Молодожены

– А что такое ретроградная? – Я опасалась последствий своего собственного вопроса, но не могла не спросить о значении странного слова.

– А это когда амнезия распространяется на события известного периода, предшествовавшего началу болезни. В нашем случае – удару головы и потере сознания. К тому же она у Вас еще и полная, то есть, Вы забыли абсолютно все. Очень редкий случай. Амнезия очень редко распространяется на несколько лет, чаще – на несколько часов, в крайнем случае дней. Хотя, пожалуй, назвать ее полной я все- таки тоже не могу. Вы ведь говорить не разучились. Опять же, какие- то воспоминания у Вас мелькают?

– Да. Про Тома и Джерри. И цвета я помню, и про деревья, и про осень…

– Вот видите. Случай сложный и интересный. Все зависит от того, насколько сильны были у Вас связи и насколько четкими оставались следы.

– Чьи следы?

Все вежливо засмеялись. Я что- то не то сказала?

– Не чьи, а какие. В чем заключается механизм ретроградной амнезии, а? – И он выжидательно повернулся к студентам. Так, давайте еще и экзамен устроим у моей постели.

Отвечать стал высокий молодой человек с круглыми щеками, которые от волнения стали пунцовыми. Один глаз у него слегка косил, и я никак не могла понять, смотрит он на меня, или мне это только кажется.

– Болезненный процесс, в нашем случае сотрясение мозга и длительная потеря сознания после ушиба головы о твердый предмет, приводит к торможению или полному разрушению следов, оставляемых в памяти различными раздражителями. Например, при травмах черепа ретроградная амнезия нередко представляет собой временное явление, связанное с процессом запредельного торможения. По мере устранения явлений торможения, память восстанавливается. Если же имеют место тяжелые деструктивные изменения, то нарушения памяти оказываются стойкими.

Утешил, ничего не скажешь. Я тихо прошептала:

– А у меня есть, эти тяжелые дус.. нет даструк…, короче, изменения?

– Нет, голубушка, – это снова включился врач. – У Вас с головой все в порядке. Но амнезия – сложный процесс, обусловленный нарушением функций мозга в целом. Но, впрочем, Вам это уже не интересно. А интересно Вам должно быть вот что: кушайте, спите, набирайтесь сил, поправляйтесь, и ждите возвращения Вашей памяти. Поверьте, все будет хорошо.

И он успокаивающе похлопал меня по руке, продолжая:

– Видите, все последствия шока у Вас уже прошли. Давайте- ка еще кое- что проверим. Ответьте- ка мне на пару вопросов, дорогуша. Где Вы находитесь?

– В клинике.

– Что сегодня кушали на завтрак?

– Овсяную кашу, апельсиновый сок.

– Замечательно, очень хорошо.

Еще бы он и мне объяснил причину своей радости, я бы ее разделила.

– А вчера что делали?

– Не помню.

– Плохо, плохо…

– Как меня зовут?

– Я не знаю, Вы же мне не говорили.

– Ладно, оставим это. Повторите за мной: пять, восемь, одиннадцать, четыре.

Я послушно повторила:

– Пять, восемь, одиннадцать, четыре

– А теперь: лампочка, волк, замок, автомобиль, улыбка.

Я представила, как, обхватив обеими лапами тонкий провод, на лампочке с блаженным видом раскачивается огромный волк, все это происходит в большом сером замке с круглыми башнями, прорезанными узкими щелями окон, а вокруг замка ездит кругами автомобиль с решеткой радиатора, сложенной в идиотскую улыбку, и выпалила:

– Лампочка, волк, замок, автомобиль, улыбка.

– Очень хорошо, замечательно.

Потом снова повернулся к своей эскадрилье:

– Ну, кто может сделать выводы?

Худенький юноша маленького роста, но почему- то с большим прозрачными ушами робко предположил:

– Корсаковский психоз?

– Да Вы что, батенька? Какой психоз? Она же запоминает!

Профессор был в негодовании.

– А ну- ка, еще предположения?

Из заднего ряда раздался еще один неуверенный голос:

– Выпавшая из памяти неделя – еще одно проявление амнезии, спровоцированное психологическим шоком от неприятных новостей. Корсаковский психоз отсутствует. Больная спокойно запоминает новые факты, помнит о недавних событиях и может повторить словесные и цифровые ряды.

– Правильно, дружочек. – На этот раз голос доктора журчал от удовольствия.

