Я стою на том берегу

– В кого же ты такая добрая, – грустно сказал Виктор. – Это же нельзя – быть такой доброй…

И правда, родственники ее не отличались великодушием. Родители-алкоголики, в конце концов бросившие ребенка, неустроенный быт, бесприютность, детство ей выпало невеселое; оттуда, быть может, и пошла Майкина страсть всех кормить и обихаживать, что такое голод и холод ей пришлось узнать на собственной шкуре, в прямом, а не переносном смысле.

На глазах у нее появились слезы.

– Ты говоришь так, точно мы с тобой чужие, – дрожащим голосом пожаловалась она. – Неужели же я не могу угостить пирогом тебя – тебя! – это жестоко…

– Ну что же ты, глупенькая, – Виктор испугался, женские слезы были тем оружием, перед которым он сдавался без боя. – Я ведь о тебе забочусь…

Она молча приняла мир.

Они поставили на плиту чайник, нарезали пирог, у Виктора оказались пряники. Майя больше не шмыгала носом, весело рассказывала что-то о работе, смеялась, и он, удовлетворенный ее этим идиллическим настроением, кивал, подливал чай и думал про себя, как бы ей под конец вечера дать денег, у него оставалось немного в загашнике. Виктору было очень стыдно, что он о ней практически забыл в эти дни.

Он не догадывался, что она была совсем не так проста, что вся эта встреча тщательно спланирована, и теперь она думает только, как бы потактичнее перейти к тому вопросу, ради которого она, собственно, и пришла…

Насчет мамы, той, что присылала яблоки, той, что всегда ждала их в светлом доме с ситцевыми занавесочками в маленьком городке на северо-западе, той, что дала ей все кроме жизни, их общей с Виктором мамы, она не беспокоилась. Мама поймет. Мама понимала совершенно все, и ей не надо было ничего объяснять. В Викторе же Майя совсем не была так уверена. Бог его знает, что этому дураку взбредет в голову. Если он из-за какого-то пирога устраивает такой скандал, как же он отнесется к тому, что ей предстоит делить с кем-то кров и стол?

Нет, Майя не боялась, что Виктор решит на правах старшего брата что-то ей запретить, хотя он, быть может, и попробовал бы. Она боялась его расстроить. Ей пришлось бы пойти наперекор, возможно, даже рассориться с ним надолго. Сама мысль об этом была девушке невыносима, но и поступить иначе она не могла.

Наконец она решилась.

– Знаешь, – произнесла Майя, деликатно позвенев ложечкой о чашку, – я теперь не одна живу.

Трудно ей было бы преподнести более сокрушительную новость. Виктор так и вскинулся. Первым его чувством было изумление пополам с обидой: как это такое может быть? Мужчина?.. Но почему сестренка ничего не рассказывала? Да и вообще, не похоже это было на нее, скромницу.

– Как это надо понимать? – почти сердито спросил он.

– Так, – смущенно пожала она хрупкими плечиками. – Понимаешь, так получается, Леночке негде жить, и я предложила ей пока остановиться у меня.

– Кто эта Леночка? – заранее морщась, осведомился ее несчастный брат.

– Ну как же ты не помнишь, я же рассказывала!.. Это девочка, которая со мной работает, очень добрая и милая. Жених отказался от нее, когда она забеременела, а отец выгнал из дому… Я ведь одна живу, я не могла не предложить ей пожить у меня, пойми…

– Господи, она еще и беременна!.. Ты совсем сошла с ума, что ли?!..

– Виктор, ну пойми же, разве можно было оставить ее одну на улице.

– Боже мой, но почему именно ты? Почему в такие истории ввязываешься непременно ты, а не кто-то еще?

Майя грустно смотрела на него большими карими глазами и ничего не отвечала.

– Подожди, но разве он, этот ее отец, может просто так выбросить девочку на улицу? Это же противоречит закону…

– Квартира, где они живут, им не принадлежит, они только арендуют, а его вторая жена очень против Леночки. У них там и так места мало, двое детей от второго брака…

– Просто как в сказке. Злая мачеха и мерзавки сводные сестры. Интересно только, где ж ее хрустальный башмачок, – съязвил Виктор. Он, впрочем, понимал, что такие вот бытовые истории не новость в любое время. – И что же думает делать эта твоя новоявленная Золушка?

– Ой, да ничего она пока не думает. Плачет…

У Виктора не хватило слов.

– Но вместе, вместе мы обязательно найдем какой-нибудь выход!

