Три страны света

– Ах ты, моя душенька Кахарушка, ты мой друг; ты один по-прежнему меня любишь… а то все…

Он отчаянно махнул рукой; голос его задрожал, и, чтоб скрыть волнение, он принужденно кашлянул.

Персиянин повел его в другую комнату, также грязную и пустую; только старый персидский ковер разостлан был на полу у печки, и на нем валялись засаленные кожаные подушки.

– Садись! – сказал персиянин, указывая Кирпичову на ковер и ставя на пол свечу.

Кирпичов бросал кругом взгляды, выражавшие его глубокое презрение к убранству комнаты. Однакож он сел на ковер и, заложив по-турецки ноги, сказал:

– Вот за то тебя люблю, хаджи, что ты умеешь жить. Ну, на что все эти диваны, стулья, кресла? То ли дело ковер! и сидеть ловко и лечь можно!

И Кирпичов лег.

Много говорил он о своих делах, говорил горячо. Персиянин сидел неподвижно против него и, казалось, внимательно слушал. Но вдруг странная улыбка показалась на его губах; он манил кого-то к себе, шевелил губами и снова впадал в неподвижность.

– Ну, а скажи-ка мне, Кахар, хочешь ли ты быть богачом? – спросил Кирпичов.

Мрачное лицо персиянина передернулось, черные огромные зрачки на желтых белках забегали. Он оскалил зубы.

– Хочешь? – повторил Кирпичов.

Персиянин закивал головой, Кирпичов придвинулся ближе к нему и таинственно сказал:

– Так и быть, по старой дружбе, я тебя возьму к себе в долю!

Лицо персиянина опять стало неподвижно.

– Слушай, хаджи Кахар, мне нужен капитал, я уплачу долги, книг у меня вдвое больше… – какой вдвое! вчетверо, чем долгу! Мы опять откроем торговлю, я издам сочинение одного известного сочинителя… уж такого известного, что я тебе скажу, душенька! Уж все слажено, только печатай теперь… Оно нам принесет чистого барыша тридцать тысяч!

И Кирпичов торжественно посмотрел на персиянина. Но в лице азиатца было полное равнодушие.

– Да это что! а вот я устрою контору по тяжебным делам, понимаешь? от господ иногородних буду получать дела и процессы! да хоть бы у тебя… чего лучше? вот твое наследство, ей-богу, выхлопочу! ты получишь его! где бумаги? покажи!

Персиянин ничего не слыхал, он глядел на одну точку. Кирпичов продолжал:

– Ну, где же бумаги по наследству, а? да мы просто миллионеры будем! Я еще покажу, что такое Василий Матвеич! Меня все теперь чернят, дурными слухами подрывают доверие ко мне, на порог дома меня не пускают, как будто я уже нищий и прошу у них хлеба! И все те люди, которых я кормил, поил! Ты понимаешь ли, как мне больно видеть такую неблагодарность! И разве я уж такой дурной человек, разве я чужие деньги прожил?..

Голос Кирпичова дрожал; тоска начала подступать к его сердцу, и, как часто случалось с ним в последнее время, он впал в совершенное отчаяние, начал стонать, жаловаться, плакать…

– А мои дети, – говорил он, упав в подушку лицом и зарыдав, – что с ними будет? неужели им придется жить по чужим людям, быть приказчиками?

(Кирпичов знал, каково быть приказчиком.)

– Господи! если б деньги! деньги… да я застрелюсь, если не достану денег!

Тупые черные глаза персиянина, хлопая веками, с испугом устремились на Кирпичова, в котором припадок малодушия все усиливался. Он клялся, что убьет себя, и вдруг кинулся к окну. Лицо неподвижного персиянина выразило ужас. Он быстро удержал Кирпичова и сказал:

– Не плачь! хочешь, я…

– Денег? а? денег? – весь задрожав, перебил Кирпичов.