Мне тоже стало веселее, когда до меня дошло, что хоть какой- то еще психоз у меня отсутствует. Я и без него неважно себя чувствую.

Вот так вот, нагруженная непонятными медицинскими терминами, я вынесла для себя правильные простые выводы: у меня амнезия, причем полная. Голова цела, когда вернется память, никто не знает. Что ж, будем ждать.

6.

Тот же день. Размышления. 11 октября 1998г.

Этот день был знаменательным днем не только потому, что мне поставили диагноз: получите, распишитесь, но еще и потому что тогда я начала думать. Пусть пока не вспоминать, но хотя бы думать. Итак, что мы имеем.

Полгода какой- то человек ждет моего возвращения из комы, чтобы узнать, кто он такой, и что с нами случилось. Я прихожу в себя и тоже ничего не помню. Нас что, чем- то опоили? Накачали? Кто? Почему? Заговор или роковое стечение обстоятельств?

Мы ехали куда- то с ним вместе. Ни я, ни он не помним – куда и зачем. Полный провал. Мы с ним связаны общим прошлым, но что это за прошлое, не имеем никакого представления.

Могу себе вообразить его чувства. Что он, интересно, делал эти полгода, не забыть бы спросить. А какое я, собственно, имею право о чем- то его спрашивать? Однако, в моем горячечном мозгу росло твердое убеждение, что имею. Ведь я же уже пришла к выводу, что как- то мы с ним связаны? Ну не могла я пройти мимо такого мужчины. Я что, шлюха? Да нет, вроде… Просто он мне очень понравился.

Господи, как же я устала метаться в поисках себя, своего я, примеривая различные ипостаси человеческих судеб. Но это все бесполезно, ибо доктор объяснил ясно и понятно: амнезия ПОЛНАЯ. Ну, или почти полная. А это значит, что я не смогу понять, что это мое, даже если случайно в своих метаниях наткнусь на правильный ответ. У меня не сохранилось никаких воспоминаний, способных хотя бы намекнуть мне о моей прошлой жизни.

В этот вечер мне не кололи димедрол на ночь. И вообще больше не кололи, спать я стала практически спокойно. Мне не снился даже мой привлекательный товарищ по несчастью, а жаль.

Как оказалось, я была права в том, что мы с ним связаны. Связаны, да еще как крепко. Он пришел во вторник, на следующий день после моего возвращения из сумеречной зоны моего сознания. Привычно уже уселся на краешек моей кровати, так же привычно поцеловал меня в щеку. Я тогда еще подумала: «Какого черта он меня каждый раз целует, если не помнит, кто я ему?». Оказалось, что он и вправду не помнит, он… знает!

За то время, что я находилась в коме, он времени зря не терял, но ему удалось узнать только одно. Или два. Или три. Судите сами.

Итак, произошла авария. Наша Тойота столкнулась с огромным лесовозом на одном из перекрестков этого штата. Хорошо, что скорость все- таки мы оба немного сбавили, все могло окончиться гораздо хуже, а так, хоть все живы остались. Когда мы свалились в кювет, дверь со стороны пассажира открылась от удара, и он выпал из машины на землю, холодную от утренней росы. Эта влага быстро привела мужчину в чувство, и он еще успел вытащить меня и оттащить подальше, прежде чем произошел взрыв. По- видимому, наши документы были где- то в машине, потому что не осталось ничего, кроме бумажника, который был у него во внутреннем кармане куртки. Там были деньги, ровно три тысячи долларов стодолларовыми купюрами и свидетельство о регистрации брака, выданное пресвитерианской церковью Святого Георгия штата Невада. В брачном свидетельстве стояло два имени: Анна Луиза Смит и Джон Роналд Уотерс. Подпись священника была витиевата и неразборчива, число на бумаге – за месяц до аварии.

У каждого из нас на левой руке красовалось по новенькому простому обручальному кольцу, похожих, как близнецы, они явно были куплены в одном месте. Гладкое золотое колечко притягивало мой взгляд, я рассматривала его весь вечер, оставшись одна, примеряя на себя образ новобрачной. У мужчины, что с маниакальным постоянством навещал меня в больнице, было такое же.

Если рассуждать логически, то меня зовут Анна, а этого мужчину – Джон, мы молодожены, и, судя по месту нашего венчания, очень хотели пожениться, наверное, сильно любили друг друга.

Я думала о… Хорошо, буду называть его Джон, другой альтернативы все равно нет. Так вот, я думала о Джоне, и пыталась воскресить в себе какие- то чувства. Ведь не могла же я выйти замуж без любви, как- то это на меня не похоже. Хотя, откуда я знаю, что на меня похоже, а что – нет. Я даже не знаю, кто я такая, есть ли у меня какая- то профессия, родня, дом, деньги… Какая я? Злая, эгоистичная, или альтруистка, творящая добро направо и налево? Я прислушалась к себе. Нет, никаких ассоциаций, даже намека на узнавание. Ох, грехи наши тяжкие…

Но самое интересное Джон рассказал мне потом, немного позже, когда я достаточно окрепла, чтобы выслушивать и неприятные новости. Полгода пытались найти Анну и Джона по всей стране, но люди с таким сочетанием имен, если и были, то быстро отпали по возрасту. Вывод: имена вымышленные, нас не существует. Если, конечно, принять за истину, что поженились все- таки мы сами, а не возили с собой в машине брачное свидетельство каких- то других людей.

Церквей Святого Георгия в данном штате оказалось немного, но ни в одной из них не могли вспомнить нас как пару, венчавшуюся именно в этой церкви.

Наши фото показали по телевизору по каналам CNN и СNBC, и даже, для надежности, по ABC и CBS. Но и после этого никто не откликнулся. Никто даже не спутал нас ни с кем, не позвонил по ошибке. Так рассказал мне Джон, и все это было очень странно…

По рисунку аварии удалось выяснить, что мы ехали по направлению к Тихоокеанскому побережью, но каков именно был конечный путь нашего назначения, оставалось загадкой.

Много часов провела я, лежа в больничной кровати и глядя в окно, пытаясь вспомнить хоть что- то, вызвать хотя бы какие- то ассоциации, но все безуспешно. Мне так хотелось понять, как я отношусь к окружающему миру, к людям, что я вообще умею, может быть, у меня есть какие- то скрытые таланты.

Однажды днем, после обеда, я попросила очередную медсестру принести мне лист бумаги и карандаш. Потом поставила одно из яблок, которые принес мне Джон, на прикроватную тумбочку, и принялась тщательно его копировать на белую поверхность листа. Я, закусив губу, выводила странные кривые линии, которые упорно не желали соединяться в красный аппетитный плод. Разозлившись, я отложила бумагу, отдышалась, стараясь успокоиться и взять себя в руки. Попробовала еще раз, но у меня снова не особо получилось. Пришлось смириться – я не художник. Может, только если Пикассо…

Потом я смотрела телевизор и пробовала провести параллели между разными героями передач и сериалов и собой, но – безрезультатно.

Выходило, что у меня нет каких- то особых талантов, я не знаю иностранных языков, не умею петь (тоже тот еще опыт, полбольницы сбежалось, решили, что меня живьем режут), не знаю ни о чем ничего больше положенного, общепринятого. Меня это начинало раздражать. Если бы я только знала тогда, что один талант у меня все же есть… Но, об этом в свое время.

На следующее утро доктор пришел один, и я, под влиянием минуты и плохого настроения, пожаловалась ему на свои неудачные попытки. Он считал мой пульс, добродушно меня успокаивая:

– Не расстраивайтесь Вы так, милая. Вы поймите, что люди при частичной- то амнезии могут забыть какие- то приобретенные специальные знания, например, все слова иностранного языка, или разучиться играть на музыкальном инструменте, даже разучиться читать. Да- да! Не удивляйтесь. А у Вас полная ретроградная амнезия, чего же Вы хотите? Может, Вы известная скрипачка, или пианистка, но забыли, как играть. Хотя нет, – немного подумав, сказал он. – Если бы Вы были известной, Вас бы уже давно кто- нибудь опознал.

Ну вот, и здесь ничего утешительного. Что ж, пора бы уже привыкнуть.

7.

16 октября 1998 года.

Я постепенно начала вставать, потом и ходить. Вчера, когда я медленно передвигалась по коридору, для надежности придерживаясь рукой за стенку, выкрашенную в тот же вездесущий мерзкий белый цвет, мимо меня провезли женщину на каталке. По- видимому, ее отправляли на операцию. Ее седая голова мерно покачивалась на плоской подушке, рядом семенила медсестра.

Проезжая мимо меня, женщина повернула голову, встретилась со мной глазами и торопливо выпростала старую морщинистую руку из- под одеяла, протянув ее в моем направлении. Ее глаза расширились и губы начали шевелиться. Она явно меня узнала. Я подалась к ней всем телом, уже готовая оторвать от стены руку и вцепиться зубами в возможность раскрытия моей тайны. Но медсестра уверенно прижала ее обратно к простыням, заставив лечь и приговаривая: «Тихо, тихо, Вам нельзя волноваться, после операции поговорите. Все будет хорошо». Откуда она, интересно, знает, плохо будет или хорошо? Ясновидящая ты наша… Но мне ничего не оставалось, как проводить тележку безнадежным взглядом, а потом метаться в неведении по своей палате, ожидая, когда закончиться операция, а потом она отойдет от наркоза.

Так постепенно наступил вечер, и пришел Джон. Я подалась ему навстречу, забыв поздороваться:

– Она меня знает! Та женщина на каталке, она знает, кто я, – судорожно сжимала я его руку. – Она так смотрела на меня, узнавая…

– Хорошо, хорошо, только не волнуйся, тебе нельзя волноваться.

Он гладил меня по голове, не позволяя заглянуть в глаза.

– Я сейчас же найду ее и все узнаю, хочешь?

– Да, да, конечно, хочу! – Я чуть не кричала от нетерпения. – Может, она узнает и тебя тоже. Иди, иди же!

И вот я уже отталкивала его от себя, поторапливая. Он быстро повернулся и вышел. Бесшумно закрылась дверь. Я снова осталась одна со своими надеждами и страхами. Щеки мои горели, а руки были ледяными, я то и дело прижимала их к лицу, чтобы погасить пылающий под кожей огонь. Огонь не гас.

Он вернулся не скоро. У меня не было часов, но мне показалось, что прошло несколько суток с момента его ухода. Я уже устала бегать по палате, и молча сидела на своей постели, глядя в одну точку, не в силах больше думать. Почему я не пошла с ним? Надо было пойти. Я уже приготовилась встать, когда Джон вошел в темнеющую комнату.

В свете ночника его лицо показалось мне очень бледным.

– Ну что? Что?

Я мяла покрывало, теребила его в потных ручонках, ждала и боялась услышать, что он мне скажет.

– Я не смог с ней поговорить, она спит.

Бессознательно я испустила громкий стон.

– Где же ты был так долго?

– Долго? Да меня не было полчаса.

– Всего полчаса? А мне показалось…

– Что тебе показалось? У тебя ведь нет часов. Хочешь, я оставлю тебе свои?

И он с улыбкой снимает с левого запястья плоские элегантные часы на кожаном лоснящемся ремешке. Я, как во сне, слежу за его движениями, и мне кажется, что меня обманули. Меня надули, как в детстве, когда фокусник- клоун доставал у меня из- за уха монетку, перед этим отвлекая мое внимание на что- то другое, милый жест, типа этого, с часами. Я трясу головой, я не ребенок. (Хотя надо взять на заметку, у меня появилось еще одно воспоминание детства).

Джон читает это в моих глазах и успокаивающе произносит.

– Не волнуйся. Во- первых, я кое- что узнал о ней на посту. А во- вторых, завтра с ней уже можно будет поговорить. Если хочешь, мы пойдем вместе.

Я растерянно киваю головой. Внимательно его слушаю.

Старую женщину зовут Мэри Скотт. Не смешно. Эти серые американские миллионные имена, как Джон, как Анна, как… Стоп, а ведь Джон и Анна… Ладно, забыли. Она не местная. Мэри Скотт появилась здесь вместе со своим мужем около восьми лет назад. Детей у них не было, жила пожилая пара скромно и достойно. Она работала кассиром в каком- то кафе, месяц назад вышла на пенсию, вполне заслуженную, между прочим. Я забыла сейчас, сколько ей лет, я до сих пор не всегда могу вспомнить все детали, сказываются последствия аварии. Ей делали пустяковую операцию по удалению камней из желчного пузыря. Маленькие такие камешки. Разноцветные. Они переливаются и перекатываются, как в калейдоскопе, я с замирающим сердцем поворачиваю его так и этак, абсолютно завороженная сверканием этих граней, и искрами полыхающего света.

Вдруг у меня вырывают из рук игрушку, и несколько раз сильно бьют по щекам. Я закрываю руками вспухшие и больные оттиски чьих- то ладоней, глаза мои наполняются слезами. Я поднимаю голову, надо мной нависла большая фигура, но я не вижу лица, мешают слезы, они все густеют и густеют, пока, наконец, не проливаются бешеным потоком, прямо на плюшевого мишку, на которого меня швырнула чья- то безжалостная рука. Я прижимаюсь к нему щекой, я знаю, что потом у меня на скуле отпечатается его маленький хитрый глаз, потом, когда я буду смотреть на себя в зеркало, размазывая слезы и судорожно всхлипывая от боли и унижения, а также от бессилия и ненависти. Ненависти страшной, как цунами, душащей и накрывающей меня с головой.

Даже проснувшись, я ощущала это сильное чувство. Я часто дышала, моя беленькая невинная рубашечка была мокрой от пота, от меня пахло скверным запахом страха. Но постепенно все успокоилось. Это только сон, дурной сон. Наверное, опять что- то вкололи. Вчера я сама не заметила, как уснула.

Утром я все время торопила время. Торопила кашу, торопила апельсиновый сок, опостылевшие пилюли и утренний обход. Торопила свои руки, которые никак не хотели просовываться в рукава казенного халатика. Торопила приход Джона. Но я так его и не дождалась. Я летела по коридорам своей больнички, к сестринскому посту. Летела, конечно, сильно сказано. Мой полет заключался в огромном желании не упасть и концентрации всей моей силы воли, чтобы почаще шаркать разношенными тапочками без задников.

Тяжело оперевшись на стол, покрытый стеклом, я сбивчиво принялась объяснять девушке «по вызову», я имею в виду кнопкой в палате, конечно, свою проблему.

– Она меня вспомнила, понимаете, она меня узнала. Я должна с ней поговорить, где она лежит? Может, она уже пришла в себя?

Медсестра встала, обогнула стол и подошла ко мне. Я была ей безумно благодарна, так как чувствовала, что еще немного – и я упаду. А уж чтобы дойти до палаты моей спасительницы, не могло быть и речи. Сестра взяла меня под руку и подвела к скамеечке, стоящей прямо напротив ее столика. Усадила. Молча. Сама села рядом.

У меня отчего- то засосало под ложечкой. Я повернулась лицом к девушке, она была молоденькой, почти девочка, лет восемнадцать, не больше. Из- под шапочки выбивались пряди нежно- рыжих волос, а нос и щеки были усыпаны умильными веснушками. Должно быть, когда она улыбалась, у нее на щеках плясали веселые ямочки. Но сейчас ее лицо было грустным, каким- то даже торжественным. Она взяла меня за руку. Меня уже начал страшить этот жест. Почему все хватают меня за руку? Из этого еще не вышло ничего хорошего. Потом мне обычно говорят или делают гадости.

– Понимаете, она Вам уже не поможет… Она…

– Говорите же! – раздраженно и немного резко поторопила я сестричку.

– Она умерла сегодня ночью.

Я готова была вцепиться в эти ее веснушки и содрать их своими ногтями с ее лица, все, до одной, если она не прекратит делать такие паузы. Она даже слегка отпрянула от меня, сбивчиво продолжая, слава Богу, немного быстрее:

– Сердце. Не выдержало наркоза. Ее нашли сегодня утром, уже холодную…

А вот это лишнее. Не надо таких подробностей. Я умираю каждую ночь, я знаю очень хорошо, как это – умереть. Я сама могу вам рассказать в деталях, что такое чувствовать себя мертвой. Так что не надо, детка. Я еще недостаточно сильна для таких рассказов.

Она помогла мне дойти до кровати. Я рухнула, как подкошенная. В голове пусто. Где же ты, моя черно- белая кинолента? Сейчас самое время включиться, чтобы заполнить эту зияющую пропасть моего сознания своими видениями. А то так и свихнуться не скоро… То есть, недолго… Это тоже где- то я уже слышала. Неужели во мне нет ничего своего? Я только повторяю чужие мысли. А чувства? Способна я чувствовать? Или так и буду жить чужими высказываниями и собственными снами?

Влетел в палату запыхавшийся Джон.

– Я знаю. Бедная моя девочка.

Он приобнял меня за плечи, прижал к себе. От него свежо пахло небом и ветром, подвядающей травой и снова яблоками…

Я не плакала. Не было сил. Мне было горько- горько, но не настолько, чтобы окончательно потерять надежду. Я верила, что обязательно вспомню все- все, я была оптимисткой, и стакан моей жизни всегда был наполовину полон.

8.

20 октября 1998 года.

Сегодня у меня появилась соседка по палате. Лучше бы она этого не делала. Не появлялась, в смысле.

Ее вкатили на носилках два дюжих санитара, молча переложили на кровать. Следом сестричка начала крутиться вокруг, прилаживая капельницу и поправляя подушку и одеяло. Только когда она отошла, я смогла разглядеть вновь прибывшую.

Женщина лет сорока, с небрежно закрашенной сединой, острым носом и ввалившимися щеками. Судя по хлопотам вокруг нее, я подумала было, что она без сознания. Но оказалось, что глаза ее открыты, только смотрит она в потолок, не поворачивает головы, и вообще не подает никаких признаков жизни, кроме редкого помаргивания. Причем глаза у нее были расширены, а брови приподняты, как будто в удивлении, или каком- то ожидании.

Мне быстро стало скучно наблюдать за неподвижным телом, и я отвернулась.

Минут через двадцать вошел доктор Гаррисон. Теперь- то я уже знала, как его зовут. Блеснул приветственно очками в мою сторону, сел рядом с женщиной. Я уже примерно знала, что он будет делать, так что смотреть было не интересно. А вот послушать!

– Как Вас зовут?

– Розмари Браун.

– Что с Вами случилось, Вы помните?

– Да. Я попала в аварию. Я не должна была…

– Что не должна?

– Мой ребенок!

Голос ее повысился, она заметно заволновалась.

– С Вашим ребенком все в порядке, его забрал Ваш муж. Все хорошо, не волнуйтесь.

– Я не должна была. Я плохая мать.

– Вы хорошая мать. И ничего страшного не случилось. Вашу машину только слегка задело. Никто не пострадал. Вы помните?

– Да, я помню. Я не должна была. Я плохая мать.

И дальше речитативом, почти тоже самое, на все остальные вопросы. Наконец, доктор встал и пробурчав что- то себе под нос, стал давать указания медсестре по уходу и манипуляциям с больной.

Он уже собрался уходить, когда я спросила его:

– Доктор, что с ней случилось?

Он снял очки, и устало потер переносицу. И я увидела, что за задорным блеском стекол прячутся печальные глаза, видевшие на своем веку немало людской боли и страданий. Мне стало его безумно жалко, захотелось взять его в охапку и прижать к своей груди. По- матерински, разумеется.

– Родила поздно, год назад. Ей сорок пять. Сейчас вышла на работу, не хотела терять место, а муж был против. Он настаивал, чтобы она сидела дома и смотрела за ребенком. И вот результат.

Видя, что я смотрю на него в изумлении, не понимая, в чем же, все- таки, дело, доктор стал рассказывать более подробно.

– У нее, по- видимому, сложился комплекс, когда она долго не могла родить. А вот теперь противоречие: идти ли работать или остаться дома с ребенком, его еще более усугубило. Она работает на машине, экспедитором, развозит мелкие заказы из каталога по домам. И вот она решила брать с собой ребенка. Хорошее решение, но не с ее психикой. Если бы что- то случилось с ребенком, это вызвало бы нервный срыв. Оно и случилось.

Она заправлялась на бензозаправочной станции, и как раз собиралась отъезжать, когда стоящий перед ней грузовик стал трогаться, забыв переключить передачу, и дал задний ход. Столкновение, она ударилась головой, ребенок же не пострадал совсем, он сидел пристегнутым на заднем сиденье. Знаете, в таком детском кресле?

Я кивнула.

– Теперь она вряд ли сможет сесть за руль. Я столько таких случаев видел за свою практику.

Доктор тяжело вздохнул.

– Этот несчастный случай подействовал как психический шок, именно он приведет (я так думаю, по крайней мере) к «физическому» отказу от вождения. Невропатическое развитие. Часто после травмы человек меняет свой образ жизни, привычки, у него появляются фобии. И нельзя пытаться объяснить это самой травмой или несчастным случаем. Нет, это только катализатор, предпосылкой же является патологическая структура личности, нерешенный или долгое время назревающий конфликт. В данном случае – боязнь потерять мужа из- за того, что она сначала не могла родить, а потом оказалась плохой матерью, и в то же время страх потерять хорошо оплачиваемую работу, которая ей нравилась и давала чувство независимости.

– И что теперь с ней будет?

– Ничего страшного. Вылечим. Только работу придется сменить. А более вероятно – сядет дома, станет воспитывать ребенка и ждать мужа с работы.