Хроники Нордланда: Тень дракона

– И что? – С проблеском интереса глянул на него Иво.

– А ничего. – Хмыкнул Нэш. – Веришь, нет – никакой разницы не ощущаю. Как жили мы с Мартой в своем «Золотом драконе», так и живем. Так же в одну постель спать ложимся, так же завтракаем вместе по утрам, прежде чем трактир открывать. А вот детишки круто жизнь поменяли, но я рад этому. – Голос и взгляд его смягчились. – Марте, наверное, труднее с ними приходится, ну, а мне пока только радость. И благодарен я моей благоверной не меньше, чем если бы сама она их мне родила… А то и больше. Своих любить – не велика заслуга, а вот к чужим так прикипеть – это, я тебе скажу, подвиг. Вот родит тебе твоя тростиночка дочку, и поймешь тогда, что такое семья.

– Я хочу сына. – Вздохнул Иво, который тоже немного повеселел.

– Все мужики хотят сына. – Засмеялся Нэш. – А дочек любят все равно больше. Сын – это приз, победа, а то и подвиг. А дочка – это… это… не знаю, как и сказать, но радости в ней столько, столько нежности, что слов нет. Такая она, моя Агнес, что сердце тает, становлюсь не мужик, а розовый мишка какой-то, – он смущенно усмехнулся, – все на свете сделал бы и отдал для нее! Ты на друга своего посмотри, вот где мужик, а как свою дочурку обожает?

– Он и сына обожал бы. – Протянул Иво. – И будет еще обожать, у них с Алисой наверняка дети будут. И много. – Добавил с озорной улыбкой. – С их-то темпераментом!

Шторм сидел в сандвикенском трактире «Очаг и свеча», перед бутылкой крепленого вина, и смотрел в пустоту. Он не знал, что делать и куда ехать. И зачем. К Габи? Пожалуй, только она и осталась единственным огоньком в море тьмы, поглотившей его. Да сестра еще… Наверное. Но этого было мало здесь и сейчас, чтобы вырвать его из лап отчаяния. Мир его рухнул, все, что он делал и во что верил, рассыпалось в прах. Нет, даже хуже: оно никогда и не существовало, он жил в плену иллюзии, морока. Был честным и служил верно… Только кому?.. Он сам себе казался таким жалким, а собственное существование – таким бессмысленным, что жить не хотелось. Эльф в принципе способен убить себя, но только если видит в таком поступке спасение от еще худшей смерти и от бессмысленных мучений. А Шторм, хоть и яростно отрицал, под влиянием Хозяина, что эльф, был эльфом в гораздо большей степени, чем сам думал и ощущал. И потому отчаяние, как бы ни было сильно, не могло убить его, не могло заставить решиться на последний шаг. Хотя ничего другого для себя Шторм не видел. Служа Хозяину, он стал изгоем, его ненавидели все и везде. В Пустошах, в Пойме, даже в Междуречье. И эльфы ясно дали ему понять, что не примут его с невинной кровью на руках. Не тронут, но и не примут. Так куда ему?! Вернуться к Хозяину невозможно – только чтобы убить его, но Шторм понимал, что это невозможно.

А может… к сестре? Он вспомнил, как наблюдал за ее тренировками. Шторм тоже узнал рожу, которую сестра нарисовала соломенной мишени, и сомневаться в ее намерениях было бы нелепо. Знает ли она, как погибли их родители, и кто в этом виноват, Шторму было неизвестно, но что она ненавидит Доктора, сомневаться не приходилось. Может, им вдвоем отправиться на поиски в Клойстергем, где, как он слышал, теперь Доктор, служит герцогу Далвеганскому? Шторм никогда не бывал западнее и севернее Бирхолла, в окрестности которого как-то ездил с Вепрем за «мясом», но заблудиться не боялся. Он ведь и в Междуречье не бывал!