– Нет!.. лучше! я вот, видишь, бедный: один ковер! да, бедный! А вот мне ничего не надо, мне стоит захотеть, и я буду иметь все, все… дворец, гарем… У самого властелина всей Персии нет таких жен, как у меня… две тысячи… да! и одна другой лучше!.. Хочешь, и у тебя их будет столько же?

Кирпичов усмехнулся.

– На что мне твои жены? – отвечал он иронически, качая головой. – Мне и одну-то нечем кормить. Мой магазин, отдай мне мой магазин!..

– Ты будешь его иметь! – решительно сказал персиянин.

– Как?

– На, проглоти одну лепешечку…

Персиянин вынул из кармана своего засаленного архалука коробочку и передал ее Кирпичову.

– Знаю, – сказал Кирпичов, раскрыв коробочку и взяв одну лепешку в рот, – знаю! ваше лакомство… ваше.

Персиянин тоже проглотил лепешку и снова впал в неподвижность.

Несколько времени Кирпичов с жаром доказывал ему, что все люди его враги, что горбун злодей и самый свирепый его враг; наконец он смолк и, подобно персиянину, впал в неподвижность.

Свеча нагорела; в комнате почти темно. Кирпичов простился с персиянином, И вот он входит в свой магазин. Освещение необыкновенно яркое. Золотые корешки переплетов слиты в плотную массу, и стены как жар горят, точно окованы граненым золотом! Толпятся покупатели сотнями, приказчики стучат счетами, лазят по лестницам за книгами, перья скрипят, звон золота раздается по всему магазину, его уже некуда прятать – столько выручили! Покупатели, уходя, почтительно кланяются Кирпичову. Люди с важными лицами пожимают ему руки, на которых снова горят все его брильянтовые перстни.

Кирпичов чувствует необыкновенную легкость на душе, ему весело, все его враги стоят с потупленными глазами и просят у него прощения; один только горбун, забравшись на шкаф между глобусами, скалит ему зубы. Кирпичов ставит лестницу и хочет его снять, но шкаф все делается выше и выше; Кирпичов утомился, взбираясь по лестнице, – и вот он уже хватает горбуна за волосы, но вдруг руку его останавливает красивая женщина и молча указывает ему вниз. Кирпичов ужаснулся страшной высоты, на которую забрался: под ногами его огромная площадь, народ толпится тысячами, все куда-то спешат. Он видит, Как при дружном крике многих тысяч рабочих подымают колоссальную статую; сердце у него замерло: в статуе он узнает свое изображение! Ее ставят на мраморный пьедестал, на котором золотыми буквами написано: «Аккуратному, расторопному и деятельному двигателю книжной торговли, Василью Матвееву сыну Кирпичову. – Иногородные».

В толпе он узнал многих иногородных, узнал по письмам… они стояли почтительно, сняв шляпы. Кирпичов долго любовался с своей высоты чудным зрелищем, слезы умиленья потекли ручьями из его глаз и мешали ему наслаждаться торжественной минутой своей славы. Он хотел, протереть глаза – и вдруг с ужасом отнял руку от лица; глаз у него нет, вместо них огромные впадины. И сам он уже не живой человек: он – скелет и лежит в темноте; на него несет сыростью. Огромный мраморный пьедестал давит ему грудь.

Кирпичов содрогается всем телом и приходит в сознание… Как удивился он, увидал себя на ковре рядом с неподвижным персиянином, который страстно сжимал в объятиях засаленную кожаную подушку! Свеча, догорев совершенно, едва вспыхнула. Кирпичову было душно; голова его пылала и трещала, будто ее давили с чудовищной силой. Он окликнул персиянина, бормотавшего что-то на своем языке.

– Хаджи! дай огня, дай хоть чего-нибудь выпить, тормоша его за руку, сказал Кирпичов.

– Оставь, не тронь меня! пусть целует меня красивейшая из моих жен, красивейшая из жен всего Востока! – проговорил персиянин и еще сильнее сжал подушку в руках.

