Обителей много

– Крестной малому будешь6? – спросил серьезно.

– Я?!

– Она?! – хором выдохнули присутствующие.

Даже сам Колька, казалось, ошалел от такой перспективы и с размаху сел на пол. Алиса взяла сына на руки. Отец Дмитрий и бровью не повел.

– Сама окрещена? Окрещена. – На Пасху Стояновы обычно все приезжали в Вейск, и священник знал, что к исповеди и святым дарам они приходили всей семьей. – Ну и всё. А помочь мальца растить в христианской вере – дело такое, семейное. И самой на пользу пойдет.

Алиса была уверена, что Дина откажется, и приготовилась извиняться за очередную сестрину выходку, но та внезапно кивнула. Спросила только:

– Скажете, что делать?

– А крестный отец как же? – вмешался вернувшийся с перекура Юрий Викторович. – Вроде можно и без него обойтись, но в нашем случае, – он покосился на младшую дочь, – лучше бы того… подстраховаться.

Отец Дмитрий улыбнулся и положил тяжелую руку на Колькину пшеничную головку.

– Крестным малому могу быть я, так тоже можно. Я его как увидел тогда, в обнимку с мотоциклом, сразу понял: нам будет, о чем потолковать.

Говорят, человек помнит события раннего детства с возраста примерно трех-четырех лет. Но Колька потом утверждал, что помнит некоторые моменты своих крестин, хотя в тот день ему не было и двух. Конечно, что-то он знал по рассказам родителей, бабушки и Дины. Но он точно помнил запахи – расплавленного воска, пыли, ладана и какой-то особенный запах воды в купели. Это может показаться странным, ведь вода не пахнет, но Колька помнил, что она пахла словно ромашковый луг; он так и говорил после, ромашковый луг, по которому бежишь, а солнце светит, не горячо, нет, но так, что ты помнишь, что у тебя впереди всё лето и вся жизнь, и ты бежишь босиком, а трава шелковая, мягкая, и вокруг пахнет – травой и ромашкой, той мелкой, серебристой…

Колька помнил, что, когда его поднесли к купели, чтобы окатить водой, в церковное окно заглянул солнечный луч, хотя с утра был ливень. Луч сверкнул на воде. Колька зажмурился и почувствовал, что его держит на руках уже не Дина, нет, его как будто обняли многие руки сразу. И еще – об этом он уже никому не рассказывал – ему показалось, что он слышит шорох крыльев.

И смех. Чей-то радостный смех.

Глава 7

По ту сторону

Хотелось бы проснуться прямо сейчас, всегда хотелось проснуться отсюда как можно скорее, открыть глаза, увидеть, как ветер колышет занавеску, пошевелить кончиками пальцев на ногах – убедиться, что он живой, что он дома. Почувствовать запах жареного бекона и кофе. Услышать, как из папиного кабинета доносится музыка.

Но Колька стоял перед распахнутой дверью и вслушивался в липкую темноту. Она была именно такой: вязкой, душной. Казалось, что если он зайдет внутрь, то вымажется весь в чем-то чернильно-слизистом, что будет потом не отмыть.

Колька зашел в просторный холл.

Тусклый свет снаружи сюда почти не попадал. Колька едва различал очертания стен и… лифт? Там лифтовые кабины? Он осторожно пошел вглубь помещения. Шаги хрустнули по бетонной крошке.

Несколько раз нажал на кнопку лифта – не работает. Зачем он вообще сюда забрел, не лучше ли сбежать обратно, хотя бы на холм к деревьям, чтобы спокойно дождаться пробуждения? Пить хотелось всё сильнее, неприятная пульсация в голове усиливалась.

Колька перевел дух и с силой потер виски. Хотел повернуть к выходу, но что-то привлекло его внимание в левой части холла, за колоннами. В абсолютно пустом помещении на полу темнел какой-то предмет. Рядом начиналась и уходила тугими спиралями вверх белая лестница. Колька задрал голову. Высоко. Странно, снаружи здание не казалось высоким. Он подошел еще ближе, чтобы рассмотреть лежащий на полу предмет.

Если бы у него внутри была сигнализация, какую ставят на автомобили, она бы взвыла сейчас дичайший визгом, на пределе того, что может вынести человеческое ухо. Колька пошатнулся, и ему пришлось присесть на корточки, чтобы не рухнуть лицом в бетонный пол. Он сжал кулаки так, что ногти вонзились в мягкие основания ладоней.