Он обхватил голову руками, вдруг осознав, что в Междуречье он не Хлорингам отомстил для любимого Хозяина. Он подставил тамошних полукровок, которых и так там ненавидят. Да и в Пойме он занимался именно этим, а вовсе не благородной миссией. Почему прежде он этого не видел?! Был псом, которого науськивает злой хозяин на кого хочет, а тот, дурачок, и рад стараться, за вонючие объедки и редкое доброе слово, не замечая брезгливости и пренебрежения. А хуже всего то, что он и теперь – пес, у которого нет хозяина, и которому некуда бежать и нечего делать.

«Поеду в Пойму. – Пришло спокойное решение, но это было спокойствие отчаяния. – Поеду по Королевской Дороге, не таясь. Схватят, так схватят, убьют, так убьют. Все равно».

И только он подумал так, даже обрадовавшись окончательности и логичности своего решения, и потянулся к бутылке, как за стол перед ним неслышно, как эльф, сел человек, светловолосый, миловидный, хоть и невзрачный, но с волчьими холодными глазами.

– Здравствуй, Шторм. – Произнес мягко. – Давно хотел встречи с тобой.

– Ты кто? – Холодно поинтересовался Шторм.

– Гораздо важнее сейчас, кто ТЫ. И что мне с тобой делать. – Лодо усмехнулся, заметив взгляд и жест Шторма:

– Тебе со мной не совладать, эльф, даже не пытайся.

– Я не эльф. – Машинально возразил Шторм, напрягшись. Только что он искренне хотел, чтобы кто-нибудь его убил. Оказалось, – ошибался сам в себе.

– Поверь, – проигнорировал поправку Лодо, – мне даже подмоги не потребуется. Я свяжу тебя и сдам сеньору Грэю один. И очень легко.

– И что не связываешь? – Хмуро поинтересовался Шторм, внутренне готовый драться не смотря ни на что. И еще вопрос, сможет ли этот дайкин так уж просто его повязать.

– Молодец. – Одобрительно усмехнулся Лодо. – Понимаешь. Да, ты мне нужен, и я готов пренебречь поисками моего приятеля Грэя.

– Я не собака. – Огрызнулся Шторм. – Чтобы меня вот так взять и использовать. – Чувствуя себя, как раз, собакой и злясь от этого.

– Я не собираюсь тебя использовать. Я предлагаю сотрудничество в деле, в котором мне без посторонней помощи не обойтись. Ты поможешь мне, я помогу тебе. Как я понял, с Хозяином Красной Скалы у тебя вышло какое-то недоразумение?

– И что? – Шторм не стал ни отрицать, ни соглашаться, но Лодо и так понял, что попал в точку. Шторм был тоже сдержанным, как и Гэбриэл Хлоринг, но Гэбриэл был холоден и непроницаем, а Шторм был открыт, как книга. За сдержанностью прямо-таки горели, кипели и вырисовывались огненными рунами все его чувства и намерения. Он был страстным, диким, импульсивным. В руках он себя держать умел, а вот скрывать свои порывы – нет.

– Мне нужно попасть внутрь, в так называемые Сады Мечты, и забрать оттуда столько детей, сколько получится. Желательно всех. Я был там уже однажды, но теперь этот способ для меня закрыт. Я обязательно отыщу другой, но время уходит, дети гибнут каждый день. И мой патрон, и я, мы очень переживаем из-за этого.

– С чего бы?

– Некоторым людям не все равно, когда в мире творится зло. – Сказал Лодо серьезно, и Шторм мрачно и недоверчиво глянул на него. Подумав, поинтересовался:

– И ты хочешь, чтобы я помог тебе попасть внутрь?

– Хочу. – Согласился Лодо. – И ты мне поможешь. Я знаю, что есть ход в Сады Мечты из дома ведьмы Барр, и он слишком опасен, чтобы соваться туда без проводника.

– А если я откажусь?

– И что ты будешь делать, эльф? – Поинтересовался Лодо. – Куда ты пойдешь? В Гранствилл? В лес? Все пути для тебя закрыты. Тебя ненавидят все, люди, эльфы, полукровки, – все. И ты ненавидишь или просто не любишь – всех.

– А тебе что за печаль? – Отгрызнулся Шторм.

– Мой патрон просил меня приглядывать за тобой и, если что – позаботиться.

– Это кто же?

