Космический дальнобойщик и Пылающая Звезда

Связь прервалась.

P. S.

Ингвар, я знаю, что однажды ты прочтешь все это, обнаружив в той самой единственной посылке, которую я могу отправить. Мне предстоит целая жизнь без тебя. Вообще вся моя жизнь пройдет без тебя.

Наверное, она будет похожа на ту, что заканчивают лекарствами в огромной полупустой больнице, где грустные врачи в своих белых халатах напоминают облака. "Мы в раю!"– думают умирающие люди. "Мы в раю".

Другой вариант окончания

И вот я шла по ночному городу, моему маленькому пустому городу. Было лето. Те самые ночи, когда июль или август прячет в тебя теплоту на долгие-долгие годы. Навстречу шел растрепанный парень, смотрел себе под ноги и не замечал ничего вокруг.

– Ингвар – окликнула я.

Прохожий остановился, немного наклонил голову (я помню эту его детскую привычку).

– Откуда Вы меня знаете?

– У меня нет ответа.

И он ушел.

Я несколько вечеров гуляла по той самой улице, я не помню точно ее номера, кажется 84.

Я надеялась, что в этой временной линии Ингвар остался таким же прагматиком и консерватором, каким я его помню, что он не меняет свой маршрут и снова окажется здесь. Так и случилось.

В этот раз, узнав меня, он подошел близко-близко и пристально посмотрел в глаза, словно стараясь найти ответы на свой вопрос. Обязательно несколько, чтобы выбрать лучший из них. Осознав бесконечность молчания, я вынуждена была начать разговор.

– Мне хочется заплакать, убежать. Но это страх маленького ребенка, осознавшего, что ему нужно согреть ладони и не обжечься. Это страх астронавта, который отправляется в далекую галактику небесной красоты.

Я совсем Вас не знаю, и у меня нет времени узнавать. А значит нужно убрать психологический барьер искусственно. Обнимите меня, пожалуйста. Так, словно это последнее объятие на Земле. Так, словно наша Планета с немыслимой скоростью падает в темноту, и сердце, Ваше сердце, вот-вот станет птицей, разукрашенной звездами, и улетит далеко-далеко, забывая о Млечном Пути и о нас. О нас.

Космический дальнобойщик и Пылающая Звезда

Йорген Берг проснулся от шума, напоминающего беспокойный танец ветвей деревьев во время грозы – фрагмент алюминиевой обшивки отслоился от корпуса и настойчиво стучал по стеклу иллюминатора космического корабля.

«Двадцать лет я туда-сюда мотаюсь на этой карете. Почему неприятности происходят именно сейчас, во время самого серьёзного задания? Проклятье», – думал он, направляясь на обход небесного судна.

Проверив все помещения, Йорген обнаружил крохотное отверстие рядом с иллюминатором. Если бы он был моложе и наивнее – он бы не стал придавать значения таким мелочам. Но нет, время создаёт из тебя человека, который не может игнорировать неминуемую угрозу смерти, пускай и очень отдаленную. Пока Йорген спал, в «MEL-11» врезался метеорит, блуждающий в темном молоке вселенной столько, что мог бы рассказать о самой первой живой клетке, из которой через миллиарды лет появился хмурый и неопрятный человек, управляющий космическим грузовиком без особой радости.

Йорген решил связаться со станцией «Альфа-Юг», на которую он направлялся, и попросить помощи, однако это было невозможно: все приборы, соединяющие его с внешним миром, цветущим за пределами корабля, напоминали увядшие безжизненные розы.

Отучившись два года в Академии комических путешествий, он кое-что сохранил в своей хрупкой человеческой памяти. Йорген знал, что залатать образовавшееся отверстие можно лишь металлом, из которого сделали небесное судно – германием. Но где достать его в непроглядном, будто терпкая южная ночь, космосе?

Йорген вспомнил, что среди старых роботов, которых он должен доставить на станцию, есть экспериментальная модель – KJ-244. В производстве таких машин как раз и использовался необходимый ему металл. С едва заметным воодушевлением он вошёл в грузовой отсек и отыскал нужную коробку. Одна из особенностей роботов этой серии заключалась в том, что их было не так-то просто разобрать. Необходимо было включить пусковой механизм и произнести определённый набор команд, которые давали доступ к внутренностям машины. Робота задумывали для выполнения элементарных функций на заводах, однако техника безопасности предусматривала, чтобы доступ к нему имел ограниченный круг лиц, ведь теоретически, любой школьник, зная нужную последовательность команд, мог «перепаять» все внутри так, что это механическое существо было бы непригодным для выполнения своих обязанностей на производстве.