То, что лежало на полу перед ним, никак не могло, не имело права оказаться здесь, но всё же оно – было.

Он сидел на корточках, зажмурившись изо всех сил, вдавливая подбородок в колени, желая только одного – расколоть голову о твердый пол или стену, чтобы заглушить волну боли и ужаса. Пустота внутри, пустота снаружи, и Кольке казалось, что он падает в черную бездонную пропасть, в которой нет и больше никогда не будет ни цвета, ни запаха, ни звука. Всё, что останется – падать, бессмысленно размахивая в пустоте руками и хватая бетонные осколки.

Осколки.

Колькино сознание ухватилось за это слово. Кто его сказал? Когда? Почему? Было что-то, связанное с его снами и его реальной жизнью.

Хлеб.

Колька сделал глубокий вдох и почувствовал стопами твердость пола. Он сидит на корточках. Пол. Так, почему хлеб? Почему осколки? Запах бензина. И хлеба. Вместе. Колька продолжал сидеть, покачиваясь, с закрытыми глазами.

Отец Дмитрий. Он говорил про осколки изначального мира, разлетевшиеся по вселенной после того, как человек повредил свою природу.

Вот оно. Миры. Другие. Этот – не мой, я не принадлежу ему. Я принадлежу другому миру – тому, где запахи хлеба и бензина, где цветут вишни и абрикосы, где звон колоколов – их два, маленький и большой, и когда они звонят, это всегда как разговор родителя с деткой, так мы шутили с мамой.

Мама.

Колька осторожно открыл глаза. Вокруг было так же тихо. Он выдохнул. Разжал кулаки. На ладонях отпечатались иссиня-черные полукружия от ногтей, в одном месте кожа процарапалась до крови.

Он встал. Хорошо, этот долбаный мир – не его, не Колькин, но и предмет, лежащий у основания серой лестницы, тоже не принадлежит этому месту.

Не может принадлежать. Он хорошо знаком Кольке: черный, бликующий. Пальцы сами потянулись в сторону ручки Дининого чемоданчика. Сколько раз он хватал эту ручку, хрупкую на вид, но такую прочную на деле, выдвигал и следил, чтобы дурацкие маленькие колесики, которым комфортно катиться по мостовым Киева, Берлина и Вены, не путались в жесткой деревенской траве и не спотыкались о камни.

Чемодан лежал на боку, как маленький раненый зверь, и из его треснутого нутра выглядывало что-то светлое. Динины вещи. Кольке не хотелось вглядываться в эту рану, как будто это было неприлично. Как будто он стоял над трупом умирающего животного и проявлял неуместное любопытство. Он даже поймал себя на желании прикрыть чемодан, спрятать от посторонних глаз.

Колька перевел взгляд на лестницу. Похоже, чемодан упал – или его сбросили – сверху.

Что ж, значит, ему тоже придется подняться наверх. Голова больше не кружилась. В конце концов, сон это или осколок другого мира, он все равно проснется в своей кровати, разве не так?

Колька стал подниматься. Ступал осторожно, после каждого пролета замирая и прислушиваясь, не доносятся ли сверху какие-то звуки. Его шаги шелестели, эхом разносясь по всему холлу. Какая здесь необычная акустика! Как будто любой звук усиливается многократно, отражаясь от стен.

Колька добрался до самого верха и увидел дверь. Странная дверь выбивалась из холодного серого убранства. Доски кто-то будто наспех выпилил из фанеры, а после выкрасил дверь в ярко-зеленый цвет. Нелепость этого зелёного цвета в окружающей обстановке что-то напомнила Кольке. Какое-то воспоминание зазудело на дне сознания.

Но думать было некогда. Колька протянул руку, взялся за круглую ручку – в последний момент чуть не отдернул пальцы, словно боялся обжечься, – и осторожно повернул. Дверь бесшумно открылась. Колька увидел помещение, скупо сбрызнутое светом, – похоже, что через стеклянный купол сверху. На диване напротив двери кто-то сидел и при Колькином появлении привстал и обернулся.

Последнее, что увидел мальчик перед пробуждением, – обращенное к нему бледное лицо Дины.

Из дневника Кольки

5 августа 2011 года

Йося еще в Израиле. А Дина приедет сегодня! Ура!