– Сестренка, ты хоть соображаешь, какую ответственность взваливаешь на свои плечи?

– Конечно. Но все совсем не так страшно, как ты думаешь. Виктор, послушай, ну что такого, что бедный ребенок немного поживет у меня?

– Ребенок? Это сколько же ей лет, позвольте поинтересоваться?

– Она младше меня, ей всего восемнадцать…

Самой Майе было уже двадцать лет, Виктор же был ее шестью годами старше, так что роль старшего брата он играл с полным на то основанием.

– В любом случае нужно поговорить с ее отцом. Да и с женихом тоже не помешает.

– Конечно, нужно, – обрадовалась Майя. – Возможно, они передумают… – На самом деле она в это совершено не верила, они с Леночкой уже пытались это сделать, да и вообще она была, как это ни странно, девушкой с довольно трезвым взглядом на вещи. Она прекрасно понимала, что нужно говорить не о жестокости Леночкиного отца, а о его слабохарактерности, что в доме всем заправляет его жена, которой дочь от первого брака давно мозолила глаза, а тут такой прекрасный случай от нее избавиться, что «жених» ее подопечной слишком молод для брака, и не планировали они, естественно, никакой свадьбы… Все получилось случайно, доказать же, что ребенок его, не представлялось возможным. Да и признай он его своим, не вышло бы из их с Леночкой союза ничего хорошего…

Майя была куда меньшим романтиком, чем Виктор. Досталось ей больше, да его жизнь била больнее, и падение очередной иллюзии было каждый раз как удар по голове, до звона в ушах… Про эту свою привычку идеализировать действительность и людей он знал, но все равно ничего не мог с ней поделать, и в который раз наступал на старые грабли.

– Ладно, – вздохнул Виктор, – пойдем смотреть твое приобретение…

Он сказал это так, как мог бы сказать, если бы его сестра притащила в дом котенка или щенка.

– Что, прямо сейчас? – всполошилась Майя. Мысль о том, что брат решит познакомиться с Леночкой тут же, не откладывая на завтра и послезавтра, почему-то не приходила ей в голову.

– Ну а когда же еще… – рассеянно отвечал тот.

Пришлось собираться. Они допили чай, оделись, вышли; погода была дрянь, полуснег-полудождь и ветер, такая, про которую сложена поговорка о хорошем хозяине и собаке, но Майя в своем коротком пальтишке не жаловалась.

«И что она такое носит? – мрачно думал Виктор, сам страдавший от холода. – Все, решено, в следующем месяце покупаем ей шубу. Хоть из кошки…»

Он был очень сердит.

В правом кармане его плаща лежали деньги из загашника, но их еще предстояло как-то вручить, а сестра могла и упереться.

Шли они почти час, за это время Виктор промерз до костей. Горячий чай уже ассоциировался в его сознании с чем-то вроде амброзии…

Жила Майя более чем скромно. У нее была комната в общежитии: общая кухня, туалет в конце длинного коридора, как в больнице, внимательные говорливые соседи, выкрученные лампочки на лестнице, кошки…

Она дружила здесь с одной Кэтхен, а та, по мнению Виктора, беззастенчиво пользовалась майкиной добротой: вечно оставляла ее в няньках при детях, а сама убегала черт знает куда. Кэтхен была безмужняя, распустеха и часто пропадала по вечерам

Как же Виктор все это ненавидел.

Он хотел забрать Майю к себе, но она однажды отказалась так решительно, наотрез и почти грубо, что он не осмелился больше к этому возвращаться. В конце концов, стеснять ее в чем-то он не желал. Да и вообще, что он мог ей дать?.. Он сам жил немногим лучше…

Наконец они пришли.

– Леночка, я не одна! – с порога весело крикнула Майя. – Со мной братик сегодня…

Из–за ширмы, оттуда, где у сестры была отгорожена «спальня», вышла девушка.

Она не оправдала викторовы ожидания. Нет, она была действительно совсем не то, что он готовился увидеть…

– Витя, это Леночка, Леночка, это Витя. Знакомьтесь пока, а я чайник поставлю, – хлопотала Майя.

Существо, которое стояло перед ним, совсем не выглядело на восемнадцать полновесных лет. Шестнадцать, а, может быть, и пятнадцать дал бы он ей. Маленькая, не хрупкая, а худенькая, до болезненности, и это при уже явственно отяжелевшем животике («На каком же она месяце?» – изумленно мелькнуло в викторовом мозгу), и вся какая–то серенькая, съежившаяся, почти бесцветная, курносая и, кажется, даже немного косоглазая – да кто же этакое дитя мог выгнать на улицу? Да ведь ей же еще в школу надо ходить…

– Здравствуйте, – кажется, испуганно сказала она, теребя пальцами какие-то кисточки на одежде.

