Гептамерон

Жамбика перекрестилась большим крестом и сказала:

– Или вы совсем с ума сошли, или вы самый заядлый лжец; сколько я живу на свете, у меня никогда и в мыслях не было быть с вами ласковее или суровее, чем сейчас. Ответьте мне, что все это значит?

Тогда несчастный дворянин, решив, что этим он больше расположит ее к себе, напомнил ей, где и когда они встречались, и сказал об отметке мелом, которую он сделал, чтобы ее узнать. Услыхав это, Жамбика пришла в такую ярость, что назвала его отъявленным негодяем и сказала, что он возвел на нее такую клевету, что она заставит его раскаяться в своем поступке. Молодой дворянин знал, каким влиянием она пользуется у принцессы, и постарался успокоить ее, но ничего не мог с ней поделать. Разъяренная, она ушла от него и отправилась прямо к принцессе, которая тут же отпустила всех своих дам, чтобы поговорить наедине с Жамбикой, ибо любила ее больше, чем себя самое. И, видя, что она вне себя от гнева, принцесса спросила ее, что случилось. Жамбика передала ей в точности все, что ей говорил дворянин, и последнему действительно пришлось плохо: в тот же вечер принцесса приказала ему немедленно, никому ничего не говоря, покинуть двор, вернуться домой и оставаться там до тех пор, пока за ним не пришлют. Несчастный, боясь худшего, поспешил исполнить ее приказание. И до тех пор, пока Жамбика оставалась в свите принцессы, дворянин этот не возвращался ко двору и никогда ничего не услышал о той, которая предупредила его, что, начав узнавать о ней, он ее потеряет.

Из этой истории, благородные дамы, явствует, что та, для которой мнение людей значило больше, чем собственная совесть, потеряла и то и другое, ибо то, что она хотела скрыть от глаз своего возлюбленного, в конце концов открылось всем, и, стараясь избежать насмешек одного, она стала посмешищем в глазах всех придворных. К тому же поступок ее нельзя извинить простодушием или наивностью, которые в каждом человеке способны лишь вызвать жалость. Напротив, она вдвойне виновата в том, что коварство свое прикрыла двойным покрывалом чести и славы и хотела казаться перед Богом и перед людьми не тем, чем была на самом деле. Однако тот, чья слава не может стать достоянием человека, отдернул этот покров и этим вдвойне ее посрамил.

– Действительно, она совершила низость, которую нельзя простить, – сказала Уазиль, – ибо кто же может взять эту женщину под защиту, если против нее и Господь, и ее честь, и даже сама любовь?

– Защитники у нее найдутся – сказал Иркан, – это прежде всего наслаждение и безумство, самые ярые адвокаты дам.

– Если бы у нас не было еще и других адвокатов, кроме этих, – сказала Парламанта, – дело наше трудно было бы выиграть. Но те, над кем наслаждение одерживает верх, не заслуживают того, чтобы их называли женщинами, им больше пристало быть мужчинами, – там ведь и ярость и вожделение только прибавляют чести. Мужчина, который мстит своему врагу и убивает его, тем самым изобличает его во лжи, а сам выигрывает от этого во мнении общества. То же самое бывает и тогда, когда, кроме своей жены, он любит еще дюжину женщин. Но женская честь зиждется совсем на другом: на кротости, терпении и целомудрии.

– Вы говорите о женщинах скромных? – спросил Иркан.

– Да, потому что никаких других я не хочу знать, – ответила Парламанта.

– Если бы не было женщин сумасбродных, – сказала Номерфида, – мужчинам, которые хотят, чтобы им верили, очень уж часто пришлось бы лгать!

– Прошу вас, Номерфида, – сказал Жебюрон, – возьмите слово и, рассказывая о безумствах людей, которые действительно были, не забывайте, что вы все-таки женщина.

– Раз добродетель меня к этому понуждает и вы мне предоставляете слово, – ответила Номерфида, – я расскажу вам все, что знаю. Никто из здесь присутствующих в своих рассказах не щадил францисканцев. А так как мне жаль их, я решила, что в истории, которую я вам расскажу, я буду говорить о них только хорошее.

Новелла сорок четвертая

За то, что францисканец не скрыл от него правду, господин де Седан подал ему двойную милостыню, так что тот получил двух поросят вместо одного.