Кирпичов увидел кружку на окне и напился. Но, видно, и в ней была частица волшебного зелья… Прислонясь лбом к холодному стеклу, долго глядел он с отяжелевшей головой на улицу. Мрачно рябила в темноте Фонтанка, чуть освещенная фонарями. Кирпичову сначала было страшно глядеть на нее; но вдруг показалась лодка, вся облитая радужными огнями; множество разряженного народу было в ней; с песнями, с музыкой, с веселыми криками пронеслась она по темным волнам… вот другая, вот еще и еще! Одна за другой мелькали красивые лодочки; говор и смех долетали с них до ушей Кирпичова… Вдруг все кругом осветилось; толпы гуляющего народа теснились на набережной. Все были так веселы… Но подул легкий ветер – огни погасли, перила исчезли, Фонтанка начала расширяться; все шире и шире, выше и выше разливалась она и, наконец, дошла до самых окон, где стоял Кирпичов. Мелодические звуки музыки слышались вдали, вдруг что-то мелькнуло чудное, восхитительное… ближе и ближе! Красивая женщина с длинными-предлинными волосами плыла к окну, высоко взбивая пену. Приплыв, она лукаво кивнула Кирпичову головой и, поманив его, взмахнула своими мощными руками и на огромное расстояние отскочила от него. В разных направлениях показались женщины, одна другой красивее; они плескались в воде, смеялись, манили к себе Кирпичова и прятались от него.

Фонари погасли. Начало рассветать; густой утренний туман подернул печальным покровом дома и заборы; Фонтанка рябела от мелкого дождя. На улице была тишина. Кирпичов все еще продолжал смотреть вдаль. Но картина уже изменилась… У дома, где его магазин, стоит множество дрог, обитых черным сукном; при звуках погребального пения на носилках поминутно выносят кучами книги из его магазина и ставят на дроги, горбун и Правая Рука, весело потирая руками, суетятся около дрог. Множество факельщиков потрясают в нетерпении своими зажженными факелами. Унылое пение раздалось сильней, и шествие потянулось за последними дрогами, на которых стояла огромная конторка, хорошо знакомая Кирпичову… а всех дрог казалось ему до сотни. За дрогами шла его жена, в глубоком трауре, ломая себе руки и дико крича; дети, держась за ее платье, тоже плакали. Унылое пение раздавалось все громче и громче: толпа народа, вся из самых отборных и неутомимых читателей, печально смотрела на погребальную процессию.

– Кого хоронят? – спросил Кирпичов у одного читателя.

– Книжный магазин и библиотеку для чтения на всех языках Кирпичова и К®, – отвечал читатель и зарыдал.

Кирпичов тоже зарыдал; но когда грянула вечная память несчастной библиотеке, он дошел до крайнего отчаяния – и очнулся.

Весь дрожа, огляделся он кругом. Персиянин, как мертвый, лежал на ковре, не выпуская своей подушки. Плотно завернувшись в шинель, надев шляпу, Кирпичов вышел на улицу и крикнул своего измоченного извозчика, который спал на дрожках, свернувшись калачом. От толчка Кирпичова извозчик вздрогнул и дико закричал: «Караул!»

Он долго не мог притти в себя: ему только что снилось, будто лошаденку его выпрягли, и уже скачут на ней прочь, все дальше и дальше. Сырой ночной воздух, страх не получить денег с седока, который вот уж три-четыре часа как в воду канул, крутые обстоятельства сильнее всякого опиума приводят мозг в болезненное раздражение… только грезы и видения не бывают так роскошны, но более близки к действительности…

– Ах ты батюшки! вот испужался-то! господи! – крестясь и протирая глаза, говорил извозчик.

– Живей! – сердито сказал Кирпичов.

– Сейчас, сейчас! экой холод-то, – бормотал извозчик, суетясь около своей клячи, которая тоже вся вздрагивала, как бы сочувствуя своему хозяину.