– Здравствуйте… – растерянно отвечал Виктор.

Он даже не мог взять в толк, как с ней разговаривать. Не бухать же с порога «Когда рожаем, милая? А кто у нас папа?».

Да, конечно, Майя не могла пройти мимо такой сиротки… Он бы и сам, пожалуй, не прошел…

Они сели пить чай. Майя, видя, что Виктор сбавил обороты, сияла и трещала без умолку, все какую-то ерунду, он отвечал вяло, рассеянно. Леночка больше отмалчивалась.

Даже и ела она как-то плохо, без аппетита, и это в ее положении… Несчастная какая… Тьфу…

Вообще девочка ему бы, наверно, понравилась, если бы у него волосы не вставали дыбом от ужаса при мысли, что сестра собирается содержать ее и будущего младенца… Сама-то гроши считает.

– Ладно, – наконец сказал он, как будто стукнул кулаком по столу. – Попробуем разобраться с вашей родней. Адреса мне, телефоны. А пока, на первое время, Майя, возьми деньги. Будь экономна, милая, впрочем, не мне тебя учить… Это вам на двоих, но, Майя, прошу тебя, будь благоразумна.

– Спасибо, Витя, – прошептала сестра.

Леночка глядела в чашку. Кажется, оставшиеся на дне чаинки показались ей вдруг безумно интересными.

Так что деньги он ей все-таки дал.

…Леночкиными делами он действительно занялся и посвятил им всю оставшуюся часть недели и несколько дней следующей, как бы в искупление своей прошлой невнимательности. Описывать его хождения, беседы и даже присутствовавший, правда, всего единожды, мордобой, было бы скучно, к тому же значения для нашего рассказа это не имеет ровно никакого. Достаточно сказать, что он так ничего и не добился.

К тому же у Виктора сложилось четкое впечатление, что у Майи Леночке действительно будет лучше.

И опять на него нахлынуло то, другое, что так странно началось в Харлсберге… Он искренне желал, но лишь с трудом мог всерьез заниматься чем-то, что не касалось Эльзы.

Только на работе он полностью забывался, да и там дела шли как-то тяжелее, чем обычно.

Глава четвертая.

ДЕТИ НА РАЗВАЛИНАХ

Ганс Йозеф Шварц любил свою жену. Любил, хотя давно понял, что она из себя представляет (а представляла она, по его мнению, круглую дуру). Любил, несмотря на ее категорическое желание не иметь детей (впрочем, возможно, она была права, он и сам не видел ее в роли матери… да и потом, у них была Эльза). Немножко подшучивал, немножко презирал, когда она начинала раздражать своей бабской глупостью и суетой, но все же любил.

Он женился на ней из-за красоты, даже и теперь она привлекала мужские взгляды, в молодости же от искателей не было отбоя. Герр Шварц обладал именем и приличным состоянием, вообще был недурен собой, неглуп и прекрасно держался в обществе, неудивительно, что красотка Алисия сдалась под его напором и из всех поклонников выбрал именно его. Пелена скоро спала с глаз, герр Шварц обнаружил в своей жене дуру… и принял это с философским спокойствием. А конце концов для интеллектуальных бесед у него оставались друзья, а ум вообще (он был убежден в этом) для женщины являлся скорее помехой, нежели достоинством.

Ганс Йозеф Шварц любил свою жену, но иногда он готов был ее убить.

Как сейчас, например.

– Ты можешь объяснить мне, куда она пошла и когда вернется? – в который раз спрашивал он и в который раз получал в ответ только слезы и бессмысленное хлопанье глазами. Крупные голубые глаза Алисии вообще-то нравились ему, но сейчас они приводили его в тихое бешенство.

– Ты абсолютно не контролируешь племянницу, – наконец устало сказал он. – Ты даже не представляешь себе, чем она может заниматься в такое время, где и с кем она может быть… Эмма не похвалила бы тебя, жена.

Правда, где и с кем может быть Эльза, не представлял и он, но ему простительно, у него работа, дела, Алисия же постоянно дома и следить за воспитанницей – ее прямая обязанность.

Нет, наверное, все-таки хорошо, что они так и не завели детей: ну какая мать могла получиться из этой курицы?