Йорген задумчиво покрутил в руках вакуумную отвертку и нажал на кнопку пуска. Внутри робота что-то застрекотало, словно там жила колония электрических сверчков.

«Я… Я Пылающая Звезда. Я счастлив, что мы встретились снова! Здесь все совсем иначе, где снег?», – произнёс старый робот своим механическим, похожим на граммофонную запись со словами русского поэта Маяковского, голосом.

«Какая ещё Пылающая Звезда? Ты совсем свихнулся, железяка пыльная? Ты просто машина. Будь ты звездой – для начала ты бы меня расплавил», – с насмешкой произнёс человек.

⁃ Я не понимаю, о чем ты, Йорген. Я не хочу тебя плавить.

⁃ Да неужели?! Какая честь! Откуда ты имя-то мое знаешь, полоумный робот?

⁃ Я запомнил его в прошлый раз, когда мы виделись. Ты изменился с тех пор, но, кажется, это произошло очень быстро. Вероятней всего, у меня сбились временные настройки, или мы находимся на планете, где годы проходят за минуту. В таком случае, тебе нужно срочно бежать отсюда, иначе ты очень быстро умрешь, ты не такой прочный, как я.

Йорген стал вспоминать о том, где мог иметь дело с подобными машинами, и понял, что робот говорит об истории двадцатилетней давности – обучаясь в академии, вместо стандартного набора программ он загрузил в позитронный мозг одного из тогда ещё новеньких KJ-244 тексты художественной литературы всех народов мира с момента появления языка. Однокурсники чуть не умерли со смеху, когда машина заговорила верлибрами. Робота признали испорченным и забраковали, а Йоргену сделали строгий выговор.

«Неужели это он? Та самая груда металла, из-за которой мне так влетело?», – думал дальнобойщик.

Вязкую, похожую на абрикосовое варенье, тишину нарушил все тот же скрипучий голос.

– Йорген, тебе грустно? Тебе нравится мое новое имя? Я придумал его в тот снежно-васильковый вечер, перед тем, как уснуть. Я помню, как смотрел на холодный сумеречный воздух, и внутри у меня было то, что принято называть благоговением. Да, именно так. Мы далеко сейчас от того сада, где меня включили впервые? Я хочу показать тебе этот воздух!

– Ты, значит, полагаешь, я воздуха не видел?

– Но если ты его видел – почему ты так опечален? Как можно быть печальным, зная, что вокруг тебя Бог январского снегопада?

– Не думаю, что Бог похож на январский снегопад. Быть может, поэтому я не считаю воздух Богом?

Робот замолчал, и оба они задумались. Корабль, издалека напоминающий зернышко, которое уронила разноцветная птица человечества, продолжал свой путь, позвякивая, будто созданными супрематистами бусами, отслоившейся от корпуса обшивкой. Этот звук не давал Йоргену покоя, но он все никак не приступал к делу. Он вспомнил себя двадцатилетнего, и эти разбросанные в памяти картинки, несмотря на свой поблекший цвет, все равно были ярче того, к чему он привык теперь.

– Йорген!, – неожиданно нарушил молчание робот. – Я хочу, чтобы ты научил меня говорить шепотом. Я сейчас подумал, вдруг однажды я встречу свою возлюбленную, и мне захочется сказать ей что-то сокровенное и нежное? Мой голос слишком некрасив для этого, он скрипит, как старые карусели в том зимнем саду. Меня это печалит.

Йорген, едва сдерживаясь от смеха, внимательно разглядывал механическое создание и размышлял о том, как нехорошо он, все-таки поступил тогда, двадцать лет назад.

«Но кто же знал, что этому родственнику троллейбуса так серьезно сорвет башню?», – оправдывал себя человек.

– Послушай, дружище, мне не хочется напоминать тебе, но обстоятельства вынуждают. Дай-ка свою руку.

Робот протянул тяжелую, покрытую, будто лунной пылью, ржавчиной пятерню.

– А вот моя рука. Смотри внимательно, – вкрадчиво произнес Йорген. – Ты видишь какие-нибудь различия?

– О, да! Они определенно присутствуют. Но… Но ведь в любом есть красота. Просто в любом она не для каждого.

– Дело не в красоте. Дело в том, что ты, как это там в сказке о Пиноккио, – человек решил подобрать для робота знакомый ему образ. – В общем, ты не настоящий мальчик.