Мне снова снилась пепельная мерзотня. Пару раз за последний месяц. Кое-что изменилось, я чувствую подругому. Но это объяснить еще сложнее, чем даже сам сон. Мне теперь кажется, что я там не один, и это вообще в тысячу раз страшнее. Раньше я бродил по тому городу сам, и были как бы воспоминания о том, что раньше там были люди (?) и им было очень плохо, все страдали и умерли. В войне или как-то еще. Но я был всё время один, и я уже привык и немного разобрался. Очень страшно, неприятно, но даже к этому можно было привыкнуть. Но сейчас как будто мне во сне кажется, что в центре города что-то есть и оно меня зовет. Это как будто ты не хочешь идти, но идешь. Я вроде понимаю, что если дойду, ничего хорошего не будет, и мне до усрачки, вот правда, страшно, что я это встречу. Но самый страх начинается уже после пробуждения, а во сне я как будто забываю бояться и забываю себя самого. Мне не нравится забывать себя во сне, я хочу сам решать, куда мне идти и что делать. Иногда удается вспомнить, тогда я бегу на холм к деревьям и просто сижу там, пока не проснусь. А иногда иду в город, и всякий раз захожу чуть дальше в центр. Не хочу думать, что будет, если я дойду. Надо спросить оДм.: неужели нет никаких способов в том мире, если это мир, вспомнить и прочитать молитву. Ну почему не получается!

Сегодня приедет Дина!

Кстати, она считает, что молитвы фуфло, и ходит с нами в церковь только на Пасху, потому что бабушка очень просит. Но о. Д. ее любит! Я думаю, оДм. как Бог, любит всех. А Бог вообще всех-всех любит. Интересно, Карцеровну тоже? Наверное да, наверное, он на нее смотрит и видит ее не такой говняной (зачеркнуто) (я не хотел писать дурацкое слово, просто я опять разозлился, пока пишу, вспомнил, что весной было с ней и не хочу в новый класс в этой школе), в общем, Бог видит ее такой, какой он ее придумал. Он не виноват, что она скрысилась и перестала любить детей.

Так вот, оДм. очень любит Дину и совсем не старается ее заманить в церковь и переубедить в том, что молитвы не фуфло. Она с ним спорит, а он только смеется. Мне так нравится слушать, как они разговаривают. Дина ведь очень часто употребляет грубые слова, мама всегда просит ее при мне не ругаться, но она что всерьез думает, что я этого не знаю? А при о. Д. Дина сама почему-то гораздо меньше ругается.

Допишу потом, сейчас побегу на станцию.

Дописываю вечером.

Мы закинули Динины вещи домой и ходили на карьер. Мне так кайфово с Диной, хотя она большая, ей двадцать три, но она мне как подруга. И она могла бы уже сама иметь своих детей, но, когда я спрашиваю, не хочет ли она замуж, она смеется и говорит, что сначала хочет построить супердом. Или супергород. В общем, Дина хочет стать лучшей в своей работе, а я думаю, что она и так крутая, мне мама показывала статью, где Дина на фотке со своим начальником, они в касках на фоне какого-то огромного здания – не у нас, в Германии, их туда пригласили, потому что они крутые. Дина хочет строить необычные здания, таких форм, чтобы они всем запоминались и чтобы не было похожих. Она говорит, обычные строить легко, получаются коробки, а если сделать, чтобы были всякие плавные линии и интересные окна, будет как космические корабли или здания из фильмов.

В общем, я верю, что у Дины получится прославиться.

Она приехала на две ночевки! И мы говорили про всё на свете, и завтра еще сможем поговорить, сегодня объедались арбузом, я хотел позвать на арбуз о.Д, но он опять куда-то уехал. Я забыл, он говорил, что на пару недель уедет в комондировку, и пока его нет, мы в воскресенье ездим в Соловеевку на службу, там побольше церковь и в нее помещаются и тамошние, и наши, кто хочет.

ОДм. последнее время часто уезжает, он говорил, ему надо учиться чему-то суперважному. Интересно, чему еще может учиться священник?

У меня так скачут мысли. Дина мне говорила еще давно, что, если я начну вести дневник, я научусь рассказывать события понятно, а я когда вижу чистую страницу, мне сразу хочется рассказать вообще про всё, что в голове. И я не знаю, с чего начать. Если бы можно было весь этот ком событий и мыслей (и снов!) вытаскивать каждый вечер и распутывать уже снаружи, руками, а потом аккуратно приклеивать к бумаге. Нарисован хохочущий смайлик.

Ладно, я запишу еще про самое важное, а потом спать.