На самом деле время было детское, девять часов, но его беспокоило не столько то, что Эльза где-то гуляет, сколько то, что Алисия даже приблизительно не представляла, с кем и где она может быть. Ганс Йозеф подозревал, что под надзором у такой рассеянной тетушки воспитанница могла делать все, что придет в голову.

Контроль же, он был убежден в этом, молодым красивым девушкам жизненно необходим.

Эльза и в самом деле, кажется, с каждым днем расцветала все больше. Появлялись какие-то платья непонятного фасона с коротким рукавом, а то и открытой спиной, туфли на такой шпильке, что страшно взглянуть, по всему дому была разбросана помада, пудра… Очевидно, девица входила в тот возраст, когда благоразумные родители начинают задумываться о женихах, но герру Шварцу все это было так дико и внове, что он даже не представлял, с какой стороны тут можно взяться за дело.

Он только чувствовал себя усталым, вымотанным донельзя дядюшкой, у которого уже ни на что нет сил.

В этот драматический момент в холле послышался шум. Ганс Йозеф метнулся на этот шум как голодный тигр, приметивший раненую антилопу.

В светлом пальтишке и вязаной шапочке перед ним стояла племянница, спокойно развязывающая узел шарфа.

– Где ты была? – взревел бедный дядя.

Шарф выпал из Эльзиных рук.

Ее нечасто ждал дома такой прием.

– Я ходила гулять с Ниной, – недоуменно произнесла она. – Тетя, я ведь говорила…

Ганс Йозеф уставился на жену.

– Говорила?

– Я не помню, – еще пуще зарыдала Алисия, тоже не слишком-то привыкшая к мужниному гневу. – Я не помню, я как раз разговаривала с Сарой, когда Эльза уходила, и… – Сарой звали их кухарку.

– Идиотка, – чувствуя, как ярость застилает глаза, бросил Ганс Йозеф. – А ты, – обратился он к племяннице, – неделю не выйдешь из дома.

– Но дядя… – попыталась было что-то возразить Эльза.

– Будешь более внятно сообщать, куда уходишь, – заключил он. – Так, чтобы тебя расслышала даже тетя. У нее, видишь ли, в последнее время не все хорошо со слухом. Как, впрочем, и с головой.

Понимая, что наговорит сейчас чего-нибудь и похуже, Ганс Йозеф схватил с вешалки пальто и выскочил за дверь. Руки у него дрожали.

Две дуры… Две дуры, одна другой стоит…

Он чувствовал, что ему нужно пройтись. Возможно, он и зря рассердился так сильно. Да, конечно же, зря. Но он и так все последнее время был на пределе, а тут еще эти дуры.

Впрочем, возможно, одна из них была даже слишком умной.

Может быть, она действительно ходила к подруге… а если нет?

Ганс Йозеф, не имевший своих детей, искренне любил племянницу. Пытался заботиться о ней как умел, дать ей все, что был в силах… Вот только он постоянно чувствовал, что в общении с ней ему чего-то не хватает: то ли опыта, то ли просто понимания женской психологии. К тому же он, подобно большинству отцов, все еще считал ее маленькой глупой девочкой, любившей сидеть у него на коленях.

Он и помыслить не мог, что этой девочки уже давно нет.

Ганс Йозеф был, в общем-то, совсем не плохим человеком. И даже относительно честным политиком – насколько политик вообще может быть честным. Впрочем, он хотя и был крупной фигурой, но в масштабах только лишь города (пусть и большого, и очень важного города), а не страны, и деньги, а следовательно и соблазны здесь были совсем не те. К тому же фон Шварцу повезло с родителями, в его руках было неплохое фамильное состояние, сбереженное с умом и даже приумноженное…

Он понял, куда идет, только оказавшись за два дома до квартиры Родионова, и даже остановился. Надо же, вот тебе и шутки подсознания, ноги принесли его прямо к дому старого друга. Когда-то они учились вместе, затем жизнь развела их в разные стороны, и социальный статус тут был ни при чем: здесь они всегда были неравны, – но отношения продолжали поддерживать… Тем более потом, когда все рухнуло, и точку опоры найти в окружающей действительности стало так сложно.

«А может, и правда зайти? – подумал он. – Лешка, наверное, еще не спит…»

И правда, в окнах Родионова горел свет.

«Может, у него кто-нибудь есть? – смущенно размышлял Ганс Йозеф, уже поднимаясь по лестнице. – Не помешать бы…»

Но у его старого друга никого не было.