– Габриэль Хлоринг. Он, в отличие от всех, не считает тебя порождением зла.

Шторм промолчал, не зная, что сказать и как отреагировать. Это было для него новостью. До этого момента эльдар считал, что Гор – Гэбриэл, – ненавидит его так же, как и остальные, так же, как и его брат-герцог, что это его враги. Услышать, что тот, оказывается, вновь пытается позаботиться о нем, было странно и не то, чтобы приятно… Но что-то теплое, удивленное и даже благодарное в душе шевельнулось. Шторм всегда в глубине души восхищался Гором, даже не смотря на решимость причинить им с братом как можно больше вреда, а то и уничтожить.

– Он верил, что ты рано или поздно оставишь Красную Скалу. – Продолжал Лодо. – Как это сделал и он сам. А теперь он хочет спасти оттуда всех, кого еще можно спасти.

– А если я откажусь? – Подумав еще, вновь поинтересовался Шторм.

– Не откажешься. – Уверенно возразил Лодо.

Плоскогорье Олджернон, лежавшее на пути из Междуречья в горные районы Анвалона, было безлесным, ветреным и довольно суровым местом. Городов здесь не было, больших поселков и деревень – тоже. Поэтому ферм, на которых подращивались полукровки для Красной Скалы, здесь было аж три. Они были затеряны среди оврагов, скальных выступов, мелких куп деревьев, в основном, неприхотливых сосен и вязов, которых практически нигде не набиралось не то, что для леса, но даже для полноценной рощи. Но все же люди здесь селились, разводили коней и овец, добывали соль, песок и сланец. Там, где плоскогорье переходило в обширные альпийские луга, издревле пасли свои табуны элитных коней Хлоринги. Один из Хлорингов задался целью вывести местную породу рыцарских лошадей, которые были бы так же красивы и выносливы, как эльфийские кони, но и так же сильны и высоки ростом, как рыцарские дейстриэ. В конце концов, ему это удалось. И появились олджерноны – порода, идеальная под рыцарское седло, для боя и парада. Сам Ричард, основавший породу, любил вороных лошадей, он и сам носил прозвище Черный, но из-за большой доли андалузских лошадей, участвовавших в выведении породы, частыми были и белая, и серая в яблоках масти, а эльфийские кони дали гнедую и рыжую масть всех ее разновидностей – от караковой и игреневой до буланой и соловой. Мода на ту или иную масть все время менялась; долгое время в моде были вороные, как смоль, жеребцы, потом, когда появился Холг, принадлежавший принцу Гарольду Элодисскому и считавшийся эталоном породы, стало модным и престижным разъезжать на белоснежных конях. И теперь, после триумфального прыжка Пепла, все в самое короткое время помешались на серых лошадях. Но Пепел был редчайшего окраса: серый, но со светлой гривой, и не весь в яблоках, а лишь с небольшой россыпью светло-серых яблочек по крупу. Больше в табунах, принадлежавших Хлорингам и привольно пасущихся на альпийских лугах, таких коней не было. О чем и сокрушались табунщики, к которым прибыл посланный из Хефлинуэлла со специальным требованием: отобрать всех серых жеребцов подходящего возраста и доставить в Гармбург, в окрестностях которого находился самый большой лошадиный торг на Острове.

– У Морозной Росы, матери того жеребца, жеребенок народился. – Говорил, почесывая затылок, табунщик. – Черный, как головешка. Кто знает, может, перелиняет, как в возраст войдет, станет серый. Статный так-то будет конь, не хуже Грома и Пепла.

– А отец кто? – Спрашивал Даркхуд, конюший Хефлинуэлла.

– А тот же самый, сынок Холга, Дельный, он главный производитель у нас.

– Надо, чтобы нескольких кобыл Пепел покрыл. Его сыновей с руками отрывать будут. – Озабоченно сказал Даркхуд, глядя на резвившихся в загоне лошадей. Он был так загружен, что едва замечал красоту зрелища. Вороной жеребец, о котором они говорили, носился по своему загону, отгороженный от кобыл, и то и дело взбрыкивал от полноты чувств. Солнце пускало искры по его начищенной до блеска шерсти, каждая жилка мощного и гармоничного тела играла, переполненная азартом и радостью бытия. Он то останавливался, как вкопанный, сверкая белками глаз, то взбрыкивал и, отпрянув в сторону, пускался в галоп, пустив по ветру роскошный хвост, то вновь останавливался и плясал на месте, выгибая шею и раздувая жаркие ноздри.