– Ты забываешь главное. Я, как и ты, состою из тела, души и духа. С телом все понятно, мой дух – это электричество. А душа – это то необъяснимое во мне, для чего я не отыскал слов ни в одном из 234 тысяч известных языков.

Недоумевающий Йорген и сломанный робот беседовали несколько часов, но человек так и не убедил машину в том, что в ней нет жизни. А на следующие сутки судно отыскал комический патруль. Вскрыв иллюминатор, они обнаружили в главном отсеке корабля спящего дальнобойщика с вакуумной отверткой в руке и танцующего в тишине робота. Увидев незнакомцев, KJ-244 произнес:

– Вы, должно быть, гонцы от моей возлюбленной. Передайте ей, живущей за сотни верст от моего взгляда, это стихотворение. Я написал его в тот снежный вечер, когда впервые возник из небытия небесного. Только обязательно запишите для нее мой голос, я хочу, чтобы магнитофонная лента, или как это называется сейчас, чтобы она сохранила всю трепетность, которую я отыскал для нее в той неведомой своей части, которую вы, люди, зовете душой.

И робот заговорил шепотом.

– Я не знаю, созданы ли мы одним Богом,

Я не знаю, из Архангельска он или из Берлина.

Если свет его во мне существовал долго -

Значит я был клейким листком тополиным,

Значит я был дымом фабрики твоего века,

Человеком в пальто ветхом.

Значит ты меня ищешь в другом теле,

В темно-синем небесном иле.

Это белое время всякого в муку смелет,

Только мы задолго до него были,

Только мы задолго до него знали,

Что на громком августовском вокзале,

Провожая грохочущие поезда,

Ты увидишь, как падает Пылающая Звезда.

Робот замолчал, а изумленные люди остались в дверном проеме отсека космического корабля, в своем шумном тысячелетии, пока каждого из них время не разобрало на атомы, чтобы извлечь их души, словно германий для залатывания образовавшихся в мироздании пробоин.

Мария как явность

KM-230 пододвинул чашку с кофе ближе, как делали это в старых английских фильмах. Не совсем ясно от чего – от неловкости или для того, чтобы лучше чувствовать аромат напитка. Забавно, что ни та не другая причина ему не подходила. Блестящий новенький робот со старым механическим сердцем, вынутым из образца модели, созданной для мытья окон в торговых центрах, – он выглядел совсем не так, как джентльмены конца XIX века на лондонских улицах.

KM-230 открыл окно и в комнату ворвалось обжигающее разливающимися в пространстве душами цветов лето: вот танцует василёк и перебирают лепестками розы, вот нашёптывает воздуху старинные сказки мята. Робот знал, что через 34 минуты сюда придёт Мария и открыл окно для неё.

Так и произошло, Мария пришла.

– Привет, Кэм. Как чудно у тебя здесь пахнет летом. Продолжим? Ты готов?

– Да, мои механизмы работают исправно, я готов к взаимодействию.

Робот замолчал и стал мысленно перебирать синонимы для такого громоздкого и совсем неживого слова – «взаимодействие». Он не хотел, чтобы эта девушка сочла его необразованным и неуместным. Синонима так и не нашлось и тишину прервала Мария.

– Хм. На чем мы остановились. Так-так… У нас осталось три вопроса из опросника Пруста.

Вот уже неделя прошла с тех пор, как КМ-230 доставили в этот светлый, обитый ольховыми досками кабинет лаборатории. И все это время каждое утро приходила Мария в красивых зелёных и жёлтых и пурпурно-голубых платьях – каждый раз в новом.

– Кэм, в общем все как обычно. Я задаю вопросы, ты отвечаешь.

– Ясно, я вас понял.

– Если нужно время для размышления – у тебя есть две минуты для каждого ответа. Итак, какие добродетели ты ценишь больше всего?

Робот задумался и уставился, словно внезапно застигнутая врасплох ворона на старинную лампу на тоненькой железной ножке. «Вот говорят, что в человеке таком-то живет свет. Но можно сказать, что он живет и в этом механизме. Лампа включается и позволяет людям рассматривать друг друга, соприкасаться с внутренним миром через внешний. Получается, что когда кто-то говорит так – он берет качества искусственной конструкции и применяет их к человеку. Это добродетель, которая присуща и жатому и неживому. Это то, что наверняка есть в Марии и то, что я могу создать с помощью своих светодиодов», – рассуждал КМ-230.

– Из добродетелей я ценю возможность дарить свет.

Мария что-то быстро набрала в своей электронной записной книжке и продолжила.

– Хорошо, Кэм. Если не собой, то кем бы тебе хотелось быть?