– Ишь, барин, не грех ли тебе? – с упреком сказал извозчик дрожащим голосом. – Ездил, ездил я с тобой днем, а ты и ночь меня проморил? лошаденка не ела. А уж я про себя-то молчу!

– Что? разве я тебе не заплачу, что ли? ну, живей! Извозчик, кряхтя, сел на дрожки.

– Не заплачу! ох, ох, бары вы бары! – бормотал он. – Ведь ночь продержал, а у меня дома дети… поди, не поели… Ну, ну, касатик мой, ну, с богом! – прищелкивая языком и махая грозно вожжами по воздуху, крикнул извозчик.

Они двинулись. Дребезжание ветхих дрожек уныло разносилось на большое расстояние по пустой улице.

– А чай, семь уж есть? – спросил извозчик.

– Да, – отвечал Кирпичов.

– Вот оно и поди! наши, чай, уж скоро поедут из дому, а моей надоть постоять, – рассуждал извозчик. – Вот денек и пропал!

Кирпичов не слушал его; он погружен был теперь в разные вычисления, и до такой степени, что даже иногда делал их на спине извозчика.

Кляча едва тащилась, поминутно спотыкаясь. Извозчик раза два ударил ее по костлявым бокам и потом, поправляя шапку на голове, с отчаянием бормотал:

– Господи, господи! ишь, упрямая какая стала!

Они выехали на большую и роскошную улицу; разбитые и усталые ноги лошаденки скользили по деревянной мостовой. Кирпичов вдруг схватил извозчика за плечи и закричал:

– Стой!

Извозчик вздрогнул, потянул вожжи, и лошаденка его чуть не упала.

– Смотри! – указывая рукою на окна бывшего своего магазина, воскликнул Кирпичов. – Ты знаешь, – продолжал он торжественно и глубокомысленно, – ты знаешь, чей это магазин? Мой, мой! я весь дом займу под него… да! потомки мои будут торговать в нем; я своих наследников лишу всякого права закладывать или продавать его! Никакие козни врагов моих не сокрушат его!

Извозчик с удивлением слушал Кирпичова, сморкался, почесывал голову, пока тот ораторствовал.

– Ну, пошел! – сказал Кирпичов, устав говорить о будущем величии своего магазина.

Извозчик дернул вожжами, но лошадь не двигалась; он грозно замахал ими в воздухе, лошадь упорно оставалась на одном месте. Извозчик кричал, бранился и, рассердясь, ударил свою лошаденку. Сделав отчаянное усилие, проехала она два-три шага, слабые ноги скользнули, и она упала на деревянную мостовую. Глухой, стон вырвался из: груди извозчика, вожжи выпали из его рук; он как шальной глядел на растянувшуюся свою клячу, у которой бока высоко подымались от тяжелого дыхания, шея и морда вытянулись, и в глазах столько было страдания, что страшно было смотреть.

Кирпичов сошел с дрожек; только тут очнулся извозчик и с отчаянным плачем кинулся к нему.

– Батюшка, родной, пособи, обожди, я сейчас! Ах, господи, господи, грех какой! недаром я видел, что тебя у меня украли! – прислонясь к морде лошади, плачущим голосом проговорил извозчик и начал дрожащими руками разматывать хомут. Он тревожно глядел во все стороны, как будто думая сыскать себе помощи; но кругом было тихо и пусто. От волнения бедный ванька ничего не мог сделать; он кричал на лошадь, нукал: но она грустно и неподвижно лежала, слезливо глядя на своего хозяина. Кирпичов уже ушел далеко, размахивая руками. Извозчик ринулся догонять его. Он бежал, спотыкаясь, и задыхающимся голосом кричал:

– Барин, не погуби меня, отдай мне хоть деньги-то: ведь я бедный человек!

Кирпичов считал в ту минуту будущие свои доходы. Он с презрением подал извозчику десятирублевую ассигнацию и пошел дальше.

