Оправдания Евы

В одно прекрасное чаепитие одна из теть рассказала другим, что ее сын притащил домой котенка, такого малюсенького, что она не знает, кот это или кошка. Пробил мой час. Я обладала знанием, которого не было у растерянных взрослых, и жаждала им поделиться. Я вообще когда-то любила помогать всем подряд. И небрежно сообщила:

– Надо котенку под хвост заглянуть.

Женщины мгновенно умолкли, потрясенные столь скорым и элементарным решением терзающей их проблемы. А я принялась за эклер, не претендуя на благодарность.

Собственно, мною была повторена фраза девочки, но очень авторитетной. Она была школьницей. И отвечала подружке на вопрос об определении пола, пробегая мимо меня. Дальнейших разъяснений я не слышала. Животных видела только на улице издали. Поэтому не удивилась бы, имейся у них под хвостами таблички с надписью – «котик», «кошечка». Хотя природе разумнее было бы вместо табличек задействовать систему пятнышек: у женских особей – серых, у мужских – черных. Почему-то мне казалось, что именно эти цвета подойдут. В моем тогдашнем представлении мальчики отличались от девочек только тем, что их коротко стригли и запрещали носить юбки и платья. Поскольку нам волосы заботливо растили, в брюки и шорты одевали, легко было догадаться, что мальчишки – люди второго сорта. Их свобода была ограничена, вероятно, чтобы не навредила умственному развитию. Более того, повзрослев, женщина обретала права на восхитительные туфли на каблуках и невероятно пахнущую косметику из игрушечных сияющих баночек и тюбиков. Мужчинам же с возрастом дозволялось единственное излишество – галстук. Окончательно я перестала их уважать, когда однажды столкнулась с двумя девушками, на шеях которых небрежно болтались эти мужские аксессуары. Но не темные в унылую крапинку или скучную полоску, а зеленый с розочками и синий с желтыми бабочками. При этом одна была в майке, другая в футболке. Разницу между полами я, таким образом, усвоила, и еще несколько лет она меня совершенно не занимала.

Чай был допит, пирожное съедено, и добрая тетя отвела меня в мамин кабинет. Я напряженно размышляла, как в следующий раз уйти с одной из восхитительных спиртовок – молча и незаметно или все-таки попросить. Мне так хотелось зажечь ее, когда мама побежит в магазин и оставит меня дома одну. Я представляла себе трепещущий живой огонек и не сразу сообразила, что творится предательство. Лаборантка, с которой я только что бескорыстно поделилась необходимой ей информацией, рассказывала главному инженеру о моем совете заглянуть котенку под хвост. Но как! Она криво ухмылялась, и ее взгляд был одновременно взглядом нашего соседа дяди Вени, когда он собирался пороть своего сына Костика, и этого самого Костика, видящего, что отец расстегивает ремень.

Моя мама выслушала ее и явственно проглотила смешок. А оставшись со мной наедине, сказала: «Впредь выбирай приличные темы для бесед с моими подчиненными». И кивнула в угол для рисования, дескать, забивайся туда и продолжай мне не мешать. Вот тут меня и накрыло. Я опозорила ее. Но чем? Одной короткой фразой, повторенной за большой девочкой? Если бы мама ругала или наказывала, смолчать не получилось бы. Я бы защищалась и нудно выясняла за что. И добилась бы подробной лекции про кошачью, а заодно и человечью анатомию и физиологию. Но надо мной пренебрежительно смеялись, и это исключало вопросы. Зачем измерять глубину собственного падения, если хихиканье доносчицы уже определило ее как максимальную? В общем, про хвост рассуждать можно было, только побулькивая горлом и воровато зыркая по сторонам.

Не исключено, что этим выводом я и удовлетворилась бы, а ощущение свинцово тяжелых пунцовых щек и ушей забыла. Но мама принялась описывать сцену в лаборатории всем своим приятельницам и знакомым. И они хохотали, ржали, смеялись, обязательно прикрывая рот пальцами. Этот жест был сродни блудливо-лукавому взгляду лаборантки. Слов таких я еще не знала, но суть уловила чутко. Раз десять мои уши и щеки наливались кипятком отчаяния, глаза слезами, нос слизью. И вдруг одиннадцатая подруга без улыбки спросила: «Ну и что? Ребенок познает мир. Когда смеяться-то?» Возможно, она была тупой или вконец испорченной, как я, раз не сообразила, в чем ужас и непристойность моего поступка. Я смутно догадалась, что меня наконец поддержали. Но было уже поздно – жар, слезы и сопли, казалось, заполнили всю голову и даже шею. Мама, однако, сразу прекратила развлекать мной каждую встречную-поперечную.