– Ишь, выделывается перед кобылами. – Заметил табунщик, который любил лошадей, и которому это зрелище никогда не надоедало. – Хорош-то, а?!

– Хороший конь. – Согласился Даркхуд, очнувшись от своих забот. – Один в один Гром, сын его, который под герцогом ходит. – Его грызла тревога, которую он, не сдержавшись, и озвучил:

– Я всадников видел недавно. Показалось, что на эльфийских конях.

– Эльфы? Здесь? – Изумился табунщик.

– Не может здесь быть эльфов. – Согласился Даркхуд. – Я то и говорю. Это только полукровки могут быть.

– Сюда только Кошки порой забредают. – Насторожился и табунщик. – Коней угоняют, балуют.

– Сейчас кони Хлорингов в цене, – кивнул Даркхуд, – так что ты смотри. Охрану нужно усилить, людей нанять, я бы послал на твоем месте в Маскарель, к графу.

– Граф в отлучке, они с графиней в Хефлинуэлл отбыли. Но вы правы, ваша милость, за людьми я пошлю. Кошки, они ж, как демоны какие, налетают неведомо, откуда, и исчезают неведомо, куда. С добычей. Страх, какие пакостные твари! И хуже всех ихняя девка-атаманша, Манул, вот уж тварь из тварей! Не столько украдет и ограбит, сколько напугает и покуражится. В Гнилом Яре, говорят, Кошки стражников полонили, так она велела им раздеться, и в чем мать родила, погнала их по поселку, да еще велела за руки держаться попарно, словно мужеложцев каких. Мужики от стыда не знали, куда себя девать, а она знай, потешается! Так на плоскогорье их и оставила, без клочка ткани, уж как мужики добирались, как срам прикрывали, одному святому Аскольду известно. И любит она, ух, любит над нашим братом, мужиками, измываться! Прям, фурия какая-то.

– Люблю. – Ответила Манул на вопрос Ворона, с которым встретилась буквально в нескольких милях от загонов, где сейчас беседовали Даркхуд и главный табунщик. – Не могу с собой ничего поделать, люблю покуражиться. Вот, где они у меня! – Она взяла себя рукой за горло. – Пока в борделе была, так их возненавидела, что в глазах темнеет от злости.

– Не суть. – Отмахнулся Ворон, в то время как Сова, да и Конфетка, посматривали на Манул с пониманием. А та, не скрываясь, призывно поглядывала на Вепря, по-кошачьи щуря свои зеленые, с дымком, глаза. Чем очень злила Зяблика. – Что скажешь насчет того, что я тебе передал?

– Как-то это сказочно все. – Фыркнула Манул. – Нереально. Я тут поспрашивала про Ивеллон, кто что говорит, и никто правды не знает, так я поняла. Но что король как-то пообещал титулы и тамошнюю землю тем, кто там закрепится – это, вроде бы, правда.

– Теперь эта земля принадлежит Гэйбу Хлорингу, и он отдает ее нам, квэнни.

– А доказательства этому хоть какие-то есть? – Прищурилась Манул. Ворону пришлось пустить в ход все свое красноречие, призывая в свидетели Сову, чтобы убедить ее хотя бы рискнуть.

– Меня бы больше убедила какая-никакая грамота. – Откровенно ответила Манул. – Почему твой друг-граф не дал тебе какую-нибудь записочку, хотя бы? Подтверждающую наше право на эти земли?

– Все будет. – Ответил Ворон. – Манул, ты меня знаешь. Я не простачок, на туфту не поведусь. Все правда. Но даже если бы нет – спасти ребятню-квэнни с этих чертовых ферм мы обязаны. Разве нет?