Извозчик кинулся к своей лошади, но, нагнувшись к ней, отскочил и остолбенел: кляча лежала с закрытыми глазами. Извозчик упал на свои оборванные дрожки и зарыдал. Долго оплакивал он свою кормилицу посреди большой улицы… Начали появляться прохожие. Они останавливались, равнодушно глядели на мертвую клячу, на извозчика, и продолжали свой путь…. случались и такие, которые, оглядев с участием околевшую лошадь, осыпали извозчика упреками:

– Ишь ведь, я думаю, лошадь не кормил, а теперь плачешь… лучше бы меньше вина пил!

Через час окоченелую лошаденку положили на роспуски, к которым привязали дрожки, и такая же измученная кляча, выбиваясь из сил, потащила ее с богатой улицы…

Извозчик шел за роспусками, бессмыссленно глядя на узду, снятую с бедной клячи…

Глава XI

Отец и сын

Кирпичов возвратился домой усталый. Он жил теперь за Тучковым мостом, в нижнем этаже старого и неуклюжего дома; квартира была бедная и тесная. Дети, пробужденные его приходом, пугливо спрятали головы в одеяло, потому что Кирпичов в минуты отчаяния был свиреп с ними; их плач казался ему живым упреком. Надежда Сергеевна, худая, с заплаканными глазами, радостно встретила своего мужа, которого всю ночь прождала, полная страху – не случилось ли чего с ним?

Кирпичов грубо отвечал на все вопросы жены и заперся в своей комнате. Он лег на постель и проглотил лепешку. Сны радужные часто сменялись дико-чудовищными, в которых всегда главную роль играл горбун…

Несколько дней не покидал Кирпичов своей комнаты, почти ничего не ел, да и нечего было: все ценное уже было продано; сбывалось предсказание горбуна: его жене и детям грозила голодная смерть! Несчастная мать бодрилась, но страшно было у ней на душе!

Вечером, сидя на диване, печально смотрела она на своих детей, спавших на ее коленях, – слезы бедной матери ручьями падали на их головки. По временам слышался хриплый кашель из темной комнаты, где лежал Кирпичов с мучительной головной болью и безотрадной тоской. Страшная действительность уже бессменно наполняла его мысли, – он испытывал невыносимые муки!

У него нет больше опиуму, чтоб прогнать мучительную действительность, у ней нет хлеба, чтоб накормить детей! Уже целый день собирается она итти к нему, уговорить его укрепиться духом, подумать о детях, достать денег. Но каждый раз становилось ей так страшно, что она ворочалась. Наконец, бережно переложив сонные головы детей с колен на диван, она взяла свечу и подошла к его двери; с минуту стояла в нерешимости, но оглянулась на спящих детей – и вошла, заслонив рукою свечу.

Кирпичов лежал на диване, уткнув лицо в подушку. Комната была печальная и холодная: из единственного окна виднелась мрачная даль, в которой едва заметными точками блестели фонари, отражаясь в рукаве Невы. Кроме дивана, на котором лежал Кирпичов, в комнате был стол, заложенный бумагами и счетами, да несколько стульев.

Жена сделала несмелый шаг к дивану; но ей, видно, не суждено было поговорить с своим мужем… и зачем? чтоб выслушать много малодушных жалоб, стонов отчаяния, даже, может быть, незаслуженных грубостей и упреков. Вдруг послышался скрип дверей в другой комнате. Она быстро кинулась туда – и остолбенела на пороге, пораженная испугом и удивлением.

В противоположных дверях стоял горбун! Он был бледен и дышал тяжело. Его платье все было забрызгано грязью. Он поклонился жене своего сына с видом непонятного ей смирения и умоляющим жестом подзывал ее к себе. Она заперла дверь к мужу и сказала с упреком:

– Зачем вы пришли? что вам нужно?

– Мне нужно видеть вашего мужа! – отвечал горбун, собираясь с силами.

– Моего мужа? на что вам его? чтоб опять вести в тюрьму? разве мало еще вы мучили нас?