Стыд, когда не знаешь, как тебя угораздило и за что просить прощения, а исправить ничего нельзя, я потом и назвала эталонным. Разумеется, стыдно в жизни бывало, и часто, но физическое ощущение медленной варки в адовом котле не повторялось. И вот возвращение в преисподнюю свершилось на иноземной улице, в шаге от гостиницы, в пятистах шагах от офиса и внутри моей души. Что плохого я сделала? Переспала с мужчиной? Это хорошо. С бывшим мужем? Еще лучше. Он ушел не попрощавшись? Так я сама записку написала, что не готова продолжать, и убежала, боясь объяснений лицом к лицу.

«Не торопись, – велела я себе. – Ты сейчас выдаешь реакцию одиннадцатой подруги: „Ну и что?“ А над чем в этой истории хихикала бы лаборантка?» Получалось, над моей самонадеянностью. Бывший собрал чемодан для завтрашнего раннего отъезда с вечера. И отправился выпить пива. Неожиданно увидел меня. И решил соблазнить и бросить из мести. В чем и преуспел. Стыдно мне должно было быть и было за то, что я позволила запихнуть себя в номер и уговорить, поверила в его интимный шепот и наутро не усомнилась в броске за кофе и выпечкой. А он с первой же минуты лгал, предвкушая мое разочарование. И смеялся, воображая, как я жду его в койке, пока он удаляется в такси.

Наткнувшись на вероятную причину смеха, я испытала резкое облегчение. Все-таки главным качеством лаборантки была дурость. Если бывший сознательно все это проделал, то он был законченным мерзавцем, а я нежной лилией полевой. И стыдиться своей трепетной доверчивой чистоты у меня причин не было. Тем не менее я пребывала, как говаривали во времена моего детства, в растрепанных чувствах. Только добравшись до офиса, отвела душеньку и растолковала местному народу, насколько низок уровень его профессионализма. По лицу начальника было видно, что, как только я выйду за дверь, он рванет к компу и отпишется главе фирмы о придирчивой истеричке, которая тут всех гнобила целых два дня, а на третий совсем распоясалась. Конечно же, не забудет похвалить сотрудника, тактично инспектировавшего их раньше, в надежде видеть его снова и снова. Простота злосчастная. Меня шлют только туда, где и отчеты, и результаты проверок нормальные, а прибыль растет медленно или не растет вовсе. И шефу на стол я выложу диктофон с записями всех моих бесед с каждым из здешних уникумов по отдельности и со всеми вместе. У него будет возможность сравнить идеальный стиль электронного письма руководителя филиала с его же тупым блеянием в ответ на мои претензии. Что поделаешь, я дочь своей мамы, беспощадной к человеческим слабостям, как минимум, восемь рабочих часов в сутки.

В самолете я не думала о бывшем. Меня занимала прародительница Ева. Богу не везло с женщинами. Насколько я поняла, Лилит была вылеплена из глины, как и Адам. Девушка в раю не задержалась и самостоятельно отправилась на поиски приключений. Разумеется, кончила она сексом с демонами и рождением детей. Ох уж эти наши предки сочинители, не знавшие ничего о контрацепции. Могли бы выдумать для предприимчивой бунтарки грехи поколоритнее. Адаму, судя по всему, даже память стирать не пришлось. Ну, была когда-то, ну, ушла куда-то. С глаз долой, из сердца и мозга вон. В райских кущах он был занят тем, что либо изучал сравнительную анатомию на примере гениталий животных, либо подглядывал за их совокуплениями. А иначе как этот чистый мальчик догадался, что у всех звериных самцов есть именно подружки, а не друзья? Попросил бы себе товарища, единомышленника, купались бы вместе, загорали, играли в футбол и не догадывались, что бегают голыми. Нет, он насмотрелся, ему нужно было человеческое существо другого пола.

Творец помнил, что бабы из глины непредсказуемы. И Еву создал из Адамова ребра. Эксперимент удался. Она не пыталась сбежать, ходила за мужчиной, как привязанная. Но в самой идее женщины было что-то неуловимо особенное. Еву с Лилит роднила любознательность, желание докапываться до сути. Адам спрашивал: что это и какое оно. Еву интересовало как, почему и зачем. Вроде невелика разница. Но древо познания не устояло.

