Дальний Лог. Уральские рассказы

Долго, долго ее не замечал никто. До одного ясного октябрьского денечка.

Солнечные лучи в тот день били в окна почти по-летнему, и не хотелось совсем, честно говоря, сидеть на парах – гулять хотелось, шуршать опавшими листьями, смотреть, как сияют в воздухе летящие паутинки.

Посреди этих мыслей Полина не сразу уловила – да и как понять, что это было: шелест? шорох? Общий какой-то вздох, перешептывания через прижатые ко ртам ладони. Подняла голову от парты и увидела, что все смотрят на нее. Лица, лица… внимательные глаза, непонятные улыбки… У нее задрожали пальцы. А потом какой-то лохматый парень в очках сказал:

– Ты прямо это… Златовласка!

Полина догадалась, что волосы у нее сейчас горят под солнцем. И медленно, неуверенно улыбнулась.

Всего лишь театр

Повесть1

– Ну что, дети… С премьерой! – произнесла Фомина, и все поднялись, и чокнулись (Королевич – соком), и выпили до дна.

Уселись, стали передавать друг другу тарелки, вилки, закуски – запорхали над столом белые салфетки, женские руки, поплыли салатницы. Фоминой немедленно захотелось еще рюмку, но было неприлично. Тогда она вышла в туалет, достала из сумки фляжку и глотнула оттуда. Страшный день – премьера. Дети радуются, дурачки. Думают, это праздник, итог чего-то… А на самом деле не итог – конец. Труд закончен, все, ничего нет! Еще цветов натащили, тьфу, будто на похороны.

Цветы были свалены в углу, от них тянулся сладковатый душок. Еще букет, пока не подаренный, держала в руках Сонечка, соседка Фоминой по лестничной клетке. Прячась за ним, Сонечка вытирала глаза. Вручить цветы сразу она постеснялась: зрители хлопали, что-то кричали, лезли на сцену, сверкали фотовспышками. Лучше будет, подумала, переждать шум, да и самой успокоиться, кстати, а потом пройти в репетиционную и там тихонько поздравить Римму Васильевну один на один.

Что в репетиционной бушует застолье, ей в голову не пришло.

Говорили, конечно, о спектакле.

– Ты, Каримова, ложишься на мужика, как сильно уставшие люди ложатся поспать.

– Да ну вас! Вы меня еще на репетициях замучили! Даже вы, Николай Палыч!

– А что я, я ничего такого…

– Да? А кто выступал: «Неправильно ты, Ира, на Сеню залазишь, я тебе сейчас покажу, как надо»?

Секс не должен был выглядеть как в жизни, в этом все дело. Ну что хорошего, если двое возьмут и улягутся в кровать? В коробке сцены покажутся они со своей кроватью мелкой деталью. Поглотит их сценическое пространство. А надо – чтоб они им владели, его оживляли, чтобы их энергия наполняла все вокруг. Поэтому Фомина придумала такую картинку: молодые люди гоняются друг за другом. Дурачатся. Потом Ирина толкает Сазонова на скамью, падает сверху – и почти сразу обрушивается занавес, скрывая пару, а на авансцене начинает туда-сюда дергаться самосвал. Детская игрушка, забытая, по сценарию, сыном главного героя. Самосвалом управлял из-за кулис при помощи толстой проволочки Вовка Маслов, четко соблюдая привычный ритм.

– А давайте, – предложил сейчас Вовка, – следующий спектакль по «Камасутре» поставим!

– Одноактный! – поддержал Николай Палыч, и получилось, что Соня впервые вошла в этот храм искусства на взрыве хохота.

Ее поразило, что они смеялись. Даже Сазонов смеялся. Вспомнила его на сцене: руки дрожат, рубашка прилипла к спине, лицо – сверкающее от пота…

Репутация Сенечки Сазонова в Баженове, вообще говоря, напоминала репутацию берсерка в мирном поселении. И был стишок, частично ее отражавший:

Как-то наш Сазон воробьев кормил.

Кинул им батон – восемь штук убил[1].

Сазонов ржал.

– Щас я вам расскажу про воробьев, погодите… Первого своего воробья я убил в восемь лет.

– Плевком зашиб?

– Садист малолетний!

– Мы с отцом принесли его домой, ощипали, поджарили и съели.

– Ох, Сенечка, явно тебя не воробьями в детстве откармливали!

Соню упихали за стол, не спросив, как зовут. Она сидела розовая, с блестящими глазами: ее почти физически подпирал источаемый Сазоновым жар.

– Так, держите все рюмки! – распорядился Маслов. – У нас тут новый человек пришел, пусть скажет тост!