В дом к Седанам пришел однажды монах попросить у госпожи де Седан, происходившей из рода Круи, поросенка, ибо было заведено, что монастырь каждый год получал от нее в виде милостыни по одному поросенку. Господин де Седан[146], будучи человеком умным и обходительным, усадил святого отца с собою за стол и во время беседы сказал ему, чтобы вывести его на свежую воду:

– Святой отец, хорошо вам ходить да собирать подаяние, покуда никто вас не знает, но я боюсь, что, как только проведают о вашем лицемерии, вам перестанут отдавать хлеб несчастных детей, который отцам их приходится зарабатывать в поте лица.

Монаха, однако слова эти нисколько не удивили, и он ответил:

– Сеньор, орден наш зиждется на такой прочной основе, что до тех пор, пока мир остается таким, каков он сейчас, останется и он: знайте, что покуда на земле есть мужчины и женщины, братии нашей ничто не грозит.

Желая выпытать у него, что это за прочная основа, господин де Седан настойчиво стал его расспрашивать. Тогда после долгих извинений монах сказал:

– Раз вы на этом настаиваете, извольте, я скажу: знайте, сеньор, что мы пробавляемся глупостью женщин. До тех пор, пока на свете есть сумасбродные или глупые женщины, с голоду мы не умрем.

Госпожа де Седан, которая была очень горячего нрава, до такой степени рассердилась, что, если бы рядом не было ее мужа, она непременно выместила бы свое негодование на монахе; после этого она твердо решила, что тот не получит обещанного поросенка. Но господин де Седан, видя, что францисканец не утаил от него правды, заверил его, что вместо одного поросенка он получит теперь двух, и сам послал поросят в монастырь.

Вот, благородные дамы, как францисканец, уверенный в том, что женщины будут всегда к нему добры, нашел способ снискать милость и расположение мужчин: если бы он оказался притворщиком и льстецом, дамам это было бы еще приятнее, но это не было бы выгодно ни ему, ни его братии.

Не успела Номерфида кончить, как вся компания стала смеяться, и больше всех смеялись те, кто знал сеньора Де Седана и его жену.

– Выходит, что монахам, которые проповедуют, вовсе незачем добиваться, чтобы женщины поумнели, – сказал Иркан, – женская глупость им только на пользу.

– Францисканцы вовсе и не стараются, чтобы женщины поумнели, – сказала Парламанта, – они только хотят, чтобы они считали себя умными, – ведь от женщин суетных и безумных им не видать больших подаяний; те же, которые посещают их монастыри, перебирают четки с изображением черепа и ниже всех надвигают чепцы, считают себя самыми умными и добродетельными, в то время как в действительности они-то и безумны. Ибо залог своего спасения они видят в том, что верят в святость этих нечестивцев, которые кажутся им чуть ли не полубогами.

– Но кто же откажется им верить, – возразила Эннасюита, – ведь прелаты наши назначают их, чтобы проповедовать нам Евангелие и отпускать грехи?

– Да прежде всего те, – ответила Парламанта, – кто убедился в их лицемерии и кто знает разницу между учением Бога и учением дьявола.

– Господи Иисусе! – воскликнула Эннасюита. – Неужели вы думаете, что эти люди осмелятся проповедовать что-нибудь дурное?

– Не только думаю, – сказала Парламанта, – но я убеждена, что они не очень-то верят Евангелию. Я разумею дурных, потому что я знаю немало людей добрых, которые бесхитростно и с чистотой душевной проповедуют Священное Писание и сами живут так, как должно, без непотребства, без тщеславия, без вожделения, в целомудрии, и праведность их – неподдельная и непритворная. Но этих далеко не так много, как первых, которых хоть отбавляй, а ведь по яблокам судят и о яблоне.

– Право же, – сказала Эннасюита, – я считала, что мы совершим смертный грех, если не будем считать истинным все, что они проповедуют с церковной кафедры, повторяя нам то, что содержится в Священном Писании, и приводя слова отцов церкви, коим Господь вложил их в уста.