Я Дине рассказал про сны и миры. ОД. просил никому не говорить, но Дина она моя родная, а еще она моя крестная, хотя она сама про это смеется и говорит, что это я ее должен наставлять в вере, а не она меня. А чего смеяться! Она старше и знает больше, и даже если она в какие-то вещи не верит, то я точно знаю, что через нее Бог может что-то для меня важное открыть, он не дурак. Я ей рассказывал про сны, всё-всё, а она в это время сидела с со своим блокнотом и рисовала и говорила: так похоже? Я офигел, как она нарисовала некоторые картинки, например город из стеклянных кристаллов, я так и думал, что Дине больше всего понравится про здания из кристаллов. Она сказала, что хотела бы там побывать вместе со мной. И она серьезно говорила, похоже как оДм., а не как мама. Как будто о настоящих местах, где можно оказаться.

А потом она начала рисовать страшное колесо, когда я рассказывал про пепельную мерзотню, и я попросил не рисовать и зачиркать, потому что я не хочу, чтобы оно было на бумаге и его можно было увидеть.

Дина сказала, что это охеренно, что я рассказываю. И страшно тоже. И она не знает, что добавить, и что я правильно рассказал оДм., потому что он, наверное, один, кто может понять, это всё опасно или нет. Мне кажется, что всё, кроме пепельной мерзотни, не опасно, и если бы можно было не сниться в то место, всё остальное было бы очень хорошо.

Дина попросила меня рассказывать ей, что будет мне сниться дальше. И продолжать записывать сны. Она думает, вдруг в тех, что хорошие, будут какие-то новые идеи для нее. Ведь и правда, если я вижу ужасно необычное, чего нет в нашем мире, я могу рассказать это Дине, она зарисует и потом построит. И станет знаменитой.

А Дина сейчас мутная и уставшая, но говорит, что это от работы, и у них очередное новое строительство, и там есть непонятности. Мне очень хочется ее подбодрить. надеюсь, она у нас хоть немного отдохнет.

Очень много всего, падаю спать, как хорошо, что мы завтра еще весь день вместе.

Будем купаться и доедать арбузы.

Одесса, сентябрь 2000 года

С тех пор, как Алиса со своим Игорем переехали в прабабушкин дом, Дина стала полновластной хозяйкой комнаты.

Теперь, чтобы войти к ней, нужно было предварительно приоткрыть дверь и убедиться, что тебя по голове не двинет тяжелый рулон бумаги или что дверь в принципе откроется, а не уткнется в завалы папок и стопок рисунков и чертежей. Дина, как и Алиса до нее, проводила большую часть времени за столом у окна. Но если у старшей сестры нужные для работы вещи были аккуратно разложены и развешаны по комнате, и она не глядя протягивала руку и доставала нужный моток ниток или тесьму, у Дины в комнате царил хаос.

– Творческий беспорядок, – вздыхала Ханна Борисовна, когда ей приходилось, словно с кочки на кочку по болоту, перемещаться между стопками вещей.

– Бардак, – кратко резюмировал Юрий Викторович.

Удивительно, что Дина, как и сестра, могла не глядя протянуть руку – жесты у них были идентичны, хоть они о том не знали, – и вытащить из-под завалов необходимую вещь.

Со стороны Нахамкисов неслась привычная брань, хохота в этот день слышалось меньше. Обычно они орут как торт, думала Дина, быстрыми движениями набрасывая на листе бумаги чертеж. Или как слоеный салат. Слой такой, слой другой. Она на секунду замерла, покусывая длинную челку, потом рука с карандашом задвигалась в два раза быстрее. Хохот и брань, хохот и крепкие словечки, а наверху – всегда хохот… и тишина.

Дина ухмыльнулась: всегда понятно, что они делают, когда тишина, – на листе проступили очертания дома, у которого каждый этаж был немного не похож на предыдущий формой и размерами окон, – секс они делают, ага. Троих спиногрызов уже заделали, и выпирающий живот Нахамкис-жены намекал на то, что очередной малыш не заставит себя долго ждать.

– Се-кас, – вслух произнесла Дина, крайне довольная собой, и несколькими взмахами карандаша водрузила на дом покатую крышу.

Но сегодня что-то пошло не так. Торт не складывался, в нем явно не хватало слоев, во время которых Нахамкис-жена заливается смехом, откидываясь назад и сквозь ресницы поглядывая на обожаемого муженька, – Дина не могла это увидеть из своей комнаты, но отлично представляла, – брани было больше обычного. Наконец и женский голос включился в поток ругани и стал настойчиво возражать.

