Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

Наблюдается явное противоречие между ориентацией девушки на замужество и деторождение и вместе с тем блокированием обретения и осознания ею собственной телесности и сексуальности. В то же время запрет на сексуальное «взросление» легко объясним тем, что сексуальность женщины считалась принадлежностью не ее самой, а мужчины, чьей женой она должна была стать. Речь идет о своего рода «отчужденной» сексуальности женщины как потенциальной жены и «сексуальной собственности» (термин Рэндала Коллинза) «мужа на ее тело»438 в традиционных обществах.

Как выразилась исходя из анализа антропологических данных Гейл Рубин (Gayle Rubin), «женская сексуальность в идеале должна отзываться на желания других, а не желать самой и не искать самостоятельно объект удовлетворения своей страсти»439. В отсутствие ритуала, легитимирующего и вместе с тем облегчающего переход из девичества в зрелый возраст, задача «нормативной» культуры заключалась не в том, чтобы девушка обрела себя, осознала собственную идентичность, а в том, чтобы стала «привлекательным», востребованным «матримониальным продуктом», тем, что Гейл Рубин назвала «предметом обмена»440.

Тем самым закладывались предпосылки удержания девушки/женщины в подчиненной позиции как основы гендерного контракта, при котором сохранялись ориентация дворянок на получение преимущественно минимума образования; отсутствие профессиональной реализации; маргинализация женщин, предпринимавших внехозяйственную деятельность для обеспечения средств к существованию; осуждение добрачных связей; воспроизводство традиционной модели семейно-брачных отношений со старшинством и главенством, вплоть до «деспотизма», мужа, доходившего подчас до самых крайних негативных проявлений.

Как ни парадоксально, модель отношений «мать – дочь» придавала каркас прочности традиционному дворянскому сообществу. Наличие властной составляющей этих отношений предопределяло неравноправность последующих отношений в браке. Репродуктивное соперничество являлось следствием сравнительно низкого брачного возраста дворянок, воспроизводимого каждым следующим поколением. Находясь сами в подчиненном положении, матери не стремились преодолеть это, выстроив иные внеиерархические отношения со своими взрослыми дочерьми. Напротив, они либо компенсировали на них собственную несвободу, либо пытались сохранить от них с таким трудом обретенную внутреннюю свободу. Дочери усваивали, что статус материнства несет в себе, прежде всего, властную, а не эмоциональную составляющую, и воспроизводили данный опыт отстаивания идентичности в каждом следующем поколении.

Отчужденная сексуальность: сексуальная жизнь замужних дворянок в XVIII – середине XIX века

От исторического периода, предшествовавшего буржуазной модернизации, практически не сохранилось девичьих дневников с подробными описаниями интимных переживаний. Это может быть связано как с объективными факторами их плохой сохранности (личным записям девушек родственники не придавали значения и уничтожали их за ненадобностью, или они гибли вследствие социальных катаклизмов), так и с субъективным обстоятельством внутреннего стеснения девочек, которым не приходило в голову доверять бумаге сокровенные или пугавшие даже их самих переживания. В первой четверти XIX века личный дневник юные дворянки вели по-французски, местами переходя на русский, и называли «mon journal». Зачастую дневниковые записи давали читать близким родственницам или подругам и даже оформляли в виде обращения к ним. Отсюда – призыв «Ne te moque pas de mon journal!» («Не насмехайся над моим журналом!»)441.

В дневнике княгини М. Ю. Оболенской, в замужестве графини Толстой, за 1823 год можно обнаружить и скрываемую ею девичью влюбленность, и явное нежелание выходить замуж: «<…> Я совсем замуж не хочу – он сказал – какие пустяки, ты вить не по сердцу говоришь! а сама вить влюблена, вить я все знаю – Moi j’ai commencé à lui voir, quelle folie! [Я начинаю смотреть на него, как на сумасшедшего!] <…> верно он про Мансурова знает, кто бы ему мог сказать!»442 В свете подобных откровений не стоит исключать и возможность сознательного избавления от «компрометирующих» излияний в преддверии замужества.