Манул какое-то время молчала, глядя вдаль и задумчиво покусывая крепкими белыми зубами сорванную травинку. Не смотря на ненависть анвалонцев к полукровкам, не меньшую, чем у междуреченцев, положение у Кошек было лучше, чем у Птиц. Горы и горные долины, ущелья и скальные лабиринты служили Кошкам надежными убежищами и естественными крепостями. Ловкие, наглые, отважные, они уходили от любой погони по таким тропам, по каким отваживались карабкаться только козы да эльфийские кони, не уступающие козам в ловкости, и не боялись ни бога, ни черта у себя в укромных горных уголках. Конечно, они рисковали… Но не так фатально, как Птицы. Манул заслуженно гордилась достигнутой стабильностью, и не уверена была, что стоит рушить все, что они построили и чего достигли ради призрачной надежды на какую-то мифическую землю. Но вот эти фермы… И дети, которых, по словам Ворона, выращивали на убой… Нет, тут она отказаться не могла.

– Насчет Ивеллона, это нужно еще подумать и все выяснить. – Сказала она наконец. – А вот с детьми – поможем. Квэнни не должны быть мясом для дайкин. Никогда. Если что, мы заберем их к себе, не вопрос.

– Сколько у тебя людей?

– Пятьдесят девять здесь, со мной шестьдесят, еще сотня с гаком – в Гленнане. Не бойся, хватит. На этих фермах вряд ли большая охрана.

– А ты богато живешь! – Не скрывая зависти, заметил Ворон. – У меня столько нет. Нас всех вместе, с теми, кто не сражается, едва-едва сотня наберется.

Зяблик, которая уже еле терпела откровенные взгляды Манул на ее Вепря, пренебрежительно фыркнула. Хвастает, поди! Кто их считал, ее людей?!

Неожиданно Манул вновь сблизила ее с Конфеткой. Маленькая лучница тоже заметила, как открыто соблазняет Вепря Манул, и тоже рассердилась. И скоро вчерашние лютые соперницы уже были не разлей вода, держались вместе и сообща прожигали бесстыжую Кошку ревнивыми взглядами… На которые Манул не обращала никакого внимания. Ворона она соблазнила уже давно, несколько лет назад, еще до того, как у него появилась Сова. И была абсолютно уверена, что если захочет – соблазнит снова, и Сова ей не помеха. Дерзкую и, чего уж там, совершенно беспринципную полукровку только забавляли взгляды Совы и двух бывших соперниц, а ныне боевых подруг Зяблика и Конфетки. В чем-то Манул походила на Амалию, которой никогда не видела и не знала, разве что ею двигали не зависть и подлость, а азарт и страсть к озорству. Она обожала дразнить, провоцировать и разрушать, хотя разрушение чужих отношений всегда объясняла просто: «Все мужики козлы. Не хотел бы – не повелся бы». На что формально возразить бывало нечего.

А Вепрь ей понравился. И дело было даже не в красоте последнего. По большому счету, Вепрь значительно уступал в красоте тому же Ворону или Синице, но выглядел куда мужественнее, брутальнее и опаснее, чем те оба, вместе взятые. Один его наглый, цепкий, пристальный взгляд чего стоил! Когда он посматривал на Манул исподлобья, но прямо и откровенно, с еле заметной усмешкой на хорошо очерченных губах крупного, но жесткого, даже сурового рта, у девушки аж мурашки пробегали по телу. Ну, и нахрена такому мужику такая девчонка, как Зяблик? Пустоголовая, один ветер в голове, бим-бом, только и есть, что смазливая! Чем дольше Манул посматривала на Вепря и прислушивалась к его скупым репликам и суровому, но притягательному голосу, тем сильнее он ей нравился, и тем больше она убеждалась в том, что его нужно не просто соблазнить, его нужно сманить к себе. А когда на привале он по многочисленным просьбам спел про волка… Ну, тут Манул поняла, что это – ее мужчина. Ради которого можно даже и позабыть о других… Наверное.