– Ба, какие люди! – кажется, искренне удивился тот. – Не ждал, не ждал… Да ты проходи, не стой на пороге…

Родионов нашарил ему какие-то тапки, Ганс Йозеф, кряхтя и смущаясь, переобулся. Как ни странно, но в обществе однокашника он всегда чувствовал себя немного неловко, как будто продолжал еще оставаться тем толстым, неуклюжим и не уверенным в себе мальчишкой, которого так хорошо помнил. Родионов вот даже с годами не нажил пивного брюшка, хоть ты его тресни. Повезло же человеку.

Шварц с завистью на него покосился.

– Чайку? Кофе? – предложил Родионов. – А может, – мигнул он глазом, – беленькой?

– И что у вас за привычка, – почти рассердился Ганс Йозеф, но, вспомнив о своих расстроенных нервах, махнул рукой. – А впрочем, давай.

– Что-нибудь случилось или так, по пути зашел? Сто лет не виделись…

– По пути. Да и дома мои козы покоя не дают. Ты послушай, – и он рассказал домашние новости.

– Перебесится девка, – хмыкнул друг. – Хотя… кто знает… с этими бабами сам черт не разберет…

– Вот и я думаю, – с облечением заметил Шварц.

Меж тем Родионов накрыл на стол. Маринованные огурчики, грибочки, стопочки… Ганс Йозеф испытывал острое чувство ностальгии. Как же у него это давно было – такие вот дружеские посиделки за бутылочкой и чтобы никаких параллельно дел, проблем…

Фон Шварц был немного сентиментален.

– Ну, за встречу, – предложил Алексей.

– За встречу.

Выпили.

– Да с вами, пожалуй, поведешься… – не то посетовал, не то привычно удивился поздний визитер.

Родионов, закусив огурцом, хмыкнул.

– Как у вас дела-то там? Колесики вертятся?

– Куда ж им деться… Пыхтим, тужимся. Выборы вот эти…

– А, все это, одни формальности. Какая теперь уже разница, кто победит…

– Ну не скажи…

– Тебе-то уж волноваться не о чем, тебе место и в Парламенте обеспечено, стоит только захотеть.

Ганс Йозеф замолчал. К великим чинам он не рвался, ему вполне достаточно было масштабов его города.

– Все это ерунда, – повторил Родионов, наливая опять. – Тараканьи бега… Империю мы все равно… – он употребил не вполне цензурное слово.

– Нашел что вспомнить, – вспылил Шварц. – Ветхий Завет… Тому уже сколько лет…

– Не более двадцати, – сверкнул очами хозяин из-под лохматых бровей.

Плечи гостя поникли. Как и у многих людей его поколения, это была его любимая мозоль.

– Сами заартачились, взалкали национального государства, – внутренне страдая, произнес он.

Родионов оскорбительно захохотал.

– Какое мы национальное государство, Ганс? – отсмеявшись, спросил он. – Мы с тобой такие же одноплеменники, как кошка с собакой…

– Сравнил, – обиделся тот. – Империя всех перемешала. Да и Империя отстояла дай боже пятьсот лет. Хоть и в светлом образе конфедерации.

– Империей были, Империей и померли, – устало сказал Алексей. – Мы сменили форму правления, но не суть, Ганс. Так уж природа устроила, что Острова должны были или перерезать друг друга, или объединиться. Может, и перерезали бы, кабы не Континент… Наличие общего врага всегда как-то сплачивает, знаешь ли, – съязвил он. – Заставляет искать компромиссы, приучает, так сказать, к толерантности.

– А теперь уж и не до Континента, – тихо вздохнул Шварц. – До своих бы дотянуться.

– Какие они тебе теперь свои, – едва не выругался Родионов.

– Да все те же, не чужие… Хоть завтра, может, пушки запалят.

– Думаешь, дойдет?

Они молча смотрели друг на друга.

– Дай бог, чтоб не дошло.

Не чокаясь, выпили.

– Вот ведь сволочи, – с чувством сказал Шварц. – По своим стрелять готовы.

– Вы будто бы нет… – На сей раз Родионов не стал его поправлять.

– Ты же знаешь, я всегда против.

– Нам-то что эту кашу заваривать, последние запасы у нас да у макаронников.

– Сволочи, – опять начал заводиться Шварц.

– Остынь, – посоветовал Родионов.

