми утра с обязательной стопкой водки – он знал прекрасно, но сегодня случилась незадача, из-за которой он не смог согреть чаю с утра. Привыкший кочегарить самовар на шишках, он никак не мог признаться, что местная зеленая поросль с чахлых кипарисов долго пыталась зажечься, но потом начала тлеть, не давая тепла пузатому, фирменному чуду из самой Тулы. Мерген и дул, и руками махал, и сапогом работал, как поршнем, но вода не грелась. Он хотел во всем признаться хозяину, и что он оплошал, и что кипяток задержался, но неожиданный возглас Прошки отвлёк генерала:

– Тьфу ты, пропасть… Пятнадцать человек солдат в трубу упало, двадцать до смерти ушиблось, а остальных в лазарет повезли.

Суворов вскочил, отбросив письмо Потемкину.

– В лазарет? – закричал Суворов с ужасом, – в лазарет, помилуй Бог?! Заморят моих чудо- богатырей. Нет, не посылать в лазарет, дай им травки-фуфарки и будут здоровы. А ты, проклятый, напустил ветру из двери. Мне холодно! Лови, лови ветер, я помогу.

Суворов с Прошкой начали бегать по комнате, как будто ловя что-то; наконец последний отворил дверь и, как будто выбросив в нее что-то, сказал:

– Поймал мороз и выкинул!

Мерген оторопело смотрел на них. Что за обряд совершал в бывшем турецком доме Кинбурнской крепости генерал-аншеф и его камердинер, он так и не понял. Суворов потряс руку камердинеру и радостно сказал:

– Спасибо, спасибо, теперь теплей, а то, проклятый, заморозил было.

Прошка выбежал с ведром, а генерал замолчал. Повар откашлялся. Возникла неловкая пауза. Наконец он набрался храбрости и спросил:

– Что кушать будете? На обед что готовить?

– Свари ты мне армянское кушанье.

– Слушаю.

– Свари ты мне татарское кушанье.

– Слушаю.

– А вот французское и немецкое не вари.

– Слушаю.

– Да еще русские щи.

– Этого нельзя.

– Почему?

– Не могу знать….

– Ах ты, немогузнайка! Нельзя! Говори, проклятый, почему нельзя?

– Сметаны нет.

– Убирайся, убирайся! Сметаны нет…. Слышать не хочу ничего! Будь добр, братец, чтоб были щи! Прошка, толкай его.

– Я и сам пойду, – сказал повар, и, уходя, сильно хлопнул дверью, столкнувшись с Прошкой в дверях.

– Вишь, Прошка, как он меня рассердил, – продолжал Суворов, – не могу знать… говорит. Терпеть не могу этого слова. Тащи, брат, ладану, после такого только обкурить комнату надобно… Чертей гонять!

Прошка заулыбался:

– Александр Васильевич, помилуй бог… Нету ладана, весь кончился.

А самовар с чаем притащу. Мерген, черт окаянный, с утра жалится: разжечь-с не может.

– Чаю выпью… Но после смотра войска. Не равен час турки нагрянут? Что делать будем? И скажи моим ординарцам, чтобы сейчас готовы были… Опозданий не приму! Одного из них отправлю к светлейшему. Депеша в Херсон поедет, князю Потёмкину. А мне седлай моего Глазка.

И по поводу этих, кто в лазарете, всех лично досмотрю! Мои чудо – богатыри должны быть одеты, обуты и готовы ко всему! Тех, кто в лазарете, водкой напоить… (через паузу) И меня не обделите в обед, да и щей хочу. Скажи, супостату Мергену, чтобы сметану добыл!

– Слушаюсь, ваша светлость!