По большому счету только альтернатива ухода в монастырь или замужества443 давала женщине формально полноценный социальный статус, хотя и в монастырь, как и замуж, она могла попасть не по своей воле444. Напротив, если желание посвятить себя служению Богу не встречало понимания со стороны родителей, стремившихся выдать дочь замуж, она вынуждена была не только бежать из дома, но и скрываться от их поисков… даже в стенах мужского монастыря и жить под мужским именем, как затворница Китаевской мужской пустыни преподобная Досифея (монах Досифей), по прозванию «Старец-девица» (1721–1776)445, благословившая будущего преподобного Серафима Саровского чудотворца на спасение в Саровской Успенской пустыни446 («…и от уст преподобнаго Досифеа повеление приим в пустыню Саровскую путь свой управити…»447). Обе жизненные стратегии – «идти в монастырь или замуж» – были связаны с нахождением представительницы женского пола «в браке»: в одном случае, в символическом (в качестве венчаной Христу), в другом – в фактическом (в качестве венчаной земному мужу). Российская дворянская культура XVIII – середины XIX века относилась к разряду тех, в которых брак считался своего рода социальной неизбежностью. Причем эта установка распространялась более жестко на женщин, чем на мужчин. Поэтому любые жизненные стратегии, исключавшие пребывание женщины в браке, не поощрялись, дискурсивно девальвировались и воспринимались как социально нежелательные и неполноценные.

С детства дворянским девочкам внушалась мысль о замужестве как центральном событии в жизни женщины, поскольку именно социокультурная установка на вступление в брак сопрягалась с возможностью реализации нормативного жизненного сценария. Из двух основных потенциальных способов социального существования дворянки – выйти замуж или остаться девицей (в миру или в монастыре) – общественное мнение неизменно отдавало предпочтение первому. Это же выбирали и рефлексирующие матери для своих дочерей. В событиях, связанных с замужеством, парадоксальным образом соединялись подчас противоположные вещи: социальное принуждение и индивидуальные предпочтения, отношения несвободы и свобода выбора, человеческая спонтанность и Божий промысел. Н. Н. Пушкина-Ланская писала мужу о своих старших дочерях – девятнадцатилетней Марии и пятнадцатилетней Наталье Пушкиных: «Что касается того, чтобы пристроить их, выдать замуж, то мы в этом отношении более благоразумны, чем ты думаешь. Я всецело полагаюсь на волю Божию, но разве было бы преступлением с моей стороны думать об их счастье. Нет сомнения, можно быть счастливой и не будучи замужем, но это значило бы пройти мимо своего призвания. Я не могла бы ей (Маше Пушкиной (Мари). – А. Б.) этого сказать. На днях мы долго разговаривали об этом, и я говорила для их блага, иногда даже против моего убеждения, о том, что ты мне пишешь в своем письме. Между прочим, я их готовила к мысли, что замужество не так просто делается и что нельзя на него смотреть как на игру и связывать это с мыслью о свободе. Говорила, что замужество – это серьезная обязанность, и надо быть очень осторожной в выборе. В конце концов можно быть счастливой, оставшись в девушках, хотя я этого не думаю»448.

Вступление дворянки в брак означало для нее принятие на себя новой роли, начало собственной семейной жизни, которую следует рассматривать как условное «поле» социальной и духовной реализации женщины. В православной культурной традиции значение брака для мужчин заключалось в том, что «живущие с женами по закону не погибнут, но получат жизнь вечную»449. В социальном плане женитьба делала их полноценными агентами социальной организации.

Замужество для женщин как этап на пути стяжания христианского благочестия на протяжении веков имело целью обуздание женской сексуальности и установление «мужского» контроля над ней. Рассматривая гетеросексуальный брак как институализированную форму «обмена женщинами», Гейл Рубин утверждает, что «асимметрия гендера, то есть разница между участниками и предметами обмена, ведет к подавлению женской сексуальности»450. Сексуальное удовлетворение не рассматривалось в качестве цели вступления в брак ни самими дворянками, ни их родственным окружением.