– Что до меня, – сказала Парламанта, – то я не могу, разумеется, не знать, что среди них встречаются очень дурные; я, например, знаю, что один из них, доктор богословия, по имени Колиман, известный проповедник и один из главных людей в их ордене, пытался убедить своих братьев, что Евангелию следует верить не больше, чем «Запискам» Цезаря или другим писаниям людей ученых. И едва только я услыхала, что он говорит, как я потеряла к нему доверие, ибо слова его расходятся со словами Господа, которые суть настоящий пробный камень, помогающий отличить истину ото лжи.

– Поверьте, что те, кто в смирении непрестанно читают слово Божие, никогда не будут соблазнены никаким хитросплетением и выдумкой, идущими от человека. Ибо тот, чей разум исполнен истины, не примет никакой лжи, – сказала Уазиль.

– Мне все же думается, – вмешался Симонто, – женщину простодушную обмануть легче, чем другую.

– Разумеется, – сказала Лонгарина, – если вы считаете, что простодушие – то же самое, что глупость.

– Уверяю вас, – повторил Симонто, – что женщину добрую, кроткую и простодушную обмануть легче, чем лукавую и хитрую.

– Мне кажется, – сказала Номерфида, – что вы знаете женщину, оказавшуюся чересчур доброй, и поэтому я передаю вам слово, чтобы вы нам рассказали о ней.

– Что же, раз вы угадали мое намерение, – сказал Симонто, – я готов рассказать вам эту историю, но только сначала обещайте мне, что не будете плакать. Тем мужчинам, которые утверждают, что женское коварство страшнее мужского, полезно будет поразмыслить над этим примером, ибо я собираюсь рассказать вам не только о великом коварстве мужа, но и о простодушии и доброте жены.

Новелла сорок пятая

По просьбе жены обойщик наказал свою служанку, которая ему нравилась, и сделал это так, что она получила то, на что, кроме жены, ни одна женщина не имела права. Жена же была настолько простодушна, что не поверила, что муж ее обманывает, несмотря на то что соседка сказала ей об этом.

В городе Туре проживал обойщик, служивший у покойного герцога Орлеанского, сына Франциска Первого[147], человек неглупый и в своем деле очень искусный. И хоть он после болезни и оглох, на ум его это не повлияло, и никто не мог с ним сравняться ни в его ремесле, ни во всем остальном. Вы сами увидите, с каким искусством он вышел из трудного положения. Женился он на весьма достойной женщине, с которой жил в мире и дружбе. Он очень боялся ей не угодить, она же, в свою очередь, больше всего старалась во всем его слушаться. Но, как он ни любил жену, он был до того жалостлив, что нередко раздавал соседкам то, что по праву принадлежало ей одной, – ухитряясь, правда, делать это совсем незаметно. В доме их жила одна очень дородная служанка, в которую обойщик влюбился. Однако, опасаясь, как бы об этом не проведала его жена, он нередко делал вид, что недоволен ею, и всячески поносил ее, говоря, что такой ленивой девки он сроду не видывал, да и неудивительно, что она такая, ведь за все время хозяйка ее ни разу еще не отколотила. И вот однажды, когда приближался День избиения младенцев[148] и они заговорили об этом, обойщик сказал жене:

– Непременно надо проучить эту ленивицу, но только ты для этого не годишься, в руках у тебя нет силы, а в сердце слишком много жалости. А вот если я этим займусь, то, увидишь, она исправится и будет работать лучше.

Бедная женщина, которая была далека от мысли в чем-нибудь его заподозрить, попросила, чтобы он сам наказал служанку, признавшись, что она действительно слишком для этого слаба и что ей будет ее жалко. Муж охотно взялся учинить эту расправу и, приняв суровый вид, послал купить розги, причем велел выбрать самые тонкие, какие только продавались. А для того, чтобы показать, что он действительно беспощаден, велел смочить эти розги в рассоле, так что его бедная жена преисполнилась жалости к служанке: ей и в голову не могло прийти в чем-нибудь заподозрить мужа. Когда настал День избиения младенцев, обойщик встал пораньше и поднялся наверх в комнату служанки, где та была одна. И там он действительно устроил ей «избиение», но совсем не такое, о котором помышляла жена. Служанка расплакалась, но он не обратил внимания на ее слезы. И, опасаясь, как бы не пришла жена, он стал хлестать розгами деревянную кровать – и с такою силой, что переломал все прутья, а обломки принес жене и сказал:

– Ну, душа моя, эта негодница долго теперь будет помнить День избиения младенцев.

