Городошники

Мы долго утешали Кислушку. Она любила смеяться и плакать в коллективе, который должен разделять все радости и горести человека. Мы разделяли, она рыдала. Но вот она наконец подняла зареванное лицо, в последний раз шмыгнула носом, вытерла слезы, нарисовала четыре реснички под одним глазом, четыре под вторым и обрела былую уверенность.

– Вы – мои товарищи, мои однокурсники! – обиженно вскричала она. – А вы раскололи группу на два лагеря! Одни, – она кивнула на нас, – там окопались, другие… А мы должны держаться друг друга!

Она подождала реакции, не дождалась (мы никакой вины за собой не чувствовали) и перешла на личности:

– Прохор, староста группы, несет ответственность за этот раскол!

(И такой-то он, и сякой, и к тому же разэтакий.)

Она выдохлась.

Аудитория наконец опустела, и мы остались вчетвером. Я вырисовывала группу блокированных домов, Зина дописывала реферат, Прохор нарезал ватман «Госзнак», чтобы планшеты натягивать, а Славка гонял по полу мотки бельевой веревки, забивая голы под мой стол.

Вошел наш знакомый дядька:

– Мужики…

Мы хором договорили:

– …стаканчика не найдется!

– Я мебеля продаю! Кресло за десятку возьмете?

– За трояк возьмем.

– Но обивка-то – из дерматина! Гранитоль!

– Ну, раз гранитоль… На пятерке сойдемся?

Мы с хохотом и грохотом покатили кресло по коридору. Я за что-то зацепилась рукой и так сильно, что даже ничего не почувствовала, но когда увидела огромный ржавый гвоздь, чуть не свалилась от страха. Славка перепугался, потащил меня в больницу. Мне перебинтовали руку, а к вечеру поднялась температура, рука опухла. Пришлось снова плестись в больницу.

Врач достал скальпель. Я спросила, что это он собирается делать? Тогда Славка расстегнул пиджак, прижал мою голову к своему животу, обнял двумя руками, сказал врачу: теперь можно, и стал о чем-то болтать. Врач засмеялся, пуговица на Славкиной рубашке врезалась в щеку.

Мне было страшно, больно, тепло и сладко.

Потом Славка освободил мою голову, пригладил волосы, чмокнул в щеку.

– У тебя ямка от пуговицы, бедненькая моя, вся израненная! Нет, доктор, санитарную бригаду не надо вызывать, я уж сам донесу ее до дому…

Сестра и доктор смеялись, а Славка продолжал их заговаривать, да что вы, какой у нас «дом», комнатки в общежитии, она у меня живет в комнатке на втором этаже, и с нею еще семь девочек, а я на первом живу, и со мною еще семь юношей, у нас всего два этажа, и после одиннадцати, с двадцати трех часов другими словами, девочкам нельзя к нам спускаться, а внизу – «красный уголок» с телевизором. Вот и сидим, одинокие юноши, смотрим. Никакой личной жизни, доктор, а вы говорите «дом»! А комендант у нас настойчивый. Сестричка, вы удивляетесь, что у нас есть комендант? Но как же! Если есть комендантский час, то и комендант положен – не ленится придти и в час, и в два ночи с проверкой. Конечно, мы выразили бурный протест! И что в результате? А в результате теперь нам нельзя: праздновать, распивать спиртные напитки (пьем теперь в туалете), елку нельзя поставить к Новому году.

У Славки была такая особенность – что бы он ни молол, его слушали. У всех блестели глаза (и у сестры, и у доктора, и у тех, кто ждал в очереди). Так что, товарищи, елку, которую Петровским указом надобно украшать, чтобы славить грядущий год, нам придется поставить на улице! Приходите, выпьем, закусим! Знаете, товарищи, куда приходить? В Почтовый переулок! Где Центральный архив, знаете? Такое высотное здание? Так вот прямо перед ним – наш двухэтажный желтенький домик!