Прошка вышел со свечей в коридор, закрыл дверь в комнату Суворова. Он хотел идти будить ординарцев, однако соседняя дверь открылась и в коридор вышли они сами собственной персоной: старый ординарец – атаман с Дона, Иван Краснов, и новичок Акинфий Кононов. Под расстёгнутыми тулупами виделись мундиры. В шапках на голове с яркой опушкой они выглядели очень нарядно. Князь Потемкин провёл военную реформу незадолго до начала русско-турецкой войны, поменял форму солдатам и разрешил не надевать парики. Этот рассадник вшей в полевых условиях стал дикой «головной болью» для всех военных. Теперь солдаты косы не плели, выглядели опрятно, с короткой стрижкой и в нарядной форме, которая, правда, не всегда спасала от зимней стужи. В холодном коридоре гулял морозный ветер, свеча чадила, а огонь метался, как ненормальный. Входная дверь плохо прикрывалась, а печь на кухне, где орудовал Мерген, скорее служила для готовки, чем для тепла. Турки, жившие здесь когда-то, не очень-то заботились о благоустройстве своего жилища в крепости и совсем его не утепляли. Прошка, увидев Ивана и Акинфия, прижал палец к губам и поставил свечу на подоконник, коридор осветился тусклым светом. Из комнаты Суворова послышалось бормотание. Удивленный Акинфий подошёл поближе к двери суворовской опочивальни, прислушался, а потом спросил камердинера:

– Что все это значит?

– Вот видите ли, – отвечал тот, – он в это время просыпается и уже встает; ему сейчас все его военные соображения приходят в голову, так он и говорит вслух.

Однако из-за двери раздалось отчетливое пение. Акинфий спросил еще:

– А теперь что он делает?

– Молится Богу.

Прошка вышел на кухню, а ординарцы плюхнулись на старенький и скрипучий диван с гобеленовой обивкой. Откуда в бывшей турецкой крепости появился этот раритет, можно только гадать. Акинфий с интересом погладил красный и гладкий узор ладонью. Бывалый Краснов сразу задремал, а он с интересом рассматривал запорошенное снегом окно, свечу на подоконнике, забытую Прошкой. Неожиданно в углу, в неверном свете колеблющейся от сквозняка свечи, Акинфий Кононов заметил длинную ткань, наброшенную на что-то массивное. В углу что-то блеснуло. Кононов встал и подошёл поближе, взялся за ткань, и она с шумом упала вниз, открыв старинное зеркало в чёрной оправе. Свеча чадила, но светила, и он неожиданно увидел себя в отражении. Тесный тулуп плохо сидел на нем, и он его одернул. Вчера в этот дом они с Красновым заехали за полночь. Неразговорчивый бывший атаман с Дона если и говорил, то говорил мало, да и то чаще всего на украинском языке, который Акинфий плохо понимал. Все что он от него узнал, что Краснова задержал в Севастополе сам Мордвинов, капитан передал депешу Суворову, что не сможет его поддержать с моря. Он передал и морские карты для генерала. Карты Мордвинов захватил с турецких суден, и они очень даже могли пригодиться полководцу, не смотря на турецкий язык составителя. Акинфий Кононов присоединился к Ивану Краснову почти у въезда на Кинбурнскую косу, он скакал из Санкт-Петербургского драгунского полка, аж от Александровского редута. Тот находился в тридцати шести верстах от гарнизона Суворова, и вчера Акинфий устал и мгновенно уснул, так и не успев рассмотреть новое место дислокации. Ординарцы быстро устроились на ночлег в отдельной комнате. То, что в коридоре есть диван и даже зеркало, Акинфий вчера не увидел. Он взглянул на отражение дремлющего Ивана, у того пар шёл из-за рта, он тихо сопел. Кононов хотел его разбудить, но в это время открылась дверь кухни и оттуда выбежал Прошка с медным и явно горячим самоваром в руках. Камердинер не смотрел на ординарцев, но коротко им кинул:

– Седлайте скоро. Александр Васильевич выпьет чаю и тут же выйдет к вам! – крикнул он и зашел в комнату к Суворову.