Когда обойщик ушел из дома, несчастная служанка кинулась на колени перед своей госпожой и стала говорить, что ее муж нехорошо с нею поступил. Но та, решив, что она жалуется на то, что ее высекли, – ибо не сомневалась, что это действительно было так, – оборвала ее на полуслове:

– Муж мой правильно сделал, вот уже больше месяца, как я его об этом просила. И если тебе было больно, то я этому только рада, вини в этом меня, да к тому же он еще мало тебя проучил.

Служанка, видя, что хозяйка ее одобряет поведение мужа, решила, что, может быть, это не такой уж великий грех, как ей казалось, раз делается по наущению той, кого она считала образцом добродетели. И она об этом больше не заикнулась. Обойщик же, видя, что жене его столь же приятно быть обманутой, как ему – обманывать, решил почаще доставлять ей это удовольствие и так хорошо потрафлял этой девушке, что теперь, после «избиения младенцев», она уже больше не плакала. Так это тянулось долго, и жена ничего не замечала, а потом снова настала зима и выпало много снега. В летнее время обойщик устраивал «избиение младенцев» у себя в саду на траве, теперь же решил все это учинить на снегу. И однажды утром, пока весь дом еще спал, он вывел служанку в сад в одной рубашке, чтобы распять ее на снегу, и после того, как они вволю покатались по снегу, они стали играть и в «избиение младенцев». Это заметила одна из соседок, которая в это время подошла к окну, чтобы посмотреть, какая погода. Увидав сие непотребство, она так возмутилась, что решила все рассказать своей приятельнице, дабы ее нечестивцу супругу впредь было неповадно ее обманывать и дабы она больше не держала у себя в доме такую поганую девку. Насладившись игрою, обойщик огляделся вокруг, чтобы удостовериться, что их никто не заметил. И вдруг он увидел в окне соседку, чем был несказанно огорчен. Но человек этот умел придавать любой материи нужный ему цвет и решил, что и тут сумеет придать всему такой вид, что соседка попадется на его обман, так же как попалась жена. Он поспешно пошел домой и улегся в постель, а потом сразу же поднялся и поднял жену и вывел ее в сад в одной рубашке, как перед этим выводил служанку. И долго забавлялся с нею, как перед этим забавлялся с той, а потом учинил и над ней «избиение младенцев», после чего оба снова улеглись спать. Когда наутро добрая женщина отправилась в церковь, соседка ее, бывшая с ней в большой дружбе, сидела уже там и, ничего ей не объясняя, очень настойчиво стала упрашивать ее прогнать служанку, говоря, что это дрянная и опасная девка. Но женщина эта решила сначала узнать, почему соседка ее стала так плохо думать об этой девушке. И в конце концов та рассказала ей, что видела служанку утром в саду вместе с ее мужем. Жена только расхохоталась и воскликнула:

– Эх, кумушка, дорогая моя, да ведь это же была я.

– Как так ты? Она была в одной рубашке, и это было утром, часов около пяти.

– Клянусь тебе, дорогая, это была я, – ответила ей кума.

– Но они катались в снегу, – продолжала соседка, – а потом хватали друг друга за грудь, потом за другие места и так друг друга ласкали.

– Да, да, кумушка, это была я.

– Послушай, дорогая, но ведь я же видела, как потом на снегу они делали то, что, по-моему, и некрасиво и непотребно.

– Кумушка, – сказала ее подруга, – я же сказала тебе и говорю еще раз, что это была я, это я делала все, что ты говоришь, мы с муженьком моим развлекаемся иногда такой игрой. Уж будь добра, не сердись на это, ты же ведь знаешь, что мужей надо ублажать.

И добрая женщина ушла еще более довольная, что у нее такой муж, чем она была до разговора с соседкой. А когда обойщик вернулся к жене, она передала ему все, что о нем рассказала соседка.

– Ну вот видишь, милая, – ответил обойщик, – если бы ты не была женщиной порядочной и такой умницей, мы бы уже давно должны были расстаться. Но я надеюсь, что Господь поможет нам и впредь жить в дружбе – во славу ему и на радость нам.

– Аминь, друг мой, – сказала жена, – я тоже надеюсь, что тебе на меня никогда не придется жаловаться.