– Что это?

– Дерево.

– Какое оно?

– Плодоносящее и запретное.

– А, понятно. Ева, идем к речке.

Вот и весь первый мужчина.

Но женщина с уймой интересовавших ее вопросов должна была приблизиться, сорвать плод и попробовать его. Она и без змия разобралась бы, он только ускорил процесс. Если его вообще не сочинили, чтобы все ругали искусителя и никто не зациклился на проклятом вопросе – зачем надо было создавать людей разнополыми, готовыми размножаться, как звери, если жили в раю и вечно? Хотя почему никто? Адам тогда не считался. Задаваться проклятыми вопросами была способна только Ева. А еще она могла увлечь. Нет, не бюстом, нагота им еще не открылась. Но надо было вовремя прикрикнуть: «Жри яблоко, идиот! Ты же с утра голодный. Не бойся, оно вкусное и сладкое. Жуй, дурень, говорю, а то слюной захлебнешься». Бог приучил его четко выполнять команды, она знала, что никуда не денется, откусит как миленький.

Когда я впервые услышала эту историю, ничего не поняла. Как можно запретить познавать разницу между добром и злом? Как вообще у Адама мозг-то работал? Как у животного? Значит, он им и был. Вечное милое травоядное в условиях отсутствия конкуренции с себе подобными и хищников, то есть в зоопарке. Я оскорбилась за Творца. Извините, но тяга к знаниям, включая философию, была началом процесса творения человека, а не ее бесславным концом. Тогда меня и осенило – все дело в ребре. Лилит ничем не ограничивали, полагали, сама расшевелит мальчика. Она билась, билась с этим валенком, устала, плюнула и вышла вон. Тогда и была задумана интрига с созданием Евы. Им с Адамом запретили приближаться к единственному дереву, ничем с виду не отличавшемуся от других, в расчете на вспышку живого любопытства. Но мужчина, пусть и не лишенный его, все не осмеливался. Человек не нарушал запрета, чувства дремали, следовательно, он не развивался. Зато Ева не подкачала. И должна была увести недотепу с собой. Одно общее ребро, куда от него денешься.

Так какого рожна женщин третировали? И сейчас продолжают. Мой бывший – типичный мужчина. Если он действительно пытался мне отомстить за инициативу развода, то секс был гвоздем программы. Затащить в кровать и уехать без предупреждения – это не то же самое, что пожелать друг другу спокойной ночи в коридоре, договориться утром позавтракать вместе и не явиться в бар. Откуда у него в голове этот стереотип, что после близости одиночество унизительно? Что молча брошенной любовнице обиднее, чем знакомой, которой врал насчет совместного утреннего кофе? О, если эта самая просто знакомая скорректировала ради встречи какие-то планы, что-то отменила, куда-то не успела или пропустила важный звонок, напрасно дожидаясь его, то последствия могут быть крайне неприятными. Скандал с женщиной, которой удалось с ним ночью расслабиться, покажется мелочью. Я сама ценю свое время и небрежничающих приятелей из деловых контактов исключаю. Негласно. Даже если причина уважительная, но пару раз опоздал или вообще не добрался, и с взаимовыгодным предложением я обращусь к тому, кто не заставляет о себе беспокоиться.

Я тяжело вздохнула. Сделала круг и вернулась к бывшему. Зачем себя обманывать? Мне было очень противно, что никак не удавалось отключиться от его бегства. То ли физическая близость была для меня важнее, чем я пыталась себе доказать. То ли ощущение полного разрыва с ним после пражской истории тревожило, злило и уродовало настроение. В моем понимании расставаться нужно хотя бы приятными собутыльниками. А еще лучше – удобными деловыми партнерами. Знание того, какие звуки вы издаете во время секса и в каких позах засыпаете, способствует доверию. В конце концов, голый человек беззащитен, и если уж в таком уязвимом виде вы друг друга не изувечили, то любой договор как-нибудь подпишете и будете соблюдать.

Прилетев в Москву, я сразу поехала в офис. Отчиталась перед шефом устно, лихо сварганила письменную версию и направилась домой. Как славно, что была пятница. Очень хотелось выспаться. Меня ожидали два дня блаженного ничегонеделания. Я совсем забыла, что именно это состояние дается мне хуже всего. Оборотная сторона медали, называемой коммуникабельностью: в выходные множеству знакомых ты нужна позарез, но зачем именно, они придумывают, уже руля к месту встречи с тобой. Я не злюсь, не ною, что потеряла время, то есть, в сущности, у меня его украли. Не хочешь видеть человека – откажись сразу, и не будет проблем. Каждый умеет говорить «нет». Кто-то себе, кто-то другим, кто-то всем. Я из последних. И, соглашаясь увидеться, пересечься, кое-что обсудить, не ищу пользы или выгоды, а готова просто болтать на любую тему. Люди не догадываются, насколько полна всяческой информации пустая болтовня.

2

В субботу в десять утра, приняв душ, я начала чистить зубы. И тут позвонила Наташка, та самая, которую не может разбудить ни один будильник и которая поэтому изобрела способ приводить себя в божеский вид за пятнадцать минут. Это только кажется, что нереально левой рукой застегивать молнию сапога или ремешок босоножки, а правой красить губы. Если поставить зеркало на пол и развернуть под определенным углом, хорошо получается и обводка карандашом, и нанесение помады.

Сам звонок был странным, потому что вчера я русским языком энергично объяснила, что нуждаюсь в двадцати четырех часах нерушимого покоя. А Наташка уважает чужие потребности и обещала ждать ровно до восемнадцати ноль-ноль, чтобы выслушать отчет о командировке без утомительных рабочих деталей – только про мужчин, с которыми довелось встретиться, и про женщин, которые были очень стильно одеты. Кстати, одну такую я в Праге видела: у нее сумка была коричневой с синей полосой, а туфли коричневые с синими каблуками. И оттенки обоих цветов совпадали идеально. Мне понравилось, люблю всяческие изыски. О приключении с бывшим я еще даже не заикалась, поэтому в раж Наташке впадать было не с чего.

Мы подружились в четвертом классе английской школы. Я активно общалась со всеми. Но у каждого должен быть человек, с которым можно беспощадно честно говорить об остальных и делиться сокровенным, например желанием бросить дождевого червя в компот завучу. В тот год после летних каникул моя лучшая подруга Лерка переметнулась к Машке, а Машкина Ирка к Катьке, а Катькина Светка отказалась переметываться, и они маялись втроем… Я, соответственно, пребывала в гордом одиночестве.

И тут пятого сентября явилась новенькая, Коростылева. Наша классная, разумеется, назвала не только фамилию, но и имя. Его все тут же забыли, потому что сближаться с девочкой никто не собирался. Мало того что она была полной, так еще и тянула руку на каждом уроке, готовая отвечать на любой вопрос до того, как учитель его закончит. Наши справедливо решили, что толстуха добивается внимания учителей, а не одноклассников, и перестали ею интересоваться. Обычно этот период равнодушия предшествует травле: дети определяют, удастся ли воспользоваться зубрилкой для списывания домашки или подсказок. Если да, предоставят самой себе. Если нет, устроят ад.

А мне Коростылева показалась любопытным объектом для изучения. В тысяча девятьсот девяносто четвертом году девчонки уже знали, что худеть – это их удел на веки вечные, и бабушкиными пирожками не объедались. Так что лишний вес был вызовом обществу, на который не все способны. Кроме того, новенькая приходила в школу в отглаженной форме и с туго заплетенной косой. Сидела за партой и чинно переходила из кабинета в кабинет – ни одного лишнего движения. Однако к третьей перемене ее юбка оказывалась мятой, блузка и пиджак – вообще жеваными, а волосы растрепанными, будто она носилась и дралась с мальчишками. Я решила, что в ней бушуют внутренние ураганы. Как они выдергивали пряди из косы и жевали одежду, ясно не было. Но мало ли на свете процессов, технологию которых мы не знаем. И тем не менее признаем их без сомнений. Почему бы не причислить к таковым внутренний ураган?

Понаблюдав за девочкой несколько дней и убедившись в том, что с ее школьным облачением и волосами на моих глазах происходит настоящее чудо, а не ловкий фокус, я решила знакомиться. И на перемене сказала:

– Меня зовут Арина. А тебя как? Напомни.

Она ответила важно, даже высокомерно:

– Наталия. С «и», слышишь? И никак иначе.

– Слышу, – ответила я. – Запомнить легко: «На, талия, еще кусочек, шире будешь».

Нет, конечно, мама мне уже втолковала: «Современные родители не могут перекармливать детей. Это все равно что прикуривать им сигареты или наливать алкоголь. Так что у твоих ровесников с избыточным весом, скорее всего, эндокринные нарушения. Не смотри на меня то ли испуганно, то ли лукаво, когда не понимаешь, о чем я. У них проблемы с обменом веществ: они едят не слишком много, но толстеют. С возрастом это проходит. Дразнить их не только жестоко, но и глупо». Я впечатлилась словом «эндокринные» и была с мамой согласна. Однако новенькая говорила слишком заносчивым тоном. И это про собственное имя. Как же она обо всем остальном разговаривает? И может ли просто болтать? От растерянности у меня и вырвалось про ширину талии. Со мной до сих пор бывает, это мгновенная реакция на человеческую речь, а не на самих людей. Приходится объясняться или извиняться.

Тогда я к подвигам покаяния готова не была. И наше знакомство могло закончиться обменом банальными репликами: «Дура!» – «Сама такая!» Но несуразная толстушка… рассмеялась. Да так простодушно, так громко. Потом нахмурилась, но сообразила, что оскорбляться уже поздно, и удивила меня еще сильнее, разрешив:

– Ладно, зови, как хочешь. Ты смешная.

– На Наташу согласна?

– Согласна.

– Тебе после уроков в какую сторону?

– В твою. Мы в соседний дом переехали, я тебя уже сто раз во дворе видела.

– Из окна?

Вот тут она смутилась и потупилась.

– Просто всех, кто хоть раз шел мимо, я запоминаю. Отличная зрительная память. И на слуховую тоже не жалуюсь, – быстро сказала я.

– А-а-а, – протянула она с облегчением. – Мне показалось, ты опять намекаешь…

– На что, Наташ?

– На полноту. Я стараюсь первая к девчонкам не подходить, чтобы не расстраиваться. А то многие сразу начинают обзываться.

– Умственно отсталые, что поделаешь.

– Ну, какая же ты смешная, Ариша, – опять развеселилась она.

«Ты тоже такая забавная, что дальше некуда», – подумала я.

С тех пор и смешим, и забавляем друг друга, как можем. Кстати, к девятому классу она выросла до ста шестидесяти сантиметров и носила сорок восьмой размер. А в одиннадцатый пришла с ростом сто семьдесят и сорок шестым размером. Справилась с жиром без диет, моя мама оказалась права, как всегда. Я несколько лет уговаривала Наташку похудеть до нижней границы сорок четвертого.

– Зачем? – спрашивала подруга.

– Гламурной будешь, короткий топ с джинсами наденешь, – легкомысленно отвечала я.

– Предпочитаю быть здоровой.

– Слушай, Наташ, все-таки даже старый французский подход – рост в сантиметрах минус сто десять – это сорок четвертый размер. А парижанки во все времена стремились быть не истощенными, просто изящными. И на здоровье не жаловались. Ну, похудеешь?

– Легко, Ариш. Только удержать вес не смогу. Чашка кофе на завтрак, яблоко на обед, сто пятьдесят граммов вареной рыбы, маленький помидор и зеленый салатный лист на ужин? Лучше смерть.

Меня скудость и однообразие меню не напрягает, поэтому я питаюсь так, как ехидно описала Наташка, каждый день. А она ест все, что хочет, пять дней в неделю, в воскресенье голодает, в понедельник выходит из голодания литром овощного сока. Но вес держит. И я ее за это уважаю. Потому что легче запретить себе жрать и быть совсем худой, чем за годы и годы ни разу не перейти из размера M в размер L. Сколько нас оттуда не вернулось, страшно представить.

Наташка считает свое нормальное телосложение моей заслугой. Если бы не я, дескать, она не начала бы мотаться по городу пешком и бегать за троллейбусами. Вряд ли кто-нибудь другой на ее жалобную мольбу зайти в кафешку ответил: «Дома поедим, нам еще в три места надо успеть» – и бессердечно поволок к метро. В итоге она так выматывалась, что сил открыть холодильник уже не оставалось. И сделала открытие – без перекусов можно жить не менее интересно и насыщенно, чем с ними. Вот и похудела. Мне впору было гордиться собой. Но я делала это не для ее фигуры, просто давала волю собственному темпераменту, поэтому меня украшала и до сих пор украшает скромность.

Иногда за бутылкой сухого белого мы с ней начинаем умиляться тому, что дружим уже двадцать пять лет. Потрясающе, но красное вино никогда не открывает эту тему. Под него мы только сплетничаем.

– Да, помнишь у Блока: «Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет»? Четверть века – огромный срок. Дальше и заглядывать бесполезно. Да, Ариша?