Я не мог вырваться из жуткого сна. Я наяву видел нашу аудиторию, видел себя и стол, по нему прыгал «солнечный дом» на курьих лапках, Кислова вязала ему носочки с четырьмя пальчиками на каждом и призывала: «Посмотрите, что у меня». На самом большом удалении я решал – посмотрю. На сближении – трусил. Я ее боялся физически, боялся, что разлетятся стекла, и я останусь без глаз. Без глаз – ужаснее ничего не придумаешь, не без очков, а без глаз, смерть, если ничего больше не видишь. И вдруг отчетливо увидел, как выглядит поселок, то есть проект поселка в его окончательном варианте. Проснулся от удивления, что решение нашел во сне. На дипломе я мучился над образом выставочного зала и увидел во сне странную картинку: в зеленой траве лежали аккуратной стопочкой крупные макаронины с косо срезанными концами. Помню свое восклицание: нашел! Во сне говорил себе: это важно, не забудь! Проснулся, стал думать, что же это такое может быть? Потом, когда уже диплом сделал, мало что осталось от этих макаронин, но идея пошла от них, от этой картинки во сне.

Я заставил себя подняться. Ведь вот казалось бы – утро, голова должна быть свежей, мысль – энергичной, так нет же, мысли как вата, вяло выплывают из сна и плывут над поселками, пора начинать рисовать их на планшетах, чтобы ни одна линия не потерялась, горизонтали нужно вычертить перышком.

– Проходите вперед, что вы торчите у дверей, когда середина свободна!

– Осторожно, граждане пассажиры, не раздавите мою девочку, у нее торт!

«Граждане пассажиры» засмеялись. Ранним утром в переполненном трамвае это было явление необычное. Коробку с тортом передавали из рук в руки с задней площадки в середину, за ней продвигался Слава Дмитриев, придерживая за плечи Любу Давыдову, и объяснял гражданам, как это важно – благополучно довезти его девочку и ее торт! Граждане дружно теснились, и только один возмутился:

– Вез бы свой торт на такси!

– Что вы, откуда у бедного студента деньги?! На хлеб и водку едва хватает!

– На торт-то наскреб.

– Так стипу получили, надо же хоть раз в месяц и чего вкусненького поесть?

– Надо, надо, пропустите ребят, да торт-то не помните!

Я стал пробиваться к двери, на «Ленина-Толмачева» выпрыгнул, забежал в «Табаки».

Слава Дмитриев в распахнутом полушубке, держа на весу коробку с тортом, разогнался, лихо прокатился по ледяной дорожке, отполированной за утро до блеска, не рассчитал и растянулся, но торт умудрился все-таки удержать. Люба Давыдова поспешила к нему, но тоже упала, прокатилась на четвереньках, Дмитриев, хохоча, поднялся, поднял Давыдову, отряхнул, обнял за шею одной рукой и звонко чмокнул ее в румяную от мороза щечку.

Они пронеслись мимо меня, и мне захотелось так же легко и беззаботно побежать за ними, забыть, что я Герман Иванович, и для начала я лихо прокатился прямо до телефонной будки, не упал, прокатился еще разок и чуть не сбил с ног Розу Устиновну.

– Вы? – удивилась она, двумя руками в толстых варежках удерживая сумку. – Я думала… – она посмотрела на меня, на сумку. – Налетчик, думала! – она засмеялась. – А вы совершаете утреннюю пробежку? Не буду вам мешать.

Я не успел сказать: «Вы мне не мешаете», или что-нибудь более умное, а она уже пошла:

– Тороплюсь, лекция. Ах да, Герман Иванович, пока не забыла… У меня вызывает опасение, что вы работаете с группой студентов, а остальных обходите стороной.

Я их даже не обхожу. Вхожу и сразу ныряю налево, благополучно добираюсь до последних столов и облегченно вздыхаю. Здесь весело, жизнь кипит. Вдоль речек появляются улицы, вокруг озер вырастают дома, среди холмов возводятся поселковые комплексы.