Благородные дамы, тот, кто после этого правдивого рассказа будет все же думать, что женщины хитрее мужчин, разумеется, впадет в ошибку, хоть, правды ради и чтобы быть справедливым и к мужу, и к жене, следует сказать, что один не лучше другой.

– Обойщик этот был отъявленным подлецом, – сказала Парламанта, – он обманывал и служанку, и жену.

– Вы, значит, плохо слушали эту историю, – возразил Иркан, – было же ясно сказано, что он в то же самое утро ублажил обеих, а это, по-моему, свидетельствует о крепости его духа и тела; он сумел сказать и сделать нечто такое, чем обе враждующие стороны были довольны.

– Это самое худое, – продолжала Парламанта, – воспользоваться простодушием одной, чтобы ей солгать, и порочностью другой, чтобы совершить с нею грех. Но, разумеется, если бы он попал в руки такого судьи, как вы, его бы оправдали.

– Уверяю вас, – ответил Иркан, – что я никогда не возьмусь за столь большую и трудную задачу, но мне достаточно того, что вы мной довольны, я уже знаю, что не даром потратил время.

– Если сердце не находит удовлетворения во взаимной любви, – сказала Парламанта, – ничто другое его уже не удовлетворит.

– В самом деле, я думаю, что на свете нет более тяжкой муки, чем любить и не быть любимым, – заметил Симонто.

– Чтобы быть любимым, – сказала Парламанта, – надо устремляться к тем, кто любит. Но часто больше всего любят именно тех женщин, которые сами не хотят ответить взаимностью, а те, кто наименее любимы, сами любят всего сильнее.

– Вы мне напомнили об одной истории, но я считала, что она не стоит того, чтобы здесь ее рассказывать, – сказала Уазиль.

– Нет, пожалуйста, расскажите нам ее, – попросил Симонто.

– Ну хорошо, – согласилась Уазиль.

Новелла сорок шестая

Францисканец де Вале, приглашенный к обеду в дом ангулемского судьи, заметил, что жена судьи, в которую он был влюблен, поднялась на чердак, и, рассчитывая застать ее там одну, последовал за нею. Но она так пихнула монаха ногой в живот, что тот свалился с чердака вниз и сразу же убежал из города и укрылся в доме одной дамы, у которой францисканцы были в большой чести. По глупости своей, считая монахов этого ордена лучшими, чем они были на самом деле, она поручила ему направить на путь истинный ее дочь. Монах обещал матери, что излечит девушку от лености, но вместо этого учинил над нею насилие.

В городе Ангулеме, где часто пребывал граф Карл, отец короля Франциска[149], жил некий францисканец по имени де Вале, которого почитали человеком ученым и хорошим проповедником. Как-то раз, в рождественский пост, когда он проповедовал в городе, проповедь его слушал даже сам граф. Слух об этом разнесся всюду, и те, кто его знал, стали приглашать монаха на обед. И среди прочих был судья этого графства, женатый на одной красивой и достойной женщине, в которую монах этот был без памяти влюблен, не решаясь, однако, ей это сказать. Она же заметила это и сильно над ним посмеивалась. После того как монах несколько раз безуспешно пытался склонить ее к взаимности, он однажды увидел, что она поднимается на чердак, и, решив захватить ее там одну, поднялся туда вслед за нею. Но, услышав шум, женщина обернулась и спросила его, куда он идет.

– Я иду за вами, – ответил он, – чтобы сказать вам кое-что по секрету.

– Не трудитесь, святой отец, – сказала жена судьи, – я вовсе не намерена разговаривать по секрету с такими людьми, как вы, и если вы сделаете еще шаг, вы потом в этом раскаетесь.

Видя, что она одна, монах не обратил внимания на ее слова и стал поспешно подниматься по лестнице. Но хозяйка дома оказалась женщиной сообразительной и в ту минуту, когда он уже поднялся до самого верха, пихнула его ногой в живот и, крикнув: «Проваливайте отсюда, господин де Вале!» – столкнула его с лестницы. Бедный монах был до того пристыжен, что, упав, даже не почувствовал боли и постарался поскорее убраться из города, так как боялся, что она расскажет обо всем мужу. Она действительно рассказала о его проделке – и не только мужу, но также графу и графине, после чего монах уже не решался показаться им на глаза. Но дурных мыслей своих он не оставил и отправился к одной даме, которая была особенно расположена к францисканцам, и после того, как он произнес перед нею целую проповедь, – быть может, даже не одну, – он обратил внимание на ее дочь, которая была очень хороша собою. А так как по утрам девушка эта ленилась вставать пораньше, чтобы слушать его проповеди, монах не раз ей за это пенял в присутствии матери, и та сказала:

– Святой отец, дал бы Господь, чтобы ей досталось хоть немного испробовать плетки, которой вы, монахи, бичуете себя!