Дина не выдержала.

Она одним движением перемахнула через стол и подоконник и оказалась на балконе. Оттуда было видно открытое окно Нахамкисов, возле которого стояли супруги. Раскрасневшийся муж кричал:

– А я говорю, не встанет, там сантиметров сорок, не больше, и шо, ты хочешь-таки ту бандуру по лестнице впендохать сюды, шоб она у тебя в дверях застряла на повороте, чи шо? Надо доски урезать и по частям носить, и я потом на месте значит сколоцкаю.

– Ой, вы посмотрите на него, – взвилась жена, – сколоцкает он! Да ты себе ногу не сколоцкай, как в прошлый раз, когда за инструмент взялся. Я говорю, позови людей, значит, шоб таки нормально замеры сделали, шоб по-людски, специалист посмотрел, и он пусть и колоцкается тут, а ты не лезь.

– Я и без замеров вижу, шо не встанет, зачем мне людей звать, ты чем ентим людям платить хочешь, икрой своей или биточками? У малого штаны на жопе драные, а у Ксанки ранец в школу не собранный, а я еще спецьялистов кормить-таки за свои кровные должен?

Дина прищурилась.

Ей было хорошо видно нехитрое убранство комнаты, у окна которой разгорелся спор. Нахамкисы затеяли перестановку и ремонт, чтобы небольшая жилплощадь хоть как-то успевала за скоростью, с какой у них отпочковывались малыши.

Она быстро что-то прикинула в уме и крикнула через двор:

– Дядь Кость, а там не сорок получается, а поболе, давай покажу!

Нахамкисы разом замолчали и уставились на девочку. Потом Нахамкис муж с недоверием спросил:

– А почем видишь оттуда? Я тут с рулеткой все углы облазил.

Жена фыркнула и толкнула его в бок.

– Это ж Дина, котька, – она ежели не в участке и не мутузит пацанов до кровей в заварухе, то чертежи чертит. Пущай идет, она тебе сейчас тут живо всё насчитает, и… колоцкаться не придется. – И она звучно хохотнула, слегка облокачиваясь на подоконник и взмахивая ресницами.

– Четыре черненьких чумазеньких чертенка, – пробормотал муж, окидывая взглядом тонкую фигурку с балкона напротив. – Ну валяй, лохматая, помоги, а ты, – он повернулся к жене, – Галюнь, пирожков нам накрути? С абрикосами.

За свои двенадцать лет Дина трижды успела побывать в милиции.

Не то чтобы ее считали закоренелым преступником или сбывалось пророчество Тани Павловны про колонию. Просто участковый Абрамкин – бывший сослуживец и закадычный друг Юрия Стоянова – самолично взялся за перевоспитание малолетней чертеняги и регулярно извлекал ее из-под пинающейся и орущей пацанвы. Чаще всего он просто отряхивал девчонку, убеждался, что кости целы, и отводил домой. Там Юрий Викторович, сокрушенно вздыхая, доставал из серванта бутылочку пятизвездочного «Шустова», и остаток вечера они с другом сидели за столом. Юрий Викторович изливал душу, что девка, конечно, рисует и чертит как бог – Юрий Викторович не особенно верил в Бога и не знал, как тот может рисовать, но никакое другое сравнение в голову не шло, – но что делать с Дининым шилом в заднице и с острым как бритва языком, он не знает.

– Вот старшая совсем другая, – он подливал коньяк в рюмки, – тихая, и всё сама. И порядок держала, и училась на отлично, и шитьем на хлеб с маслом заработала, и мужа вон со столицы привезла, и всё молча, по-тихому.

– А ты, Юрка, раньше времени не грусти, – отвечал товарищ, покручивая между пальцев папироску. – Главное, отдай ее в школу какую рисовальную, пусть чертит там до одури, глядишь, и толк будет.

– Да ее ж выпрут после первого словца! – Юрий Викторович поперхнулся, вспомнив замысловатые словесные конструкции, которыми дочь вполне могла шокировать одесских моряков.

– А то и не выпрут, – возразил инспектор, – ты ее проекты видал? Она мне одного разу в участке такой рисунок сотворила – как, значит, милиция будущего должна выглядеть.

– И как?

– Да как космический корабль, с окнами такими, – инспектор сделал в воздухе неопределенный жест. – И всё такое плавное и белое, и камеры для преступников – такие, я б сам жил в камерах тех.