Кирпичова теперь виделась с горбуном в первый раз со времени рокового переворота их дел. Гнев душил ее.

– Мне нужно его видеть! – умоляющим голосом сказал горбун.

– Смотрите! вот его дети, которых вы пустили по миру; они, может быть, скоро умрут с голоду, вместе с своим отцом; вы лучше уж тогда придите полюбоваться!

Надежда Сергеевна залилась слезами.

Горбун с ужасом оглядел комнату, в которой все носило печать нищеты, взглянул на спящих бледных малюток и, кинувшись к Кирпичовой, сказал растерзанным голосом:

– Пощадите! я пришел отдать вам все, что имею! неужели вы не видите на моем лице страданий, которые грызут меня? ради бога, пустите меня к нему, дайте мне с ним переговорить… умоляю вас!

Он рыдал, как дитя.

Надежда Сергеевна глядела на него с удивлением; дети проснулись и, кинувшись к матери, тоже не спускали своих испуганных сонных глаз с плачущего горбуна.

– Я принес ему денег. Я все отдам ему; вы не будете ни в чем нуждаться, дайте мне только переговорить с ним! – всхлипывая, говорил горбун.

– Я спрошу его, желает ли он видеть вас? – сказала Надежда Сергеевна в недоумении.

Она тихо отворила дверь и сказала:

– Василий Матвеич, а Василий Матвеич! к тебе пришли, тебя желают видеть по делу!

Ответа не было.

– Не заснул ли он? – сказала она, оборотившись к горбуну. – Всю эту ночь он проходил по комнате. Василий Матвеич!

Опять нет ответа.

Горбун дрожал, напрягая слух.

Взяв свечу, осторожно вошла Надежда Сергеевна в темную комнату; дети держали ее за платье, горбун тоже следовал за нею. Диван, где недавно лежал Кирпичов, был пуст… Надежда Сергеевна вздрогнула; медленно стала обводить свечой комнату, – сырой, холодный ветер пахнул с улицы, зашевелил бумагами на письменном столе и чуть не задул свечу. Надежда Сергеевна дико вскрикнула и устремила глаза на окно. Яснее, чем прежде, вдали быстро бежала черная масса воды, местами озаренная дрожащими искрами. Кирпичова молча указала в раскрытое окно. По указанию матери, стоявшей с поднятой рукой, дети тоже стали смотреть в темную даль, где виднелась масса бегущей воды; посмотрел и горбун… Вдруг Надежда Сергеевна поставила на стол свечу, обхватила руками своих детей и сказала отчаянным и вместе грозным голосом, указывая на горбуна:

– Смотрите, дети, запомните его хорошенько! он, может быть, сделал вас сиротами!

Горбун помертвел.

– Как?.. что?.. – глухо проговорил он, пораженный ужасной догадкой, и с диким криком кинулся к окну.

Дети вскрикнули, когда он выскочил на улицу…

Уже несколько дней Кирпичов чувствовал нестерпимую тоску. Печальный голос жены, плач и лепет детей были ему пыткой, громко пробуждая давно спавшую совесть. Самые средства, которыми несколько дней поддерживал он в себе искусственную бодрость, способствовали конечному упадку духа. Нищета и позор в страшных картинах рисовались несчастному. Когда же, наконец, жена вошла в его комнату, отчаяние его достигло крайних пределов: он понял, зачем вошла жена, и знал, что должен будет отказать ей! И как только она воротилась, он вскочил, терзаемый всеми муками ада, и кинулся из окошка…

Теперь он шел скорыми неровными шагами по Т*** мосту. Низенькая, неуклюжая фигура не в дальнем расстоянии бежала за ним.

Кирпичов остановился на мосту и, облокотясь на перила, стал смотреть на широкую полосу воды. Был поздний вечер; прохожих не было; никто не тревожил его, не мешал ему предаваться страшным мыслям, слушать грозные вопли совести, которая твердила ему, что погубил он детей и жену, лишив их состояния, что им нечего есть, что умрут они с голоду. Спустя минуту низенькая фигура остановилась позади его и, закрыв руками лицо, простонала:

– Господи! помоги мне!