Акинфий не успел ответить, Иван же тут же проснулся и быстро вскочил с дивана. Он хотел что-то сказать, но не успел, потому что в коридоре из другой комнаты показались двое из свиты генерала Суворова: генерал-адъютант Аким Хастатов и полковник Петр Борщов. Аким Хастатов, черноглазый, армянского вида, худощавый мужчина, появился у окружении полководца случайно. Хастатов служил в армии, но ушел в отставку, не помышляя вернуться в русскую армию. Он стал чиновником Казённой палаты, жил в Астрахани, где директором порта работал его старший брат – Богдан Хастатов. В 1780 году, там, в Астрахани его встретил Суворов. Потемкин попросил его принять начальство над войсками по Волге для подготовки военной экспедиции за Каспий, которая так и не осуществилась. Александр Васильевич томился там почти два года в ожидании стоящего дела, и однажды пересёкся с Акимом Хастатовым. Дело полководцу скоро нашлось, Екатерина вторая поручила ему новое направление: Крым, и он пригласил чиновника к себе в адъютанты. Очень скоро, у просто адъютанта, появилась приставка: генерал, и он стал-генерал адъютантом при Суворове. Похожая история произошла и с полковником Петром Борщовым, соседом Александра Васильевича по родовому гнезду в селе Кистыш под Суздалем. Купеческие корни позволяли ему и вовсе не воевать, он мог бы отсидеться в своём поместье, но он предпочел с началом турецких войн выйти на военную службу и буквально уговорил Суворова взять к себе. Так бывший помещик стал адъютантом нашего знаменитого военачальника. Он отличался от Акима Хастатова крепкой статью. Сегодня оба, Хастатов и Борщов, собирались с генерал-аншефом на позиции – считать пушки. Оба надели мундиры и теплые шинели. Увидев новичка Акнфия, они переглянулись между собой. Ординарцы вытянулись в струнку и гаркнули:

– Здравия желаю, ваше благородия!

Борщов пригляделся к Акинфию:

– Как вас величать? Вы – новенький?!

– Я-с из Санкт-Петербургского драгунского полка…, – начал Кононов.

Договорить он не успел, в коридор вышел с шумом сам генерал-аншеф. Одетый в лёгкую, летне-осеннюю, не по сезону, шинель, он держал в руках хлыст для лошади. Непокрытая седая голова в кудрях окаймляли лоб с двумя глубокими морщинами. Александр Васильевич увидел своих адъютантов:

– Готовы-с? Сейчас же едем, надо понять, чем встречать турецкий десант. Наш прекрасный Курис Иван Онуфриевич вовремя прискакал из Херсона. Греческие корни помогли, а вернее знание языка, именно он вчера допросил греческого перебежчика, сообщившего нам о сегодняшней атаке басурманов в пять тысяч штыков.

– А во сколько они в итоге нападут? – спросил Аким Хастатов.

– В три часа, если не врал. Поехали!

Свита двинулась к выходу, но увидев мнущихся в замешательстве своих ординарцев, Александр Васильевич обратился к новичку:

– Ты какого полка? – спросил Суворов.

– Драгунского, Шепелева, – отвечал Кононов.

– Я этого не знаю, – сказал Суворов. – Как полк назывался?

– Санкт-Петербургским, Ваше сиятельство.

– А, знаю, знаю, славный полк! Я тебе расскажу, какой он славный, ты еще не служил тогда.

И Суворов хотел явно что-то рассказать, он начал:

– Я однажды, батенька, в Санкт-Петербург прибыл, и царица даровала мне шубу, чтобы я не ходил налегке. Я надел подарок на плечи и пошел в Ваш драгунский полк…

В это самое время дверь входная заскрипела, с улицы внутрь дома зашел Тунцельман и фон Рек, впустив местного кота. Раскрасневшиеся и явно с мороза, они быстро подошли к генералу-аншефу, прервав его рассказ:

– Здравия желаю, Ваше сиятельство. Генерал-майор Иван фон Рек…

– И комендант крепости, Егор Тунцельман, в Вашем полном распоряжение-с!

Суворов хотел поприветствовать своих подчиненных, но кот отчаянно и голодно мяукнул, побежал мимо зеркала к подоконнику и вскочил на него. Александр Васильевич отвлекся, прослеживая взглядом за котом, и вдруг, увидев зеркало в раме в углу, страшно побледнел. Из его комнаты в этот самый момент вышел камердинер Прошка с ведром: