Мама

По дороге в аэропорт все молчали. Альфия надеялась, что эта поездка окажется недолгой, ведь пока что нужно только сдать вступительные экзамены. Еще неизвестно, удастся ли дочери поступить с первого раза. МГИМО все-таки, не какой-нибудь обычный ВУЗ. Конечно, Альфия в дочери своей не сомневалась и была уверена, что при должном уровне старания этот ребенок способен на многое, но в жизни всякое бывает. Как бы то ни было, в случае успешного поступления до учебы останется еще больше месяца – на это время семейство вернется домой, в Менделеевск, и, возможно, получится переиграть планы. Альфие и самой не хотелось оставлять в Москве семнадцатилетнюю девочку, выросшую буквально под колпаком заботы и контроля, да еще и в глубокой провинции, но ведь можно же было поехать, пожить пару месяцев, пока ребенок освоится, наладить ей быт и вернуться к мужу. Можно в конце концов приезжать на выходные, раз в месяц или даже чаще, но не переезжать же совсем.

Машина свернула с основной дороги и заехала на парковку аэропорта. Погода стояла ясная и солнечная – самый разгар лета, но настроение в салоне было по-осеннему мрачное. Сидевший за рулем дядя Акоп думал о жене, что лежит в больнице с резким обострением тяжелой болезни и, по оценкам врачей, вряд ли уже вернется домой. Гевуш, упорно надеясь на чудо и новые препараты, которые ему удалось «достать», задействовав все возможные связи, старался сосредоточиться исключительно на рабочих проектах, Альфия переживала по поводу предстоящей разлуки с мужем, а Нателлу пугала неизвестность и неизбежность вступительных экзаменов, которые на тот момент представлялись самым страшным испытанием в жизни. И только десятилетняя Римма с улыбкой смотрела в окно и в завтрашний день. Ее, казалось, совершенно не смущала перспектива оказаться в новых условиях – в новой школе, среди новых людей и в огромном, пока еще совершенно чужом городе.

На время вступительных экзаменов Гевуш снял для своей семьи квартиру – простенькую трешку в самом конце Проспекта Вернадского, недалеко от станции метро Юго-Западная. Квартира располагалась на седьмом этаже совершенно гигантского по масштабам Менделеевска доме, в котором было не то десять, не то двенадцать подъездов. Поначалу Альфие было непривычно и даже боязно пользоваться лифтом, но с полными пакетами продуктов по лестнице идти сложновато, поэтому пришлось перебороть страх и привыкнуть к этому чуду техники, которое для самих москвичей давно стало делом обыденным.

Окна гостиной выходили прямехонько на невысокое, но красивое и современное здание университета МГИМО, идти до которого было минут десять спокойным шагом.

– Очень удобно, – думала Альфия, стоя у окна и любуясь открывавшимся с высоты седьмого этажа видом: широкий проспект, по одну сторону которого стояли дома, а по другую – большая зеленая лужайка с пешеходной дорожкой, ведущей прямиком к зданию университета. С точки зрения внутренней обстановки эта квартира значительно уступала менделеевской, хоть и была значительно просторнее: ремонта она не видала лет эдак двадцать-двадцать пять, если, конечно, не считать новые, но явно на скорую руку приклеенные бумажные обои грязновато-серого оттенка, изображавшие голые стволы деревьев и очень реалистично воссоздававшие обстановку осеннего леса в мрачный, дождливый день. Мебель в гостиной и комнатах стояла изрядно потрепанная, очень похожая на ту, что можно встретить в старых фильмах, где показывают советские общежития, а санузел поначалу вообще отпугивал – тусклый свет болтавшейся на белом проводе лампы невыгодно подчеркивал допотопные трубы, выкрашенные коричневой половой краской, и кафель противно-синего цвета, как в подсобном помещении какого-нибудь старенького завода.

Конечно, здесь можно было навести идеальную чистоту и создать уют, но пока Альфия об этом не думала. Самым важным для нее было удобство расположения – ведь они здесь всего лишь на несколько недель, на время вступительных экзаменов, а там жизнь покажет…

Эти несколько недель оказались для Альфии невероятно сложными. Одна в огромном городе с двумя детьми, вынужденная почти ежедневно мотаться к репетитору на другой конец города, а потом, вернувшись, часами успокаивать рыдающую дочь, напуганную предстоящими ей испытаниями, сомневающуюся в своих силах и совершенно не уверенную в правильности выбора ВУЗа, гладить ее, как маленькую, по голове, крепко сжимать в своих материнских объятиях, и убеждать в том, что она самая умная и способная, что все ей под силу, и что в любом случае, как бы ни сложились обстоятельства, попытаться все равно стоит. Впервые увидев около университета огромную толпу абитуриентов, съехавшихся туда со всех концов необъятной России, Альфия и сама засомневалась в вероятности успеха, но, будучи любящей матерью, она решила запрятать эти свои сомнения в самой глубине души и ни разу, ни словом, ни взглядом, не показать их дочери. Ее материнским долгом было поддержать ребенка в непростой ситуации, и она поддерживала изо всех сил.

В разгар вступительных экзаменов, когда обстановка дома накалилась до максимума от ежедневных дочерних «Зачем вы меня мучаете?», «Я все равно туда не поступлю!», «Поехали домой!», стабильно сопровождающихся многочасовым потоком слез, из дома пришла страшная весть – умерла тетя Римма, свекровь. За последние годы Альфия очень сблизилась со свекровью, и эта печальная новость стала последней каплей в чаше выпавших на ее долю переживаний. Положив трубку красного стационарного телефона с крупным диском циферблата, Альфия медленно села в кресло и почувствовала, как скопившаяся на сердце тяжесть противным комком поднимается к горлу, душит, мешая дышать, и вдруг дикими рыданиями вырывается наружу. Она совсем не хотела пугать детей. Наоборот, больше всего на свете она желала оградить их от всяческих страданий, но сдержать нахлынувшие эмоции не получилось – они сами нашли выход, не спрашивая разрешения.

Сутки в доме стоял плач. Плакали все трое: то громко, навзрыд, то тихонько, каждая в свою в подушку. Это была первая смерть в семье и огромное потрясение для всех. Маленькая Римма, глядя на рыдающих мать и старшую сестру, плакала втрое больше – ей было страшнее всего.

Едва придя в себя на следующий день, Альфия засобралась было возвращаться домой, чтобы успеть проводить свекровь в последний путь, но Гевуш строго настрого запретил ехать: «Я здесь справлюсь сам. Вы оставайтесь в Москве сдавайте экзамены. Не нужно ребенку этого всего видеть, это и взрослому не просто, а ей и так сейчас тяжело». И Альфия не поехала.

– Может, и к лучшему», – тихонько всхлипывала она, сидя поздним вечером в день похорон на кухне, с чашкой горячего чая в руках. – Запомню ее живой.

Дети уже мирно посапывали в своих кроватях. За окном светились огни большого города. Скоро последний экзамен, а потом домой, к мужу. Жизнь, как ни странно, продолжалась.

Дальше все закрутилось как в калейдоскопе.

В день экзамена дочь объявила, что смысла пытаться дальше нет и пора уже посмотреть правде в лицо и сойти с дистанции. К такому Альфия не была готова. Сдаться после всего, что прожито? Взять и опустить руки без боя? Ну уж нет! Мольбами, слезами, уговорами женщина все же убедила дочь сходить на этот экзамен, пусть он даже окажется провальным. И дочь поступила!

Неожиданно свалившееся на голову счастье поступления оказалось своего рода компенсацией за все пережитые в течение последнего месяца страдания. Конечно, боль от утраты близкого человека не унять хорошими новостями, но и радость от победы собственного ребенка над сложными обстоятельствами тоже не спрячешь.

А в сентябре Альфия снова поехала в Москву. Отправить Нателлу одну в большой город она не решилась. Конечно, с мамой поехала и маленькая Римма – кто знал, сколько Альфие придется пробыть в Москве? Это даже и не обсуждалось. Столько, сколько нужно. Поселились в той же квартире на проспекте Вернадского. Опять же, до лучших времен.

С самых первых дней московской жизни Альфия с головой погрузилась в заботы о детях: учеба старшей в университете, младшей – в новой школе, а еще за продуктами сходить, еды приготовить, по дому прибрать, и со стороны казалось, что она вполне счастлива в этой своей новой жизни, ведь в Москве не было ни многочисленной родни, за которой требовался уход в виде готовки, уборки и стирки, ни строгого и требовательного мужа – живи себе в свое удовольствие, но каждый вечер, оставшись наедине с собой и погасив в комнате свет, Альфия пыталась отогнать тяжелые мысли о своей женской судьбе, которой ей все же пришлось пожертвовать ради детей, о том, как с каждым днем ее муж, еще молодой и по-прежнему привлекательный, вероятно, привыкает к свободной жизни без семьи, и том, как в конце концов эта скользкая дорожка может привести к развалу семьи. Когда они в последний раз виделись? Два месяца назад? Да нет же, уже почти три… Скоро каникулы, – успокаивала она себя, – скоро уже поедем. А к следующему году, дай Бог, Нателла уже и сама справится, – она вытирала стекавшие по щекам слезы и засыпала, чтобы с утра снова зажить своей жизнью самоотверженной матери.

Так проходил год за годом. И Альфия осталась в Москве навсегда. Рядом с детьми, а потом и с внуками. Смирилась. Привыкла. А Гевуш, сколько ни планировал, так и не уехал из Татарстана. Привык. Обжился. Не смог.

Глава 4. Последний пароход

– А я ведь тебя трехмесячную чуть в Каму не выбросила, Альфия, – призналась однажды дочери Фагиля. – Хорошо, что рука не поднялась! Аллах уберег.

Маленькая Альфия удивленно уставилась на мать, широко распахнув свои каре-зеленые глаза и подперев круглый подбородок хрупкими ручонками в ожидании продолжения. Ее густые волосы цвета каштана, гладкие и блестящие – мама научила споласкивать их раствором столового уксуса для блеска – были аккуратно заплетены в тугие косы и откинуты за плечи. На девочке было простое хлопковое платье темного цвета и теплый шерстяной жилет, связанный тетей в подарок.

Ей не было еще и десяти, но она успела привыкнуть к постоянной строгости и даже некой отчужденности матери, довольно скупой на любые проявления ласки и нежности. Фагиля не имела обыкновения откровенничать с дочерью и уж тем более заговаривать с ней о собственных чувствах, считая это дело сугубо личным, поэтому ее неожиданное признание прогремело как гром среди ясного неба. Альфия молча рассматривала лицо матери, такое близкое и далекое одновременно. Если бы не этот не по годам печальный взгляд медово-зеленых глаз, не складка, слишком рано образовавшаяся между выщипанными по моде, в ниточку, и всегда нахмуренными бровями, и не поджатые губы, Фагилю можно было бы назвать совсем юной. Безупречно белая мягкая кожа, милые ямочки на щеках и светлые кудряшки придавали ее лицу детскую невинность, которая уж совсем никак не сочеталась со взрослыми заботами и проблемами. Ей бы носиться в легком платье по цветочному полю, заливисто смеяться, смело глядя в глаза самому солнцу, собирать в корзину желтоглазые ромашки и нарядные васильки в ярко-синих рубашках, плести венки и украшать ими свою изящную прическу цвета пшеничного колоса, жить и наслаждаться жизнью, молодостью, красотой.

Фагиля молчала, и по выражению ее лица было видно, что мыслями она вернулась туда, где ей двадцать два и где ей невыносимо плохо. Она закрыла глаза, чтобы не расплакаться, но слезы сами потекли по щекам.

– Мне тогда было очень тяжело, кызым, – внезапно заговорила она срывающимся голосом. – Очень тяжело! Не знаю, поймешь ли ты меня когда-нибудь…

– А что случилось, мама? – тихонько спросила Альфия, чтобы ненароком не разорвать эту хрупкую связь, которая невидимой нитью непростого разговора связала маму и дочь. – Почему? Я была совсем тебе не нужна?

– Ох, кызым… – вздохнула Фагиля, – мне в тот момент никто не был нужен. Я сама себе была не нужна. Холодно было, осень. Дожди пошли. Я с тобой на руках, в летнем платье да в босоножках, убежала из дома, едва успела на последний пароход из Башкирии к нам, сюда, домой. Твой отец не хотел, чтобы я оставалась в Башкирии. Загулял он там, дочка. Молодой, красивый, бабы все вокруг него так и вились. А он и не прочь. Загулял и голову совсем потерял. Дома скандалы, крики, злился на меня, на нас. Старшая твоя сестра, Кадрия-Лена, заболела бедняжка и умерла совсем младенцем, я тогда чуть голову не потеряла от горя. А потом ты у нас родилась, а в него будто шайтан вселился… Я все поняла тогда. И ушла. Но он хотел, чтобы я совсем уехала, чтоб не попадалась ему на глаза. Мне добрые люди одолжили денег на дорогу, я в простыню тебя завернула и поехала домой, к своим. Стыдно мне было, кызым, ох как стыдно! Замуж ведь вышла! Куда теперь назад возвращаться? Вот так, голышом? Да еще и с ребенком? Каждому ведь не расскажешь, как жизнь моя сложилась, а люди не поймут, осудят. Думала, вот возьму да брошу ребенка в Каму, и будто не было ничего. Ни жизни семейной, ни ребенка, ни позора этого. Но не смогла я, не решилась. Аллах уберег меня, дурочку, от такого страшного шага. Никогда бы себе не простила… Так мы и вернулись с тобой вместе.

Альфия слушала мать, ни разу не моргнув.

– Мама, – тихонько прошептала она. – Зачем же ты его назад приняла?

– Любила, кызым, очень его любила! Жизни мне без него было. Глаза его не могла забыть, как ни старалась. Большие, синие…

При этих словах лицо матери вдруг заметно просветлело, даже глубокая складка между бровями будто бы разгладилась, на щеках появился легкий румянец, глаза засияли уже не от слез, а от чувства, такого большого и глубокого, что едва помещалось в сердце.

– Но он же тебя так обидел, мама! – чуть не плача воскликнула Альфия.

– Обидел, кызым…очень обидел! – кивнула мать. – Но любовь все прощает. Он у меня прощения просил, умолял вернуться. Говорит, что сам не понимал, что на него нашло, страдал без нас, каялся. Не смогла я ему отказать.

Альфия вспомнила свою первую встречу с отцом. Ей было семь лет. Это был последний день в летнем лагере, и она ждала, что за ней приедут родители: мама и отчим. Отчима Альфия очень любила, с радостью называла его папой, и тот души не чаял в девочке: носил ее на руках, баловал конфетами, играл с ней. А еще она очень любила его сестру, которая тоже приняла девочку как родную. Это и была ее самая настоящая семья, где она чувствовала себя самым любимым и желанным в мире ребенком, другой семьи она уже и не представляла.

Мать познакомилась с этим мужчиной через некоторое время после тяжелого расставания с мужем. Мужчина не стал долго думать и сообщил Фагиле, что имеет серьезные намерения и готов немедленно жениться и удочерить ребенка. Поначалу она не принимала его ухаживания всерьез, ходит и ходит себе, но родные просили ее присмотреться: человек он положительный, работящий, вредных привычек не имеет, дурного слова никому не скажет, за юбками не волочится, детей иметь не может и готов всю свою отцовскую любовь отдать ее ребенку – не это ли идеальный муж, с которым она обретет наконец-то спокойствие и стабильность? Фагиля не испытывала к нему романтических чувств – ее сердце накрепко было занято первым мужем, но ради ребенка, ради того самого спокойствия и стабильности, согласилась.

Новый муж обожал и ее, и дочь, считая ребенка своим, заботился о них, исполнял все желания, старался угодить во всем и стать надежной опорой и защитой для своей семьи. И, наверное, стал бы, если бы не то роковое письмо от первого мужа, от Галима, полученное Фагилей в один прекрасный день ее новой семейной жизни. В нем Галим просил прощения у бывшей жены и умолял вернуться и начать все сначала. Сердце все еще влюбленной женщины дрогнуло. Умом Фагиля понимала, что после всех переживаний и после нового удачного замужества ей стоило бы сжечь это письмо, не читая, и забыть о нем навсегда, но она бережно хранила письмо в косметичке и каждый раз, оставшись одна, жадно перечитывала каждую строчку, а потом прятала его обратно в косметичку и мучалась угрызениями совести.

После очередного прочтения уже заученного наизусть письма Фагиля все же решилась и отправила ответ. Так завязалась их переписка, которая привела ее к тяжелому решению – расстаться с верным и любящим мужем ради своей большой любви, от которой никак не получалось отказаться.

Отправив ребенка в летний лагерь, Фагиля поехала к Галиму, на окончательное примирение. Влюбленные не могли нарадоваться воссоединению после долгой разлуки и ребенка решили встретить вместе – порадовать счастливой новостью о том, что родной папа наконец-то вернулся в семью.

Увидев рядом с мамой вместо любящего и заботливого папы-отчима незнакомого мужчину, Альфия очень расстроилась. Этот серьезный дядя в строгом костюме, галстуке и шляпе был для нее совершенно чужим человеком.

– Мама, а где мой папа? – не обращая на него никакого внимания, спросила она у матери.

– Кызым, это и есть твой папа! – ответила Фагиля и впервые за долгие годы лицо ее осветила счастливая улыбка.

– Это не мой папа, – закапризничала Альфия, – я этого дяденьку не знаю. Я хочу моего папу!

Не один месяц и даже год ушел на то, чтобы Альфия приняла родного отца. Тот человек, что заменил ей отца в раннем детстве, казался в сто раз роднее и ближе, и она не хотела знать никакого другого папу, каким бы хорошим он ни был. Ребенку сложно было свыкнуться с мыслью, что тот папа, которого она успела полюбить от всей души, больше не придет и не посадит ее на плечи, не будет гулять с ней по городу, смеяться, шутить и покупать ей сладости. Это было больно и обидно, и ей было совершенно очевидно, что виновата во всем мама.

А новый папа, настоящий папа, в котором души не чаяла мама, не слишком пытался сблизиться с дочерью, а, может, просто не знал, как себя повести в этих новых условиях. Он был подчеркнуто строг и вечно занят. А в скором времени после объединения семьи Альфия стала замечать, что родители начали часто ссориться и говорить на повышенных тонах, что было совсем не свойственно для той другой семьи, к которой она привыкла.

Когда девочке исполнилось девять, в семье родился еще один ребенок – мальчик, Ильдар. К моменту рождения брата большинство домашних дел уже было передано под ответственность Альфии – она умела и постирать, и погладить, и в доме прибрать, и воды натаскать с колодца, и посуду помыть, и еды приготовить. Забота о маленьком брате тоже легла на ее хрупкие детские плечи. А тем временем обстановка в доме накалялась. Судя по взрослым разговорам, папа снова взялся за старое. Загулял.

Взялся ли, или просто маме так показалось, этого Альфия, конечно, знать не могла, но, как бы то ни было, жалела маму каждой клеточкой своего детского сердца и страшно переживала, что мама снова страдает, а она не может ничем ей помочь. Иногда она злилась на маму за то, что та однажды взяла и разрушила их семейную идиллию ради возвращения к первому мужу, потом злилась на отца за то, что вдруг возник из ниоткуда, разлучив ее в отчимом, но чаще всего она просто тихо переживала в непонимании, что делать и как быть.

А потом в их дом пришло несчастье: мама попала в страшную аварию, после которой перенесла серьезную операцию, после которой требовалось долго лежать в больнице. Счет шел не на недели, а на месяцы. И Альфия осталась в доме за старшую: с утра в школу бежит, брата в детский сад по дороге отводит, потом по дому дела, еды приготовить, за братом присмотреть, уроки не забыть выучить и так по кругу. Очень тяжелые были времена, неподъемная ноша для маленькой девочки, которую она поднимала и, стиснув зубы, несла. Знала, что на ней ответственность. Знала, что больше некому. Отец уходил из дома рано, возвращался поздно. Да и она по-прежнему сторонилась отца, даже побаивалась.

Когда мама вернулась домой, ей требовался постельный режим, пока рука, которую собрали буквально по кусочкам, полностью не заживет. Альфия радовалась, что мама дома и понемногу выздоравливает, но физически ей легче не становилось – все работы по дому по-прежнему были на ней. А вскоре после возвращения мамы вернулись и домашние скандалы. Этого измученная детская душа вынести уже не могла.

Как вышло так, что школьную учительницу выставили на всеобщее порицание за связь с женатым человеком, девочка, наверное, и сама не поняла. Она просто услышала дома очередной неприятный разговор, где прозвучало знакомое имя, в голове что-то щелкнуло, и дальше все случилось само собой. Вот она на уроке своей любимой учительницы тихонько расплакалась, когда ее спросили о домашнем задании. Вот учительница берет ее за руку и ведет в коридор, чтобы наедине спросить, что случилось. Вот она плачет уже громче и не может остановиться, и сквозь рыдания рассказывает, что она не учит больше уроки, потому что дома все плохо: мама лежит после операции совсем слабенькая, а папа встречается с другой женщиной. А эта другая женщина тоже работает в их школе…

– Я ее опозорила! – вспоминала потом Альфия, не забывшая за целую жизнь ни один эпизод этой истории. – Я ее на весь город опозорила! Так ей и надо! Чтоб поняла, что нечего в чужую семью лезть!