Соне хотелось сказать, что спектакль был прекрасен, что Фомина – просто подарок для Баженова, подарок незаслуженный и оттого тем более ценный. Какой каприз судьбы занес ее сюда? Режиссеру такого класса надо работать в Москве, с лучшими артистами, по заграницам ездить, сотрясать гастролями театральную среду… Но от общего внимания Сонечка стушевалась, пробормотала неловко:

– Я бы хотела… за Римму Васильевну.

Не знала Соня, да и никто не знал здесь, что было время, когда Фомина вела другую жизнь. Служила в театре областного центра: всегда аншлаги, и билетов не достать, и постоянные гастроли.

С гастролей-то и начался разлад в семье.

– Это – жизнь? – кричал Дима. – Это – дом? А Пашка? Какая ты мать! Ты же его почти не видишь! Я про себя молчу! Ты хоть раз в жизни ужин приготовила? Чтоб я пришел с работы – и ужин на столе? Как нормальный мужик!

Когда предложили переехать, стать начальником цеха электростанции на Урале, Дима в это предложение просто вцепился.

– Я понимаю, у тебя здесь работа и все такое… – сказал он ей.

– Но это всего лишь театр, – добавил.

– А мы, – напомнил, – семья.

Каждое слово попадало в нее, как пуля.

А Пашка сидел на полу, на полосатом паласе, и катал вокруг себя игрушечную машинку.

Директор местного Дворца культуры, куда Римма пришла с трудовой своей книжкой, обрадовался страшно. Лысый, круглый, упругий как мяч, выскочил из-за стола:

– Да золотая вы моя! Да мы с вами таких дел натворим! Мне нужен – позарез нужен, понимаете? – режиссер массовых праздников! Вы – просто счастье мое!

Директор только что не подпрыгивал вокруг Риммы и явно боролся с желанием прижать ее к груди.

– Все-все-все, я вас оформляю! И – знаете что? Мы для вас откроем театр! Любительский, а? Назовем его – «Гамма»! Как вам? «Гамма»! А?

Звонко хлопнул себя по лбу.

– Вот я осел! Растерялся прямо от такой встречи…

Сделавшись официальным, поклонился, представился:

– Кобрин Борис Петрович. Что же мы с вами запишем, Римма Васильевна? В приказе? Режиссер любительского театра при Дворце культуры «Соратник»?

Он поморщился.

– Любят же, – пожаловался, – давать у нас дурацкие имена. Дворец – «Соратник»! Дворец – и вдруг соратник, бред же!

Римма хохотала.

Ну и пусть, думала, пусть театр любительский. Пусть в этом крошечном городишке. Все-таки – театр. Сцена.

А потом Дима ушел к другой.

Да потому что не было! Не было никакого Димы! Был обычный средний мужик, который после двадцати лет брака берет и уходит к молодой. Тебе пятьдесят, ей тридцать – и в чем его обвинять? А ты иди к своим слесарям, электрикам, дозиметристам – ставь с ними, с деревяшками, Островского, Бунина. Подпирай их светом, музыкой, сочиняй за них каждый жест, потому что сами они ни черта не могут. Паши́ девять месяцев – это ж родить можно! – чтобы спектакль шел час. Посмотрят его человек, может, двести, больше тут не наберется, – считай это успехом. И подыхай потом, подыхай, пока новый замысел не придет и ты не начнешь снова пахать, прячась от факта, что никому это здесь не надо. Что давно нет в твоем существовании никакого смысла.

Просрала ты свою жизнь, Римма Васильевна.

Фомина выбралась из-за стола. Ее ухода никто не заметил: у детей начались уже танцы.

Николай Палыч вел Иру Каримову. Огромный Вовка Маслов прижимал к себе Любу, которая в спектакле играла привидение. Неплохо играла, кстати, несмотря на свою вызывающую материальность.

– Ты меня задавишь! – капризничала Люба.

– Ну, я еще никого не задавил, – успокоил Вовка. – Ребро как-то сломал – это было.

– Ребро?

– Танцевал тоже с одной. Обнял покрепче – смотрю: побелела, слова сказать не может. Думаю: что такое? Ребро оказалось сломано. Потом в больницу к ней ездил.

– И все? Как честный человек, ты должен был на ней жениться!

– Дак она уже была замужем.

Между танцующими ходил и улыбался Королевич. Носил на стол еще какие-то закуски, чистые стаканы. Сын вечно занятой мамы, Королевич отдан был в свое время в круглосуточный детский сад, и бронебойная система тамошнего ухода и воспитания навсегда закрепила некоторые особенности его развития: он был молчалив, запуган, учеба у него не шла никакая, и работать он в конце концов устроился сторожем. В театре Королевич ничего, конечно, не играл, но всегда был под рукой для разных мелких поручений. Фомина вроде бы любила его и как-то берегла: ни разу в жизни не повысила на него голос. Больше-то никто из детей, включая безукоризненного Николая Палыча, не мог этим похвастаться.