Руководствуясь указаниями, которые Гэбриэл, в свою очередь, получил от Лодо и от эльфов, Птицы и Кошки отыскали первую из ферм почти мгновенно. Гэбриэл того не знал, а это была та самая, на которой рос он когда-то, где впервые встретил малышку Алису и получил такое категоричное и злое предсказание. Даже Мамаша была та же самая. Теперь, правда, он не сразу узнал бы ее, если бы узнал вообще: женщина была вся в копоти, истекающая кровью, в изорванной одежде. Она упрямо ползла прочь от дымящейся фермы, хрипя, цепляясь за траву и торчащие из земли камни. Ворон и Манул, спешившись, первыми подошли к ней. Ворон присел на корточки, спросил:

– Что случилось? Кто это сделал?

– Воды. – Прохрипела женщина, и Манул подала Ворону стильную серебряную флягу.

– Это Гестен, сука. – Напившись и отдышавшись, женщина повернулась на спину. – Тварь, паскуда… Это награда, за то, что я столько лет растила этих сучат паскудных. Не нужна теперь стала. Ни я, ни ферма. Они всех соберут, а фермы сожгут. Все… поменялось. – Она устало закрыла глаза. – Всех соберут, и девок, и мальчишек… И увезут на Красную Скалу. – Голос ее стал еле слышен.

– Давно они здесь были? – Нахмурился Ворон.

– Давно? Не знаю. – Она закашлялась, в углу рта появилась кровь. – Сколько без памяти была… Сколько горело… не знаю. Они медлить не будут. Боятся. Догони их, чельфяк. – Гаснущие глаза ее, приоткрывшись, на миг сверкнули лютой ненавистью. – Убей Гестена, суку подколодную! А я его… в аду… встречу!..

– Как думаешь, – Ворон повернулся к Вепрю, – куда и как они подадутся, когда фермы разорят?

– Я думаю, – ответил Вепрь, – что они в сторону Далвегана двигаются, чтобы всех собрать. Там в районе Лав есть еще ферма, и еще есть, толком не знаю.

– У нас все они на карте на эльфийской отмечены. – Кивнул Ворон. – Но как нам за ними гнаться, если они уже на корабле?

– А зачем гнаться? – Хмыкнул Вепрь. – Спустимся по Фьяллару в устье, и там встретим. Уже со всей ребятней на борту, тепленькими и возьмем. – Его очень воодушевила мысль, что им не придется отправляться в Пустоши. На юге его практически никто не знал. – Только бы не разминуться.

– Значит, нам нужно судно… – Протянул Ворон. – Или два… Найдем. – Он глянул на женщину, которая уже не дышала. – Не успел спросить, сколько их. Впрочем, не важно. Да, Манул?

– Конечно, не-ет. – Влажно блеснув зубами, улыбнулась та Вепрю.

Абакан, 7.05.2020 г.

2.