Францисканец поклялся ей, что, если дочь ее будет по-прежнему так лениться, он сумеет отучить ее от лени. Мать очень его об этом просила. Спустя два дня святой отец вошел в комнату этой женщины и, не видя ее дочери, спросил, где она.

– Должно быть, еще не вставала, – ответила мать, – нисколько она, видно, вас не боится.

– Разумеется, это очень худо, когда молодая девушка ленится, – сказал монах. – Мало кто обращает внимание на этот порок, но я считаю, что леность – это один из самых опасных грехов, она губит и тело и душу. Поэтому вам следует наказать свою дочь, чтобы она исправилась, – и, если вы мне это поручите, я отучу ее лежать в постели в часы, когда надо молиться Богу.

Бедная женщина, считавшая монаха человеком праведной жизни, попросила его заняться исправлением дочери; он тотчас же приступил к делу и, поднявшись по маленькой деревянной лесенке в комнату девушки, нашел ее там одну; она крепко спала. И, не разбудив ее, он набросился на нее. Проснувшись, несчастная не могла понять, человек это или дьявол, и принялась громко кричать, зовя мать на помощь, но та, стоя на нижней ступеньке лестницы, крикнула монаху:

– Нечего ее жалеть, святой отец, продолжайте ваше дело и проучите как следует эту дрянную девчонку.

После того как монах привел свой злой умысел в исполнение, весь раскрасневшись, он сошел вниз, где ждала его мать, и сказал:

– Мне думается, сударыня, что дочь ваша будет долго помнить мою плетку.

Мать горячо его за все поблагодарила, после чего поднялась в комнату к дочери. А та была в таком горе, в каком бывает всякая порядочная девушка, над которой совершают подобное преступление. И как только мать узнала всю правду, она стала повсюду разыскивать монаха, но он уже был далеко, и с тех пор его никто не встречал во Франции.

Вы видите, благородные дамы, сколь опасно бывает возлагать подобные поручения на людей, которые могут употребить их во зло. Исправлять мужчин должны мужчины, а женщин – женщины. Если женщины примутся исправлять мужчин, им помешает жалость; мужчинам же, взявшимся за исправление женщин, – их жестокость.

– Господи Иисусе, – воскликнула Парламанта, – до чего же коварен и подл этот монах!

– Скажите уж лучше, – возразил Иркан, – что мать этой девушки была сумасшедшей и глупой, если она не могла распознать лицемерие и дала такую волю у себя в доме тем, кого следует видеть только в церкви.

– Право же, – сказала Парламанта, – я считаю ее действительно одной из самых глупых матерей, какие были на свете. Если бы у нее нашлось столько ума, сколько было у жены судьи, она бы скорее сама сбросила его с лестницы, чем допустила, чтобы он по этой лестнице поднялся. Но что вы хотите? Из всех дьяволов самый опасный тот, который является в образе ангела. Он так хорошо умеет превратиться в посланца света, что люди совестятся в чем-нибудь его заподозрить. А мне кажется, что те, в ком нет подозрительности, достойны похвалы.

– Так или иначе, надо уметь вовремя заподозрить зло, дабы его избежать, – сказала Уазиль, – в особенности же это надо помнить тем, кому есть о ком позаботиться. Ибо лучше заподозрить зло, которого на самом деле нет, чем по глупости своей попасть впросак. И мне никогда не приходилось встречать женщины, которая бы оказалась обманутой из-за того, что она не сразу поверила словам мужчины; зато я знала многих, которые слишком поспешно верили лжи; вот почему я говорю, что нет ничего дурного в том, чтобы подозревать зло, которое может случиться. Особенно же это относится к тем, кому вверены судьбы мужчин, женщин, городов и государств, ибо, как ни бдителен человек, злобы и предательства на свете так много, что волк всегда может перехитрить пастуха, который плохо блюдет свое стадо.