– Да, Наташа. «Ночь, улица, фонарь, аптека…»

И мы вслух хором читаем сначала Блока, потом Бродского. И дальше всех подряд, одна начинает, что в голову взбрело, другая подхватывает. Для нас обеих это и есть наша дружба. И еще мы очень ценим, что помним друг друга в те времена, когда то орали, то шептали стихи потрезву. У одной душа запросила, вторая сразу настроилась, и полилось.

Но в этот раз Наташке было явно не до развлечений. Я проворчала:

– Что у тебя стряслось? Горишь, тонешь? До вечера не можешь потерпеть? Стою тут с пеной зубной пасты на губах, в зеркало смотреть жутко…

– А мне жить невмоготу, – тихо проскулила она. – Я с ума сошла…

Мне хотелось досадливо крикнуть, что пить надо меньше, тем более с утра. Но, во-первых, подруга спиртным не злоупотребляет. Честно говоря, и употребляет-то нечасто. Во-вторых, связь прервалась. И мне показалось, что смартфон у Наташки отобрали. А она цепкая, с сильными, натренированными в музыкальной школе пальцами, из которых вырвать что-нибудь очень трудно. Я еще не успела испугаться. Быстро перезвонила.

– Ариша, – безвольно выдохнула она.

– Ты дома?

– Да…

И снова отключилась. На сей раз никаких подозрительных звуков не слышалось, но чувство тревоги уже ошпарило изнутри. Зубная щетка полетела мимо стакана. А я ринулась одеваться. Такси решила не вызывать: шесть минут до метро, двадцать в нем, четыре от него до дома Наташки. Какая машина сравнится со мной, когда я несусь к подруге знакомой дорогой. И кто в Москве будет связываться с любым транспортом на колесах, если до цели – полчаса.

Наташка говорила, что свихнулась. Ничего хорошего это не сулило. Однажды ее бросил парень с работы. Причем сделал это хамски: утром в толпе дожидавшихся лифта коллег внятно сказал, что ошибся в ней и уже нашел другую любовь. Коростылева молча поднялась на девятый этаж, переобулась у себя и зашла к нему в офис. Свидетели объяснения напряглись за компьютерами, и не зря. Минут десять по комнате летали бумага и другие расходные материалы, любовник вытерпел несколько оплеух и услышал множество новых оценок своих интимных пристрастий. Угомонилась оскорбленная женщина так же неожиданно, как и взбесилась.

– Зачем дебоширить в офисе? Ты в своем уме? – воскликнула я, когда она рассказала мне о происшествии.

– Если ты думаешь, что я буянила в состоянии аффекта, то ошибаешься. Унижение должно быть заслуженным и публичным, иначе это не работает.

– А если бы он тебе один на один сказал о разрыве? – не унималась я.

– Один на один и получил бы по морде, – спокойно ответила Наташка. – Тебя история Катьки со сволочной бабкой ничему не научила? Вспомни, Ариша.

Было дело. Наша подруга Екатерина, дочь двух профессоров, жена доктора наук и сама кандидат, год вежливо и настоятельно просила соседку не обзывать сына дебилом, идиотом, недомерком, уродом и пропащим хулиганом. Обещала бесплатную консультацию хорошего психолога, если у дамы возникают приступы ярости при виде ее ребенка. Мальчик умный, воспитанный, во дворе контактирует с ровесниками из приличных семей: мы с Наташкой с ним общаемся и точно это знаем. Но старуха ненавидела его тем сильнее, чем чаще и растеряннее мать пыталась доказать ей, что она обижает ангелочка, который изучает английский, китайский и углубленно физику с математикой. И поносила его исступленно и громко, стоило только увидеть.

Екатерина рассказала обо всем мужу и потребовала защиты. Но тот поднял руки, заранее сдаваясь: «Милая, я не в состоянии дискутировать на тему воспитания с малообразованным пожилым существом. Разберись с ней сама, как-нибудь по-женски. Это ваша единственная точка соприкосновения, но она есть. Ты же умная и тактичная, постарайся. Очень обяжешь». А сын плакал по ночам и выглядел одиноким и беззащитным. Екатерина была в отчаянии. Придумывала доводы, которые не могли не образумить вменяемого человека. Репетировала монологи, чтобы звучать и выглядеть убедительно. Но однажды, возвращаясь с заседания кафедры, услышала, как бабка заорала ее мальчику: «Опять носишься, пыль поднимаешь и вопишь громче всех, сучонок!» Тот всего лишь бежал к друзьям, окликая их по именам.