Какие, иной раз, нелепые случайности круто меняют жизнь! Невпопад сказанное слово, необдуманный жест, поступок, не совершенный из лени или отложенная на «потом» встреча… И вот уже ничего изменить нельзя, дружба разрушена, любовь угасла, нет семьи, нет близкого человека, а то и жизни. А мы даже порой и не понимаем, что именно произвело такие разрушения. Нам случившееся, сказанное или не сказанное, казалось пустяком. И только общаясь с ассасином, я впервые начала задумываться, как много значат эти «пустяки». Ведь любой шпион знает, что порой мимолетного небрежного жеста достаточно, чтобы рухнула вся игра, так тонко задуманная и так хитро спланированная. Да и сама я сталкивалась порой с тем, что один жест, один взгляд, случайно пойманный, вдруг открывает истину: чью-то интимную и тщательно скрываемую связь, чей-то обман, чью-то измену. Это происходит непроизвольно, вдруг, и порой этот миг и в самом деле меняет все течение жизни, направляет его в иное русло. Судьба то бережно оберегает нас и удерживает на самом краю, то дает безжалостного пинка на ровном, как нам казалось, месте. Порой человек, стараясь понравиться случайному собеседнику, позволяет себе что-то нелицеприятное в отношении хорошего друга или супруга, просто так, пустяк, да и сказано, вроде бы, зря, и вскользь… И обижаться, вроде бы, не на что… Но такие пустяки уничтожают доверие и вызывают охлаждение, и остается вопрос: а ради чего? И ради кого? Кто-то наделен особым чувством такта и эмпатией от рождения, кто-то проходит долгий путь, чтобы понять простые вещи, а кто-то так ничего и не поймет до самой смерти, всю жизнь сетуя на судьбу и «неблагодарных, самовлюбленных эгоистов». Одна моя знакомая, бывшая подруга – из таких. Мне искренне ее жаль, хотя другие мои близкие и друзья категорично не переносят ее. Я же понимаю, что самое большое ее наказание за бесконечную ложь, лютую зависть и неблагодарность – в ней самой. Зависть иссушила ее душу и даже тело, она бесится от одного вида чужого благополучия, нет ей не то, что счастья, но даже покоя. Наворотив горы лжи, она панически боится, что ее разоблачат, и когда те, кому она лгала, начинают говорить друг с другом, она мечется вокруг, вне себя от тревоги и желания немедленно подслушать и быть в курсе – не говорят ли о ней, не разоблачают ли ее вот прямо сейчас? Она видит, что другие не любят ее, и уверена, что это от того, что нет хороших людей, все притворщики, эгоисты и развратники, только скрывают это, а она, бедняга, скрывать не умеет. «Я хотя бы не притворщица, в отличие от вас!» – вот ее любимое присловье в ответ на все попытки ее образумить. И к чему это я? К тому, что наказание дурного человека – в нем самом. Завистник никогда не будет счастлив и доволен, потому, что всегда будет кто-то, кого он считает удачливее, богаче, красивее и так далее. Алчный и жадный – никогда не будет удовлетворен, потому, что всех сокровищ мира ему не захапать. Лжец всегда будет бояться разоблачения своей лжи, и так далее, и так далее, и так далее… И те, кто считает, что раз негодяя не засудили и не наказали, то у него все хорошо – не правы. Они слишком просто смотрят на вещи и не понимают главного: самый благополучный с виду человек может быть глубоко несчастен в душе, и пусть этого никто не видит, разве это важно?..

Но что это я снова ушла куда-то в сторону от своей повести? Всему свое время, как говаривал бедняга Экклезиаст. Я набросала на протяжении всей своей истории множество камней, и пришла пора их собирать.

Здесь, в этой части моей истории, меня не отпускает ощущение хаоса. Тогда происходило одновременно столько всего и буквально везде, что мне трудно систематизировать и упорядочивать этот хаос. Все, что зрело долгое время, что копилось, формировалось, скручивалось в тугую пружину, начало развиваться, распрямляться и рассыпаться стремительно и повсеместно. Не знаю, был ли в Нордланде на тот момент кто-то, кто видел и понимал всю картину целиком, кроме, разве что, герцога Далвеганского, но и тот получал все сведения с опозданием на несколько дней, в течение которых происходило столько всего и повсюду, что обесценивало их в тот же миг. Пожалуй, эльфы имели самую полную картину происходящего, но проследить все связи и правильно оценить их не могли, наверное, даже они. Размышляя над этим, я не могу не признать, что в людях есть удивительный дар: интуиция. Тот, кто обладает этим даром в полной мере, в таких ситуациях принимает верные решения, ведомый даже не разумом и не точным знанием ситуации, а каким-то наитием, которое даже эльфам кажется едва ли не волшебством. Почему они принимают именно те решения, которые оказываются единственно верными? Они и сами не знают. Кто-то верит в Судьбу, кто-то нет, кто-то верит в Бога, кто-то не верит ни во что. И вот что я заметила: выигрывает тот, чья вера сильнее. Тот, у кого меч в сердце, а не в руке. Пастушок Давид убил великана Голиафа камнем; человек, упакованный в самые надежные доспехи и вооруженный самым совершенным оружием, может проиграть почти безоружному противнику – если тот верит в свою победу. Был момент – к которому идет сейчас моя повесть, стремительно приближаясь к концу, – когда я поняла, что старые, кажущиеся такими затасканными и банальными слова о вере размером с горчичное зерно, и о любви, которая превыше всего, – правда. Единственная, непреходящая, вечная правда.