Оба захохотали.

– А шило – дело неплохое, как посмотри. Пробивная девка у тебя, Юр, растет.

– Пробивная, – согласился Стоянов, – асфальт бы головой не пробила. Мы же на Слободке7 чуть ли не прописались, нас там каждая собака знает. За три года разрыв связок на ноге, перелом руки – хорошо левой, если б не рисовать месяц, от она взвыла бы, – два сотряса и один противостолбнячный укол. – Тут Стоянов не выдержал и усмехнулся: – Это она на спор ночью на кладбище сходила.

– И что кладбище?

– Да нишо! Вернулась хромой: от такенный ржавый гвоздь из ноги вытаскивали. Это сейчас смешно, а тогда переполоху было… А ушибов и порезов сколько! А с дерева когда грохнулась – за котом опять полезла – думали, спину переломает, обошлось. Поседею напрочь, – Юрий Викторович провел рукой по наполовину седой голове, – или облысею.

Плыл теплый одесский вечер – под звон хрусталя и янтарный плеск коньяка, под запах абрикосового повидла и свежей сдобы. Юрий Викторович стучал по столу кулаком, инспектор слушал, уперев локоть в стол, где-то мелким писком орал котенок, где-то выводила скрипочка, а в соседней комнате сидела за столом Дина Стоянова.

Никто не знает, как именно рисует Бог и что он рисует, и вряд ли он размазывает чернила по носу и ругается как докер в одесском порту; Дину эти вопросы не волновали, ей только хотелось уместить на лист бумаги совершенные линии и невозможные формы, которые рождались у нее в голове.

Возможно, Бог в этот вечер спустился в одесский дворик, чтобы послушать, о чем судачат Таня Павловна с Нахамкис-женой, чтобы улыбнуться животу под ситцевым платьем, чтобы вдохнуть запахи повидла и сдобы, чтобы невидимой рукой подтолкнуть застрявшего в щели котенка. Возможно, он замер на миг возле Дининого стола, наблюдая за движениями маленькой руки в чернильных пятнах. Возможно, его удивили точность и быстрота наброска.

– Так что рисование рисованием, – твердил, распаляясь, в кухне Юрий Викторович, – а я хочу, чтобы эта оторва хотя бы до совершеннолетия дожила. И чтоб с целыми руками-ногами.

Кто знает, возможно, завороженный Дининой работой Бог услышал и эти слова. Кто знает.

Глава 8

Вейск, 12 мая 2012 года

Колька открыл глаза.

Меньше секунды понадобилось ему на то, чтобы вспомнить пережитое во сне: ненавистный город, здание, чемодан, лестницу, дверь… Дина! Он рывком сел на кровати и уставился на часы. Почти восемь. Золотой свет заливал комнату, полосатился на деревянной обшивке стены, шторы чуть колыхались от ветра.

Колька схватил с прикроватной тумбочки бутылку и начал пить, жадно глотая воду. В горле першило после пробуждения из того места.

Из окна донесся стрекот соседской газонокосилки, и повеяло сочным травяным запахом. Тявкали собачонки, где-то тарахтел мотор. Наступило обычное субботнее утро. А если бы Дина сейчас просыпалась в соседней спальне под покатой крышей, если бы он распахнул дверь и с размаху прыгнул к ней на кровать, а она бы лениво двинула его подушкой, если бы они потом могли вместе спуститься по лестнице вниз, к завтраку… это субботнее утро было бы идеальным.

Но оно таким не будет.

Колька вскочил, натянул футболку и шорты. Бросил взгляд в круглое зеркало у кровати. Надпись «It’s a beautiful day» выглядела издевательски, он с досадой скинул футболку и зашвырнул ее в угол. Не глядя вытащил из шкафа другую, голубую. Босиком сбежал вниз.

Гостиная встретила его напряженной пустотой. Колька приоткрыл дверь в кабинет – обычно папа с раннего утра сидел за рабочим столом – тоже никого. Заглянул в зеленую кружку: Игорь заваривал себе крепкий чай в начале рабочего дня, а если Алиса и Колька замечали, что чай заканчивается, то подливали свежий. Чай заполнял кружку почти до краев, словно папа лишь пригубил его, а потом какое-то известие или дело его отвлекло.

Колька взял кружку обеими руками, зажмурился и отпил глоток. Словно это могло помочь понять, где сейчас находится отец и что тот чувствовал в момент, когда ему пришлось сорваться с места.