– Я еще удивляюсь, как все так долго держалось…

– Что удивляться, была нефть – держалось, не стало – рухнуло…

Энергетический кризис действительно отразился на всех областях жизни. Не было человека на Островах, да что там, во всем мире, которого бы он не затронул. Частный человек теперь не мог позволить себе личного транспорта. Билет на соседний Остров, доступный ранее любому студенту, стал стоить целое состояние. Расстояния как будто выросли в сотни раз, пространство распалось.

И на Континенте творилось то же самое…

Империя агонизировала долгих тридцать лет, прежде чем окончательно рухнуть. Национализм расцвел пышным цветом, Острова пожелали жить каждый сам по себе, своей отдельной, независимой жизнью, свобода радостно встречала их, нищая, в лохмотьях, такая желанная…

Империя кончилась.

Об этом думали старые друзья, мрачно допивая водку на маленькой неубранной кухне. Оба они, как и многие люди их поколения, тосковали об Империи, мучились о ней, давно почившей, страдали за недавних братьев, нынче ставших врагами.

Оба они, такие вот смешные идеалисты, романтики и ренегаты, жизнь бы отдали за Империю, за то, чтоб вновь заиграл на ветру праздничный яркий флаг…

Да вот только Империя кончилась.

Кончилась, и надо было с этим как-то жить дальше.

Эх, если бы не было тех, кто остался на том берегу.

– Фигня все эти твои выборы, Ганс, фигня, – как будто убеждал гостя Родионов, хоть тот с ним вовсе не спорил. – Яйца выеденного не стоят… Мы всего лишь дети, играющие на развалинах Империи. Дети и только. А дело, настоящее дело, за которое и жизнь положить не жаль, и страну, за которую от звонка до звонка бы пятьдесят лет барабанить, эту страну и это дело мы прохлопали, – вообще он выразился крепче, он всегда был груб, его студенческий друг. – И прохлопали не потому, что мы неудачники, а потому что это было исторически – понимаешь? – исторически неизбежно!..

Он был уже пьян немного и говорил все, что думал.

И хоть они оба прекрасно понимали, что и исторически, и неизбежно, но все-таки от этого было нисколько не легче.

Они оба были люди старой закалки, люди имперского сознания, эти старые романтики.

Глава пятая.

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ ЛЕНОЧКИ КУДРЯШОВОЙ

В шестой палате умирала Вера Карловна.

Она умирала уже месяц, но, кажется, не сегодня-завтра должен был прийти действительно конец.

И никого в больнице, одна баба Нюра в соседнем корпусе, а до нее еще добежать надо… Да чего бежать, чем поможешь? Разве что саму в пуховый платок укутает да чаю горячего даст.

…ее же еще мыть надо. Обряжать.

К Леночке пришла спокойная, холодная мысль: это будет моя первая смерть.

В отделении горела только настольная лампа на медсестринском столе. Соседняя дверь – в процедурную. А там – укрытый в тумбе от посторонних глаз кипятильник и чай. И сахар, подаренный кем-то из пациентов.

Дверь в процедурную была спасением.

Леночка шла в туалет, и по коридору ползли жуткие тени, огромные, темные. И разношенные тапки шаркали громко и страшно.

И кто-то шел сзади.

Леночка знала, что это бред, что придет утро – и наваждение сгинет, но пока была ночь, и она невольно замедляла шаг и оборачивалась, и тот, кто шел за ней, поворачивался тоже, и она не успевала его увидеть, он все время оказывался за спиной, опережая ее, обгоняя, и только краем глаза порой…

Один господь знает, как она ненавидела ночные дежурства.

Страх темноты – детский страх. Тот, у кого никогда от чужого присутствия за спиной не сжималось что-то внутри живота, кто не вздрагивал от звука чьего-то голоса – тот этого не поймет.

Леночка вернулась за медсестринский стол, к лампе, жесткому казенному стулу, телефону, будильнику, календарю под стеклом и видавшему виды алюминиевому чайнику с уставленным стаканами подносом: больным горло смочить. Впрочем, виды тут видало все: и старый, сверкающий ониксом телефонный динозавр, трещавший и плевавшийся не хуже какого-нибудь фейерверка, и огромный металлический будильник на тонких лиллипутовых ножках, – когда он звенел, просыпалось все отделение. Теперь таких не делают, думают, пластмассовые фигульки, разливающиеся соловьем, лучше, а зря. Ничто не поднимает на ноги так, как оглашелый звон таких вот старинных несуразных штуковин… На то он ведь и будильник, а не симфонический оркестр, не для услаждения слуха же придуман!.. За ночь Леночка успевала изучить обстановку во всех частностях. Удивительно, как она ей еще не снилась.