Кирпичов быстро повернулся. Нагнувшись к низенькой фигуре, он принужденно захохотал и произнес с иронической вежливостью:

– А! мое почтение, Борис Антоныч!

Горбун вздрогнул и, отняв руки от лица, сделал к Кирпичову умоляющее движение.

– Посмотри, посмотри на меня по-человечески! – сказал он рыдающим голосом. – Я больше не браг твой… не враг.

– Друг, закадышный, друг! – отвечал Кирпичов с диким хохотом. – Ха, ха, ха! засадил в тюрьму, обокрал… вот друга, так друга нашел я!

– Выслушай меня, ради всего, что у тебя есть дорогого, выслушай!

– Дорогого? что у меня теперь есть дорогого? – сказал Кирпичов. – Дорожат люди честью – ты у меня ее отнял… дорожат деньгами – ты тоже отнял их у меня! Я пустил по миру своих родных детей… слышишь ли ты, злодей? Я родных детей сделал нищими… понимаешь ли ты, можешь ли ты понять? Или не было у тебя детей? И хорошо! Не то они, верно, отреклись бы от такого отца, прокл…

– Погоди проклинать меня! – с ужасом перебил горбун, хватаясь за перила. – Ты не знаешь, кто стоит перед тобой!

– Как не знать? Борис Антоныч Добротин! как не знать мне его? он лишил меня всего состояния, он опозорил меня на всю Россию, даже и дети мои будут стыдиться, что имели такого отца! Как не знать мне его? – насмешливо повторял Кирпичов.

– Перестань, прошу тебя – перестань! ты сам отец, пойми же меня… ведь я твой отец! – в отчаянии вскрикнул горбун и кинулся было к Кирпичову.

Кирпичов отстранил его рукой.

– Какой отец и чей? – спросил он.

– Твой, твой! – поспешно отвечал горбун.

– У меня нет отца, я не знавал его. Бросил он меня! Отец! отец! Будь отец, он научил бы меня добру, не потерял бы я своей чести… На что мне теперь отец? все для меня в жизни кончено… я нищий, меня многие считают вором… зачем мне отец теперь?

– Меня обманули: мне сказали, что ты умер.

– Тебя не обманули: я точно умер… я никуда не гожусь теперь! Разве отец станет сажать сына в тюрьму? разве станет учить его делать то, чему ты меня научил? Ты лжешь! погубил меня да еще хочешь смеяться надо мной!

– Я тебе дам капитал, я уничтожу твои векселя, ты будешь жить по-прежнему… будешь богат… будешь гулять, – в отчаянии твердил горбун.

– Зачем ты сулишь мне деньги? я знаю тебя хорошо… да и что мне в них теперь? Я их имел: что же я сделал из них? а, что? Я бросал их тем, которые льстили мне, и, выгонял тех, кто молил помощи… что мне в той жизни, какую я вел? пьянство… да оно-то и погубило меня… Нет, ничего мне не надо! я век свой прожил словно как животное, прожил свои и чужие деньги, пустил по миру жену и детей. Я все сделал низкое и злое, что только может сделать человек! Так зачем мне еще деньги? чтоб опять поить и кормить льстецов да обсчитывать бедных и честных людей? Нет, уж кончено! не увидишь, не налюбуешься ты больше моим позором, моими черными делами… Нет, нет! – закричал Кирпичов и побежал по мосту.

Горбун кинулся за ним; он хватал его за шинель, кричал ему раздирающим голосом:

– Прости, прости своего отца!

– Отец! – с хохотом повторил Кирпичов. – Да, хорош отец!

И он пустился бежать еще шибче. Горбун бежал за ним, но силы изменили ему. Далеко опередивший его Кирпичов остановился у фонаря и крикнул горбуну:

– Смотри! вот что мне осталось делать! И он перешагнул через перила.