В российской историографии 1990‐х годов применительно к периоду XVIII – начала XIX века изучению подлежали правовые аспекты заключения дворянского брака451, особенности «дворянской свадьбы» как «сложного ритуального действа»452, условия замужества дворянки и «ход свадебной церемонии»453. По мнению Н. Л. Пушкаревой, «православные постулаты оказали… исключительное влияние на отношение к семье и браку как моральной ценности»454. Несмотря на справедливость высказанного ею же суждения о том, что «в XVIII в., а тем более в начале XIX, венчание стало не просто органичной, но центральной частью свадьбы»455, исторические источники, относящиеся большей частью к первой половине XIX века, свидетельствуют о наличии как в столичной, так и в провинциальной дворянской среде довольно длительной и значимой в социокультурном смысле процедуры, предшествовавшей непосредственному совершению церковного таинства венчания. Вероятно, исполнение сложных социальных ритуалов служило своеобразной сублимацией женской сексуальности, о которой сами дворянки имели довольно смутные представления. Асексуальность как поощряемая моральная ценность переносилась ими на сферу брака.

Открывавшиеся перед дворянкой от рождения определенные жизненные перспективы, связанные, в частности, с возможностью получения институтского образования и последующего выхода замуж за представителя одного из дворянских родов, более или менее сопоставимого по статусу с родом ее отца, являлись прямым следствием ее социального происхождения. В силу сохранявшихся в XVIII – середине XIX века в дворянской среде элементов родовой организации одним из главных критериев оценки социального происхождения девушки была степень родовитости ее предков. Принадлежность дворянки по рождению к древнему роду могла стать реальным основанием для ее притязаний на брак с дворянином не менее древнего и даже более знатного рода. Поэтому возможность вступить в брак с представительницей определенного дворянского рода являлась одним из традиционных показателей социального статуса дворянина.

Основными критериями оценки невесты начиная с первой половины XVIII века были социальный статус ее отца, происхождение, имущественное положение и внешность456. Воспроизведение этих критериев в женских мемуарах свидетельствует об укорененности гендерного стереотипа, в соответствии с которым сами женщины репрезентировали «взгляд» на себя «со стороны», воспринимали себя как объект мужского выбора. Дискурс женщины о потенциальном выборе брачного партнера строился не от первого лица по принципу: «я обладаю такими-то достоинствами», следовательно, «могу претендовать на такого-то жениха, который должен иметь следующие качества», а от третьего – «она обладает такими-то качествами», значит «достойна, чтобы на нее обратили внимание такие-то представители мужского пола». Именно так писала о себе «на выданье» княгиня Н. Б. Долгорукая: «Надеюсь, тогда все обо мне рассуждали: такова великого господина дочь, знатство и богатство, кроме природных достоинств, обратить очи всех знатных женихов на себя, и я по человеческому рассуждению совсем определена к благополучию…»457 На ментальном уровне дворянскими девушками усваивалось ожидание того, что не они, а их будут оценивать и выбирать.

Заключение браков осуществлялось в строгом соответствии с родовой принадлежностью. Причем для мужчин, особенно в XVIII веке, критерий родовитости имел определяющее значение в выборе брачной партнерши. С. Т. Аксаков замечал: «…древность дворянского происхождения была коньком моего дедушки… он ставил свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов. Он не женился на одной весьма богатой и прекрасной невесте, которая ему очень нравилась, единственно потому, что прадедушка ее был не дворянин»458.

Одним из последствий подобной матримониальной практики становилось то, что отдельные дворянские роды были связаны между собой посредством отношений свойства в нескольких поколениях. Например, представитель XXIX колена от Рюрика рода князей Путятиных, премьер-майор князь Василий Максимович Путятин (ум. до 1786) состоял в браке с Дарьей Егоровной, урожденной Мозовской (1735 – после 1786)459. Его внучка Евдокия Николаевна Путятина, дочь младшего сына Николая Васильевича Путятина (р. 1769)460, представительница XXXI колена этого рода, вышла замуж также за одного из Мозовских461. Отношения свойства могли устанавливаться и между разными ветвями одного и того же дворянского рода. Например, дочь Сергея Васильевича Шереметева (ум. 1834), Анна Сергеевна (1811–1849), была замужем за графом Дмитрием Николаевичем Шереметевым (1813–1871)462. Формально ограниченное число дворянских родов выделялось за счет последовательного воспроизводства устанавливавшихся между ними родственных связей.

Характер брачной практики родовитого дворянства определялся тенденцией к эндогамии посредством предотвращения мезальянсов. Представители древних родов часто избегали брать в жены девушек из родов, выслуживших дворянское достоинство. Вместе с тем известны случаи, когда мужчина-дворянин, пренебрегая традициями, мог вступить в мезальянс. Согласно изданной 21 апреля 1785 года Грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства, выходившая замуж за дворянина женщина недворянского происхождения приобретала тем самым права дворянства: «Дворянин сообщает дворянское достоинство жене своей»463. В 1801 году граф Николай Петрович Шереметев (1751–1809) женился на крепостной крестьянке, которая после заключения брака стала именоваться графиней Прасковьей Ивановной Шереметевой (1768–1803)464. Однако ввиду того что социальное происхождение детей, рождавшихся в «неравных» браках, официально определялось в соответствии с социальным происхождением их отца, мезальянс дворянина в меньшей степени, чем мезальянс дворянки, способствовал разрушению традиционной родовой организации.

Общественное осуждение вызывал брак дворянской девушки с человеком недворянского происхождения или так называемой «свободной» профессии (композитором, артистом, художником). Главным образом по этой причине А. М. Бакунина (1768–1859) не устраивала наметившаяся в 1839–1840 годах перспектива выдать замуж свою дочь Александру (1816–1882) за В. П. Боткина (1810–1869), который был сыном купца465. В 1844 году ему предпочли отставного офицера кавалерии, помещика Гавриила Петровича Вульфа466, принадлежавшего к древнему дворянскому роду, внесенному в I часть родословной книги Тверской губернии467.

Тем не менее прецеденты мезальянса дворянок все-таки имели место. Более того, при вступлении в «неравный» брак им гарантировалось сохранение прежнего правового статуса: «…благородная Дворянка, вышедши замуж за недворянина, да не лишится своего состояния; но мужу и детям не сообщает она дворянства»468. Иногда дело доходило до чрезвычайно экстравагантных ситуаций, спровоцированных, что важно, инициативой, исходящей от женщины. Мемуаристка А. Н. Энгельгардт передавала одну такую историю, которую помнила с институтских времен: «К нашей даме, напр[имер], езжала одна приятельница. Мы самым точным образом знали – не от классной дамы, конечно, которая нам бы этого не сообщила, – что она злая, бьет и дерет за волосы свою горничную и влюблена в своего кучера. Что наши сведения были верны, подтвердилось впоследствии тем, что она вышла замуж за этого кучера»469.

Разумеется, то, что могла позволить себе взрослая, судя по тексту, экономически самостоятельная женщина, было совершенно недопустимо для молодой девушки, впервые выходившей замуж. Вступление в мезальянс, скорее всего, было обусловлено именно сексуальным влечением.

Мезальянс дворянской женщины осуждался общественным мнением в гораздо большей степени, чем мезальянс мужчины. Графиня Елизавета Сергеевна, урожденная Шереметева (1818–1890), выйдя в 1846 году замуж за итальянского пианиста и композитора Теодора Дёлера, должна была уехать жить за границу, поскольку ее брак не мог быть принят «высшим обществом», к которому она принадлежала в силу своего происхождения. Как писала ее мать, «здесь все будут давать ей [дочери] почувствовать, что отныне она „жена артиста“, и все будут повторять эти слова с удовольствием»470. Всеобщего порицания заслуживало также и поведение матери, давшей разрешение на брак и замечавшей с горечью по этому поводу: «…не только родственники, но и все мои знакомые никогда не простят мне моего согласия»471.

В аристократической среде выбор брачного партнера не только подчинялся влиянию семейного и родственного окружения, но и подлежал контролю со стороны императора. Е. С. Шереметева писала Т. Дёлеру о «вердикте» Николая I по поводу предстоящего замужества: «На бале его величество подошел к моей сестре Аннет и спросил, правда ли, что он слышал о моей помолвке, и неужели она и вся семья не знает, что разрешение на этот брак может дать только он и брака девушки, носящей одну из знатнейших фамилий, с артистом он никогда не разрешит. Пусть сестра передаст матери, что этот брак он запрещает»472.