С тех пор страсти в доме поутихли, и Альфия была уверена, что это ее рук дело – это она, маленькая девочка, смогла помочь маме и сохранить семью. Так ли это было на самом деле, сложно сказать, взрослые дела для ребенка – темный лес, но ведь главное же результат.

В действительности, кроме самой учительницы да собственно папы, никто не мог знать наверняка, заслуженным ли было такое серьезное наказание, или это был всего лишь плод маминого воображения, помноженный на детскую обиду за то, что однажды вместо любимого отчима в ее жизнь пришел этот новый человек, принять которого ей было совсем непросто. Девочка хоть и чувствовала себя победительницей над великим злом, но где-то в глубине ее нежной души остался глубокий след – один из тех, что кровоточит долгие годы, дает о себе знать во взрослой жизни и называется страшным словом "травма". Пройдет немало лет, и Альфия, сама того не осознавая, повторит поступок матери, решительно отказавшись от человека, любившего ее всей душой, но только не в пользу другого мужчины, а в пользу неизвестности.

Мама через какое-то время выздоровела и вернулась на работу, папа тоже с утра до вечера работал, а в жизни Альфии ничего не изменилось – от непосильных обязанностей ее никто не освободил. Справлялась же столько времени, справится и дальше, девочка должна быть хозяйственной и ответственной, в жизни пригодится. Маму Альфия все чаще заставала без настроения, но о причинах могла только догадываться – взрослых разговоров она больше не слышала. Иногда мама срывалась на дочь и ругала ее за недостаточно хорошо сделанную работу по дому, от чего Альфие становилось особенно горько и обидно, и тогда она в сердцах бубнила себе под нос: «Лучше бы ты меня выбросила тогда в Каму!».

Если бы мамы знали, как больно бывает дочерям от их дурного настроения и резких слов, если бы дочери понимали, что дурное настроение мамы и резкие слова – это чаще всего лишь показатель маминой душевной боли, а вовсе не упрек в адрес родной и бесспорно любимой дочери, то жить всем было бы гораздо легче и радостнее, но понимание таких, казалось бы, очевидных вещей порой приходит не сразу и не всегда. Хорошо, что в эти отношения оно пришло. Со временем.

Глава 5. Московские будни

К столичной жизни Альфия привыкла не сразу. Ее дружелюбной и общительной натуре было сложно приспособиться к новой реальности, где люди, живущие не то, что на одной улице, а буквально в одном доме, могут быть даже и не знакомы друг с другом. В Менделеевске все о тебе знают многое – очень часто гораздо больше, чем ты хочешь, чтобы о тебе знали. А иногда даже больше, чем ты знаешь о себе сам. Такова особенность маленьких городов, которая принимается местными жителями как нечто неизбежное: не хочешь сомнительных разговоров за спиной, старайся вести себя прилично и не обмануть ожиданий окружающих. Бди!

Если в Москве о твоей вылазке в соседний магазин будут знать только твои собственные дети, то в Менделеевске по пути от собственного порога до входа в магазин ты встретишь добрую половину города, и кто-то из этих людей просто возьмет на заметку, что ты вышла из дома и, скорее всего, пошла за покупками, потому что в руках у тебя была хозяйственная сумка, кто-то поздоровается и так, между делом, уточнит, не в магазин ли ты пошла, а кто-то обязательно поинтересуется, что именно тебе там понадобилось. Казалось бы, такое пристальное внимание к собственной персоне должно вызывать некий дискомфорт – ведь что за радость жить под микроскопом? И частенько местные сокрушаются, что соседка снова сунула свой длинный нос в их замочную скважину, но, как ни странно, жизнь в условиях, где каждый занят исключительно собой, оказывается для них гораздо страшнее микроскопа.

Так случилось и с Альфией: из мира, где все вокруг знают тебя и активно интересуются твоей жизнью, пусть даже порой из праздного любопытства, попасть в мир, где никому нет до тебя дела, оказалось непросто. Первые несколько месяцев она проводила в четырех стенах, бегая от окна к окну и поглядывая на часы в ожидании окончания школьных и университетских занятий и прихода детей домой. Единственной ее радостью было проводить своих чад на уроки, встретить их и вместе отправиться в ближайший супермаркет за покупками. Московский «Универсам» на Юго-Западный был в десятки раз больше менделеевского «Гастронома», как по площади, так по ассортименту представленного на полках товара.