– В вашем воображении, Герман Иванович, – она, улыбнувшись, ушла.

Я остался с моим мальчишеским задором, он от столкновения со строгой доцентшей не убывает. Я вижу наш славный поселок и радуюсь предстоящей работе, радуюсь вечерним занятиям – до них еще не скоро, и я могу спокойно порисовать. Я разбегаюсь, качусь, ух здорово! Не упал.

Задираю голову, смотрю на окно нашей кафедры. Там меня поджидает поселок, домики ждут, избушки под снос выстроились в рядок, сцепились заборчиками, выплеснули на улицы палисадники и петушков резных, но тут пришел Герман Иванович и раз! Все смел и такое придумал! «А что лучше предков придумаешь?»

Но тут пришел некий Герман Иванович, перерезал сложившиеся артерии и капиллярчики и наблюдает, как деревня-матушка издыхает. А дом – это такая изба, выложенная бревно к бревнышку дедом и прадедом, с тем особенным духом, что больше нигде не найдешь, это еще кусок земли с садом и огородом, и поля вокруг, и леса, и ты точно знаешь, где бы ты ни был, у тебя есть единственный на всей земле дом.

Но тут пришел Герман Иванович и… ужаснулся. Где наши избушки-старушки? Вместо них унифицированные блоки стоят из стекла и бетона. Приведенные к единой норме, к единообразию – это плюс. С полным комфортом, с удобствами не на улице, а в сенях – это плюс. И дорога по деревне бежит, не в ухабах и хляби, а по всем законам строительного искусства… Это, и правда, плюс. Но не дожить мне до этих времен. Да, так что же делать? Сохранять сруб и внутри модернизировать? Строить псевдо-избушки? Так все оставить, как есть? Как это сделано в Суздале – вот где стариной не налюбуешься! А Суздаль сохранил один человек – Зодчий. А что было бы с нашим городом, если бы не главный архитектор Смирнов? Он не дал, не допустил, чтобы старый центр исчез, чтобы его застроили панелюшками и высотками-однодневками. Страшные коробки – временное поветрие, оно пройдет. Смирнов пережидал, сохранял ядро города до лучших времен, они настанут… Повезет же кому-то – заниматься реконструкцией центра.

Я представил, что повезло мне, и прошелся по окрестностям, заботливо оглядывая улочки. Прошелся по векам, от петровского классицизма до уральского модерна, застрял на лаконичности конструктивизма, пытался сунуть в этот ряд народное жилище… И подивился его пластичности – бури пролетали, сменялись стили, а оно знай себе стоит!

Изба с замысловатыми башенками – эклектицизм! Деревянный сруб классический, на нем – пузырь окна: модерн! Что, где-нибудь вы такое видели? Я – нет! И Смирнов – великий архитектор, потому что их сохранил.

Все еще шел снег, и я наслаждался его праздничной свежестью, мимолетной общностью с людьми, спешившими мне навстречу.

И даже помпезные здания неоклассицизма меня не раздражали (особенно не раздражали окна среди пузатых колонн и цыплячий цвет фасадов). Ноги принесли меня к Белинке. И раз уж принесли, я не стал им противиться. Хотелось порыться в книжках, почитать о петровских временах.

Бесконечные ящички с картотекой, на которые мне указала девушка-дежурная, ничуть не уменьшили моего воодушевления, ведь на каждой карточке в уголке, рядом с номером, сияло: а, Гера, вот и ты! И даже девушка-дежурная, чего тоже никогда раньше не было, улыбнулась, подошла, спросила, чем она может помочь? Я подумал: вот это да! Вот это день!

С кипой журналов – книги она обещала подобрать к завтрашнему утру – я прошел в читальный зал. Журналы я смотрел с последних страниц и, добравшись до первых, обнаружил в кармашке листок, где была написана знакомая фамилия: Шустова, и с умилением подумал о своих работящих студентах, о своей бригаде, с которой встречусь сегодня на вечерней консультации.

Я уже больше не думал, что зря перешел в институт. В Гипромезе я не мог свободно распоряжаться своим временем, оно распоряжалось мной, а это был большой-большой минус.

Часы незаметно летели, стемнело, зажглись фонари.

Снег по-прежнему шел.

Пару раз прокатившись и не упав, я добрался до кафетерия, взбежал по обледеневшим ступенькам, встал в очередь. Смотрел, как из краника, шипя, лился горячий кофе с молоком, пил его, удивляясь, какой он вкусный, уплетал свежие булочки с кремом и наслаждался каждой секундочкой своего существования. Мне нравились заиндевевшие стекла с выцарапанными рожицами, круглые мраморные столы с пустыми стаканами, женщины в шубах, от которых шел пар, черные тополя и снежинки, падавшие на крыши, троллейбусы, шапки и плечи, на кончик моего ботинка и очки, я раздвигал их как легкий занавес. В подъезде не горела лампочка, и я вслепую отыскивал ступеньки, они заливались на все лады, им подпевали половицы, в трубах весело журчала вода, пахло свежим клеем и ватманом – в коридоре подсыхали только что натянутые планшеты.

Я едва не прослезился. Неужто все ужасные препятствия (добыча бумаги, клея, ведра, кнопок, тряпок и козел) преодолены?

Каково же было мое удивление, мой восторг и умильная радость, когда, войдя в аудиторию, я увидел там в с ю нашу группу!

Играл магнитофон, кипел чайник, столы уже не стояли тремя апатичными рядами – островками стояли, чтобы можно было подходить к планшету с четырех сторон (чтобы «рабы» в горячке сдачи – по одному на каждую сторону – не мешали друг другу). Такая предусмотрительность говорила о серьезных намерениях: здесь собирались работать. Словом, наша аудитория принимала нормальный вид, в ней наконец воцарялся особый дух, не сравнимый ни с чем, рабочий дух, творческий.

Я пошел между столами:

– Задача на сегодня ясна – красиво разместим на планшетах схемы, генплан, фрагмент жилой группы…

– Как, и жилую группу тоже надо разрабатывать?

– И дом, и сельский клуб – но в следующем семестре.

– Так мы целый год будем с поселком возиться?!

– На будущий год мы будем возиться с поселком на сорок тысяч жителей. Мы будем делать генплан, жилую группу, многоквартирный дом и школу.

– А на пятом курсе что будет? Село на четыреста…

– Город на пятьсот тысяч жителей.

– И снова генплан, жилая группа…

– …парк и центр.

– А там и диплом, – грустно сказал Слава Дмитриев. – Не успеешь оглянуться, как…

– …нам станет мучительно больно за бесцельно прожитые годы!..

– Ха-ха!

Я пробрался в свой угол.

– Что, Люба, выбрали вариант?

– Выбрала…

– А почему нос повесили?

– Я?! Я не повесила…

– У нее не нос, а рука болит, – объяснил Слава Дмитриев, – и пока она проставляла этой перевязанной рукой плюсы и минусы по шкале оценки, она решила, что городошника из нее не получится, потому что она не с того конца начинает.

Я засмеялся:

– А с какого конца нужно начинать?

– Городошнику полагается начинать со схем и анализа, генплан разрабатывать, а дома потом. А объемщик начинает с домов – то есть идет от частного к общему, а не наоборот.

– А вы, Слава, с чего начинаете?

– Я, Герман Иванович, начинаю с идеи и образа и мыслю, как вы уже успели заметить, в трех измерениях, – он показал на макет. – А что такое генплан? У него есть только ширина и длина. Мне же еще нужна высота.

Он подумал и добавил:

– И Давыдовой тоже нужна. Пока она себе не представит конкретно, где что, какие дома… в общем, нам с ней фантазии на генплан не хватает.

Послышались унылые вздохи:

– И нам… и мне…

Я заговорил горячо, что можно хоть как начинать, хоть со схем и анализа, хоть с конкретных домов и идти от частного к общему и наоборот, и если образ найден, если он есть, то уж давайте-ка рисовать, дорожки и дороги прокладывать, деревья высаживать – то есть генплан сочинять!

Кислова напомнила:

– У меня тоже сначала был дом. Однако мне не позволили сочинить вокруг него генплан.

Я был настроен решительно:

– А что у вас сейчас?

Она опустила голову, угрюмо разглядывая свои руки. (Вязавшие в моем сне носочки для «солнечного дома».)

– Сейчас у меня совершенно новый, абсолютно современный генплан будет. У меня будут био-структуры.

– Ну что ж, почему бы и нет, – я сокрушенно смотрел на три ее версальских луча. Они были чем-то увиты (чем-то био-структурным), то ли виноградом, лазящим при помощи усов, то ли плющом, лазящим при помощи корешков—прицепок.

– Это био-дома, – она вскинула на меня глаза с нарисованными на нижних веках ресничками. – Без садиков-огородиков.

– Это же поселок, как без огородика?

– Как без хрюшки.

– И правда, как? Человек в деревне живет, ему и колбаску хочется иметь свою и…

– Что-то я, когда была в деревне – а у нас дача в Кашино, – не видела, чтобы они рвались хрюшек иметь. А тем более, колбаску. За колбаской они к нам в город ездят.

– Потому и ездят, что охоту отбили к огородикам. Недавно в передаче «Сельский час» председатель колхоза…

– Простите. В какой передаче?

– «Сельский час», так вот, председатель…

– А мы не смотрим такие передачи. Все как-то времени не хватает.

– И зря, ведь мы с вами поселок делаем!

– Мы с вами? – она проинспектировала меня внимательным взглядом. – Вы с Дмитриевым делаете футуристический поселок, но его вы не призываете следовать девизу «каждому частнику – свой огород». А мне вы рассказываете про колбаску и хрюшек. Почему?

Я развел руками, разглядывая усы и корешки «био-домов».

– Герман Иванович, – позвал Слава Дмитриев, – пойдемте чай пить! У нас торт!

Я сказал, что сейчас, побежал в кафетерий – он еще не закрылся, – купил пирожных и взлетел на наш этаж.

Из аудитории доносились печальные вскрики:

– …бумага волнами, придется перетягивать!

– Да брось, так сойдет для твоей идеи и образа!

– Я их еще не нашел!

– Ничего, Иваныч найдет.

Я остановился.

– Он не у всех находит, только у своих. Я хотела делать свайный поселок на воде, а он мне сказал, что рыбкам темно. Жалко рыбок.

Я прокрутил назад их вопросы, мои ответы и внутренне похолодел. Придется бороться с собой. Выучивать наизусть свои речи и декламировать их перед зеркалом (с камешком во рту, разумеется).

– …и когда только Десятов придет, сколько можно ждать!

– А ты не жди.

– Ну да, не жди! Десятов сказал, что проверит, как мы посещаем вечернюю консультацию!

– Хватит ныть, надоело сидеть, домой топайте.

– А Иваныч потом доложит, что мы не…

Я вошел в аудиторию.

– Иваныч вас не заложит.

На улице спохватился, что так и тащу коробки с пирожным. И с этими коробками в обеих руках я держал перед ними речь: Уходя, гасите свет, а Иваныч вас не заложит. Мне стало тошно от всех этих Оль, Свет, Мил, Ир, и стыд, как зубная боль, мучил.

– Почему вы рыдаете, Любаша?

– Я?! Я не рыдаю. Вы же видите, я скромно плачу.

Герман Иванович стал бегать вокруг, старательно придумывая, как бы меня утешить. Тогда я всхлипнула в последний раз.

– Это же только наши воспоминания. Еще чего не хватало, расстраиваться из-за них.

– Помните, вы убежали с консультации? Без пальто и без шапки.

– Не помню.

– Я тоже готова сбежать.

– Вы справитесь.

– Я справлюсь. Я справлюсь, справлюсь, справлюсь… Голубев перестал спать на занятиях, а это уже достижение.

Владимир Григорьевич взглянул на часы:

– Нам пора, Любовь Николаевна.

Сердце застучало, тук-тук, стучат каблуки, мы идем по красивому коридору, тук-тук, от кафедры до аудитории, до нашей аудитории, только там теперь не мы, а двадцать пять других будущих городошников.

– Товарищ Десятов, – встречает нас староста группы Зуева, – вы опоздали на семь минут.

– Кхе-кхе, – говорит Владимир Григорьевич.

Зуева – член партии (поэтому товарищ Десятов), с рабочим стажем (бригадир штукатуров). Я обхожу ее за три версты.

– Товарищ Давыдова, вы меня не консультируете, хотя это входит в ваши обязанности, и вы должны…

Я – не товарищ, и никогда им не буду, и никому ничего не должна. Все что смогу, я отдам добровольно. Я покрываюсь колючками. Она не дура и отступает. А где Герины колючки, ну хоть одна? Он бегал по аудитории, радостно потирая руки, готовый обнять нас всех с нашими планшетами, поселками, перьями, пузырьками туши, и опять мне казалось, что он мурлычет, и жалко было, что он нас переоценивает, наше рвение к работе было не таким сильным, как его, противный был вечер. Гера убежал так неожиданно, что мы ничего поначалу не поняли. Кислушка распространялась про «био-структуры», а Оля про «аква-поселок», который ей Гера зарезал, спросив: «Что это у вас, Оля?» – «Дома на воде. На сваях». – «Так комары заедят… И рыбкам темно». И Оля бежит рыдать в туалет. А Гера обескуражено рисует рыбок. Когда она возвращается, Роза напоминает: «Но, уважаемая Оля, мы занимаемся благоустройством жилой группы. Какое же благоустройство на воде?» Света поддакивает: «Верно! Нужно спуститься на землю и выстроить все из кирпича. Это надежно, тем более что здесь старики и дети».

Славка нетерпеливо ерзает:

– Где Гера? Может, курит?

Прохор встает:

– Пойду поищу.

Кислушка набрасывается на него:

– Ой, что это с тобой? Бедненький, боишься, он перестанет тебя идейками снабжать? Ну ладно, Давыдова, она пропадет без подсказок, а ты-то? Ты-то почему вдруг в мальчика превратился? Гера сказал, Гера велел, Гера посоветовал!

Я склонилась над своим планшетом, и Кислушка взялась за меня, я прилежная, смотрю в рот преподавателям, а те и рады, поощряют послушание, но если бы и с нами столько носились, и у нас было бы не хуже! Разумеется, если все прорисуешь до дыр, вплоть до урн и скамеек, тут особой фантазии не требуется. И тэ дэ, и тэ пэ.

Встать бы сейчас и долбануть по столу: лучшая защита – нападение. Но ведь устанешь нападать. Меня утешало, что учиться осталось только три года (два с половиной были уже позади). Я не знала, что во мне было не так, но подозревала, что все. Мне еще повезло, что мы были не на целине. Целины я панически боялась, особенно не поднятой. Тут-то еще хоть можно в общежитие сбежать. А там, на целине? Прорабатывали бы до, во время и после работы. Пока что мне в жизни везло. В институт поступила сразу после школы, потому что была убеждена, что пропаду, если не поступлю. Сессии благополучно сдавала, без завалов – и получала стипендию. Не повышенную, но родители помогали. Мне несказанно, невероятно повезло, что я родилась не в революцию или в какое-то еще героическое время – я бы сразу погибла, не успев понять, почему. А я своей жизнью ужасно дорожила и была убеждена, что у нее есть какой-то смысл, только не героический, а какой-то сугубо мой, личный.

Славка надел тулуп:

– Куплю что-нибудь на ужин.

Он ушел и пропал. Мы его потеряли, хотели уже отправиться на поиски, но тут объявилась Роза:

– Сделайте музыку потише, не забывайте о наших соседях.

Но на самом-то деле она пришла проверить, как мы приучаемся работать в аудитории и не пьем ли, кроме чая, что-то еще. Она быстро оглядела нас, и то ли обрадовалась, то ли удивилась, что мы, получив стипу, не валяемся пьяными.

На случай, если мы все же такое задумали, она многозначительно предупредила:

– Я здесь рядом, на кафедре.

Прохор, с серьезным лицом старосты, который головой отвечает за примерное поведение своей группы, элегантным и молниеносным движением накрыл бутылки трубочками ватмана – на случай, если Роза решит пробраться в наш угол.

– Где Слава? – спросила она.

– Побежал за закуской.

Роза засмеялась, ее последние подозрения развеялись, и она утопала.

Славка не возвращался.

– Бляха-муха, – ругнулся Прохор и пошел его искать.

Постепенно все разошлись, даже самые терпеливые, только Кислушка не торопилась уходить.

Раз сто уже прошла туда-сюда, поглядывая на меня.

Я сделала вид, что увлеченно работаю.

Она подозрительно долго молчала, наконец не выдержала:

– Никак не налюбуешься на свой шедевр?

Я сказала, да, никак не налюбуюсь. Тогда Кислушка сообщила в пространство, что некоторые, конечно, свои «отл» получают за прилежность, не имея ни одной самостоятельной мысли, а те, кто «отл» проставляет, рады, ведь в таких условиях самостоятельное творчество не развивается и в скором времени вообще заглохнет.

Я хотела сказать что-нибудь решительное, но глаз не могла оторвать от своего планшета. Все остальное казалось такими пустяками. Если бы с нами столько носились, продолжала Кислушка, и у нас было бы не хуже. Я уж хотела послать ее ко всем чертям, но опять зацепилась глазами за свой планшет. И опять мне стало как-то все равно. «Люб, – написал Славка между горизонталей, – я уехал к чертовой матери. Люб!»

Буковки расплылись, и получилось: «я-ухал-вой». Надо же, сколько слез у меня накопилось, где-то было зеркальце, где-то в сумке спрятались солнечные зайчики. Нет уж, нет уж, реветь нельзя, нос распухнет и нависнет над губой как фонарь, и веки вздуются, натянутся до жутковатого блеска. Боже, боже, что эта лишняя влага, хлынув из шлюзов, делает с лицом, такое делает с лицом, что лучше уж до тысячи сосчитать, но не реветь, всякая ерунда лезет в голову, а что-то важное в ней не задерживается. А что тут важное, что неважное? Ведь ничего же не случилось… Куда мне себя деть? Так не бывает. Разве только месяц прошел? А кажется, это было давно-давно, всегда.

– И что?

Я опять навалилась на свой планшет, но Кислушка сказала:

– Можешь не прикрывать, я уже прочитала. Он тебе сказал, куда уехал?

– Ты же прочитала, куда.

– Значит, не сказал. К невесте поехал.

– Тебе-то что.

– Я случайно узнала. Он ходил на почту звонить, я в соседней кабинке стояла. Я ему сказала, что это уж…

– Замолчи.

– Мне противно на вас глядеть! Противно глядеть на твой поросячий восторг! Я так ему и сказала! Если женишься, так нечего тут с другой ходить! Не в моих правилах вмешиваться в чужие отношения, но я все-таки тебе посоветую: серьезно подумай, если не хочешь, чтобы вы оба скатились вниз окончательно!