Сазонов набросил куртку, собираясь выйти покурить. Посмотрел на Соню:

– Составишь компанию?

На улице было морозно, сыпал снег.

– Ты, значит, английский преподаешь? – Сеня выпустил струйку дыма. – Я его так и не выучил… Скажи что-нибудь!

– You are absolutely irresistible… – пробормотала Соня, и последний звук Сазонов снял с ее губ поцелуем.

– Я ведь правильно понял? – улыбнулся он и поцеловал Соню еще раз.

Губы были мягкие, не настойчивые, ничего-то Сенечка не добивался, ему просто нравилось целоваться. Недокуренную сигарету за Сониной спиной послал в урну точным щелчком.

– Что-то их долго нет, – отметил Вовка Маслов. Подмигнул Ирине и Любе: – Ну все, девки! Сазон щас ее завербует. Будет у нас еще одна артистка. Как станете роли делить?

– Никак не станем, – сказала Ирина. – Я ухожу из театра.

Вовка и Люба переглянулись. Не зная, как реагировать, Вовка потянулся за коньяком. Люба растерянно спросила:

– Ты чего, Ир? Может, еще подумаешь? Останешься?

Остаться Ирина никак не могла.

– Никому не интересно смотреть, как ты путаешься в собственных ногах! – кричала Фомина на репетициях.

– Ты живая вообще? – интересовалась.

– Ира, я стесняюсь спросить, у тебя в жизни секс – был?

– Так, послушайте все! – объявляла. – Вот у нас Ира Каримова пропустила прогон, потому что у нее умер отец. Сообщаю. Для тех, кто не в курсе! Театр – это искусство коллективное. Меня не волнует, что у вас происходит в вашей личной жизни! Назначена репетиция – извольте быть!

Ирка потом рыдала, забившись в гигантский платяной шкаф, вздрагивала и тряслась среди фраков, пышных юбок, с повисшим на плече красным чулком, а Николай Палыч гладил ее по голове и говорил тихонько:

– Ируша, ты уж не обижайся на нее… Это просто темперамент такой.

Иру убивал этот темперамент. Выходя с репетиций, она кое-как добиралась до дома, забиралась в ванну и лежала там, отмокая. Она лежала в горячей воде, а отец лежал в могиле, и надо было играть спектакль, потому что театр – искусство коллективное. И только одна мысль поддерживала: вот закончим все это – уйду.

⁂

У себя дома Фомина, не переодеваясь, наугад вытащила из шкафа несколько книг. Читать она не сможет, конечно, но что-то же нужно делать… Села в кресле, вытянув гудевшие ноги, с книгой в руках.

В два часа ночи зазвонил мобильный.

– Вы, конечно, теперь столичный житель, Борис Петрович, – укорила Фомина звонившего. – Можно и не помнить, сколько у нас тут времени. Я сплю давно!

– Я хорошо помню, что у тебя сегодня премьера, – просто сказал Кобрин. Не притворяйся, мол. – Римма, поскольку ЮНЕСКО объявила следующий год Годом театра, есть решение в августе провести масштабный фестиваль для любительских коллективов. Крайне масштабный, крайне престижный – я даже не буду тебе говорить, каких людей мы приглашаем в жюри! Тема уже объявлена, и это, Римма, творчество твоего любимого драматурга. Поэтому прошу: сделай мне подарок. Поставь, наконец, ту пьесу. После твоей победы, в которой я не сомневаюсь ни секунды, тебя будут ждать лучшие театры. Слышишь? Лучшие площадки страны!

У Фоминой задрожали руки.

Та пьеса… С ней все сложилось – давно. Она давно представляла ее в коробке сцены. И до сих пор не ставила только потому, что слишком любила этот свой замысел, слишком боялась испортить: с кем ставить-то? Но теперь задумалась. А ведь Каримова Ира, пожалуй… Да. Пожалуй. Раньше бы не потянула, но теперь, после «Самосвала»… Посередине будет устроен крест – один подиум из одного угла, и другой – из другого, и они пересекаются, и на этом перекрестье все будет кипеть, жить. Пьеса, конечно, знаменитая и пережила множество постановок, но именно так никто не делал, никто. Когда она думала об этом, мороз бежал вдоль позвоночника. У последнего кретина в зале так же будет бежать мороз!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Слегка измененное стихотворение Олега Григорьева. Оригинал:

Прохоров СазонВоробьев кормил.Бросил им батон —Десять штук убил.