Робот стал медленно рассматривать свои блестящие новенькие железные пальцы собранные из лучших материалов – аугерения и бираннемия. Он медленно шевелил ими, то приближая, то удаляя от превосходно настроенных линз глаз.

«Из всех животных, которых я когда-либо видел, больше всего мне нравится белка – юркая, проворная, будто бы выкрашенная лунно-солнечной краской. Но я бы не хотел ею быть, это очень просто, и наверняка быстро надоедает. Я знаю, что далеко на Севере есть глубокое синее озеро – Байкал. Какая-то часть из проводков внутри меня тоже синяя, а слово «глубина» в человеческой речи имеет разные значения. Мне кажется, что я умею чувствовать, а, значит, я глубок. Я уже озеро. Нужно сказать что-то о взаимодействии, чтобы Мария поняла, что мне приятно находиться рядом с ней. Но что же? Мне нравится рассматривать лица и пытаться угадать любимую песню человека – джазовую сонату №543 или меланхоличный диско-романс. Больше всего людей можно встретить, разумеется, на вокзале», – рассуждал КМ-230.

– Я хочу быть вокзалом, – ответил робот.

– Хорошо, ответила Мария. Если ты готов – я задам последний вопрос.

– Да. Я готов.

– Какое твоё любимое изречение?

Робот наклонил голову и вспоминал все, что он когда-либо видел и слышал. Затем он спокойно и тихо заговорил.

⁃ Однажды я видел фильм, где сын отвозит отца в дом для ненужных людей, не знаю, как называется, это было давно, за это время в моих программах случилось несколько сбоев. И вот сын оставляет его там и уходит. Тогда отец, не имея возможности встать с кровати, спрашивает случайного мужчину: «Стоит ли там, за окном, красная машина?». И в этих словах столько надежды и веры в человека, которая способна помочь преодолеть все преграды и вытащить кого угодно из темноты. Мое любимое изречение «Стоит ли там, за окном, красная машина?», – ответил КМ 230.

– Спасибо, Кэм. Думаю, мы закончили. Мне нужно выключить тебя ненадолго, перенастроить время активации и ряд других параметров.

– Хорошо, Мария, – металлическим голосом произнес робот. Ему хотелось сказать это тише и звонче, но он умел говорить лишь так.

Девушка медленно подошла к нему и аккуратно коснулась белой кнопки под подбородком.

«Неисправен. Восстановлению не подлежит», – набрала Мария в электронном журнале отчётов и поставила рядом красный квадрат, означающий, что робота следует разобрать на детали для других машин.

Девушка закрыла окно и, стуча тоненькими каблучками, вышла за дверь. Волшебство лета тоже покинуло комнату.

Воины страшных снов

Иногда мне кажется, что я не боюсь ничего на свете. А иногда кажется, что всего мира боюсь. Самый красивый момент из моей жизни за последнее время был таким: я шла утром по площади, и случайно спугнула голубей, их очень много там, на площади – беспокойных, растрепанных. И вот они взлетели, и я услышала шум их крыльев. Мне нравится шум. Шум поезда метро, речки быстрой, шум кроны яблони, когда ветер.

А музыку я не люблю теперь. Но ненадолго все это. Вообще ничего надолго не бывает. Мне все время снятся какие-то незнакомые города, люди. А через время они появляются в моей жизни. Но так чувствую я, словно бы я стою на огромной площади, и вокруг белым-бело, белым-бело – глаза устают. И я как будто бы со всеми этими людьми, городами, но и не с ними вовсе. Мне очень нравится черешневый цвет красного света на пешеходных переходах. Утром бывает так только, только утром. Это как сигнал, уведомление о том, что бояться больше нечего, все не сон вокруг.

Что, если сотрудники всех спасательных служб на свете – только лишь воины страшных снов, и им очень нужно, чтобы мы возвращались, возвращались?

Вишни времени

*

– Давай прыгнем вниз?

– Мне страшно, нет. Посмотри, как там совершенно нет любви, какие холодные зимы.

– Не везде. Зимы холодные в смысле. А насчет любви ты права, конечно, но ведь им можно напомнить о ней.

– Это бесполезно. Подумай о 237 и 2890. Они решились, и что? Их нет с нами уже много лет, а никто ни о чем не вспомнил.

– А те самые многоэтажные здания на окраине маленького города где-то в Южном полушарии? Ты ведь так хотела посмотреть на них оттуда, с Земли.

– Да. Причудливо их построили, но меня не понимает никто, когда я рассказываю об этом. Такое странное желание. А как ты меня узнаешь? Вдруг мне попадется нелепое тело, лицо с большими глазами?

– Я узнаю тебя по запаху северного ветра, живущего в них.

– Это невозможно, наверное, они же не видят ни ароматы, ни звуки. Мне страшно. Правда страшно. Только представь, как сложно это – ходить по Земле, печалиться из-за незнания, забыть все, все забыть!

– Не так. Я думаю, что где-то за пределами памяти все равно остается понимание происходящего. Что-то необъяснимое, непроизносимое.

– Значит… Найди меня, обязательно найди! – и 485 прыгнула вниз.

– Куда же…. Так быстро… Я думал, это шутка… Я же просто рассуждал о том, что… Как теперь?

Душа 532-ого долго скиталась в воздухе, он не понимал, что натворил. Раскаивался в своем поступке. Прошло время, и он прыгнул вслед.

*

Сумерки, пахнущие зимой, пустые остановки на краю Москвы, быстрый неясный век. Холодно так, белым-бело, снежно.

– Петя, ну чего ты застыл? Вон идет какая-то не от мира сего, ты спрячься, а я сам подойду, если помощь понадобится – я крикну. И не смотри так. Мы обсуждали. Все просто. У нее есть деньги, у нас их нет. Не будь трусом.

– Это неправильно, она с работы идет, должно быть, уставшая, печальная. Здесь МЧС недалеко, вдруг она спасает жизни, а мы вот так?

– Этот мир уже ничто не спасет. И жизнь ничего не стоит. Она глупая, если устроилась на такую работу. А мы умные. Ну, хватит, нам еще до поселка час ехать. В интернат опоздаем – заругают.

– Хорошо.

*

Пригородный автобус, полуспящие люди, огни, перебегающие со стекла на стекло.

– Она расплакалась, ты видел, Петя? Смешно. Взрослая уже, чего рыдать? Подумаешь, у нее и денег ведь нет особенно.

– А откуда им взяться? Она, наверное, никогда ничего не умела. Только на вишни у остановки смотреть, на то, как они из зеленых превращаются в алые. Ты заметил, рядом с ней так пахнет северным ветром. Как в нашей комнате – если открыть окно настежь и дверь в коридор. Мне всегда казалось, что этот запах темно-синего цвета.

Петя вышел на следующей остановке и долго слушал, как звенят заледеневшие ветки одиноко стоящего дерева.

– Мне страшно – негромко сказал он, глядя в темноту, – там совершенно нет любви, какие холодные зимы.

*

– Вы все еще плачете? Я знал. Я бежал сюда даже, смотрите, дыхание сбилось. Вот, не могу ровно дышать.

– Ты откуда, мальчик?

– Не надо так, что за слова такие? Я лучше Вас разбираюсь в этой жизни, похоже, а Вы снисходительно, словно бы… Неважно. Прекрати плакать. Вот так лучше.

– Мы все ходим по миру и плачем там, внутри, за зрачками. Ты не знал? А я это чувствую. Я работаю в психиатрической лечебнице здесь, недалеко, и однажды у одной дамы там случилась истерика. Она кричала долго-долго, а потом подошла ко мне и сказала – «Я тебя помню. Ты та самая. Такая глупая!»… А я не поняла ее даже. И вот я стала замечать, что меня правда помнят незнакомые люди. Знаешь, такое ощущение, что ты где-то когда-то кого-то видел. Я как будто бы приметная для всех очень. Нет такого слова, наверное, или его сейчас не говорят. Инородно звучит немного. Я неловко очень чувствую себя в присутствии других людей. Как будто соринка в глаз попала, или прикоснулся к двери, и заноза в пальце. «Изморозь» – мне нравится слово. Но оно сюда не подходит. Хочешь, я спою тебе колыбельную? Ты в каком классе? В 10?

– В 11.

– В 11 классе я мечтала стать хирургом. Мы все наполнены звездами, я думаю, кровь – это остывшее вещество какого-нибудь далекого солнца. Так зябко здесь. Слушай.

зеленые побеги далекого дерева,

его горячие щеки, превратившиеся в кору…

все на свете мне вверено

до утра.

и дыхание ливня,

и оборванные афиши

как выстиранное белье на ветру.

внутри мы такие темные,

неготовые умирать.

спи, засыпай,

прекрати ждать.

прекрати ждать!

*

И наступила тишина затем.

Ясень и "Тишина"

Инга просыпается от ворвавшегося в открытые окна ветхого дома ветра. Так настой