К тому же монарх не мог не принимать во внимание различие вероисповеданий обоих претендентов. Брак православной женщины с «Луккским подданным и дворянином, католического вероисповедания»473, вызывал к себе негативное отношение в российском «высшем» дворянском обществе и не заслуживал императорского поощрения.

Уклонение Е. С. Шереметевой от соблюдения межродового соответствия при выборе будущего супруга ставило в довольно сложное положение ее мать, Варвару Петровну Шереметеву, урожденную Алмазову474, которая признавалась в письме к великому князю Михаилу Павловичу в том, что ей нелегко было дать свое согласие на замужество дочери, принимая во внимание принадлежность последней к родовитому дворянству и недостаточно высокое по сравнению с этим социальное положение жениха: «…мысль выдать ее за человека не равного с ней состояния, гордость древней фамилии нашей, оскорбленное самолюбие не позволяли мне долго согласиться на это»475. Мезальянс представительницы древнего дворянского рода рассматривался как нарушение своеобразной тенденции к эндогамии, поддержание которой являлось одним из проявлений способности дворянского сообщества к самоорганизации. Как видно из письма В. П. Шереметевой, дискурсивно социальная дифференциация акцентировалась и, наоборот, камуфлировалась в этических терминах: «Его императорское величество изъявил негодование свое дочери моей графине Шереметевой [Анне Сергеевне] говоря, что брак этот нанесет срам фамилии, оскорбит общество – происхождение и состояние Дёлера ничего не имеют позорного: семейство его весьма уважаемо в герцогстве Луккском, всегда было приближено ко двору, отец его был воспитателем наследного герцога, и Федор Дёлер, жених моей дочери, только семь лет тому назад решился, с позволения владетельного герцога, употребить свой талант в пользу небогатого своего семейства: причина, побудившая его сделаться артистом, приносит ему честь. Теперь же, имея обеспеченное состояние, он снова возвращается в прежний быт свой, а герцог, узнав, что Дёлер женится на русской дворянке, обещал его самого возвести в дворянское достоинство и сделать, сказал герцог, для него больше, чем он может ожидать»476.

Разрешение Николая I на вступление в брак было получено Е. С. Шереметевой только после возведения Т. Дёлера герцогом Луккским в наследственное дворянское достоинство, пожалования ему ордена святого Людовика и титула барона, а также после ходатайства великого князя Михаила Павловича, покровительствовавшего В. П. Шереметевой477. По настоянию императора Дёлер принимал на себя обязательство «никогда не давать публичных концертов в России со времени совершения брака… с Елисаветою Шереметевой»478.

В известном смысле монарх выступал гарантом нормативного воспроизводства матримониальных стратегий дворянства в соответствии с требованиями обычая. Одним из важнейших требований считалась необходимость формального продолжения дворянского рода, интересами которого в первую очередь мотивировался выбор брачного партнера. Княгиня Е. Р. Дашкова объясняла «снисходительное» отношение к себе родственников свекрови тем, что ее муж «был их общим любимцем и все они сильно желали, чтобы он женился, так как он был последний князь Дашков»479. В. П. Шереметева, заступаясь за дочь перед великим князем, уточняла: «Дочери моей 26 лет, она младшая в семействе, старшие обе за Шереметевыми и имеют сыновей, следственно, род наш от этого брака не прекращается»480. Действовавшее же в России законодательство (в частности, Жалованная грамота дворянству), допускавшее возможность заключения брака, не санкционированного традиционными нормами, лишь закрепляло юридические статусы в контексте альтернативных матримониальных ситуаций, неизбежно возникавших на практике.

Несанкционированный выход российских дворянок замуж за иностранцев карался так же сурово, как и участие дворян в политических заговорах. Один из репрессивных циркуляров Министерства внутренних дел в отношении некой нарушительницы матримониальных предписаний гласил: «Государь Император, согласно мнению Государственнаго Совета, Высочайше повелеть соизволил: дворянку Эмилию Галецкую, виновную в самовольном оставлении отечества и принятии подданства иностранной державы чрез вступление в брак с иностранцем, подвергнуть вечному из пределов Государства изгнанию, а в случае самовольнаго возвращения в Россию сослать в Сибирь на поселение»481. Вместе с тем это свидетельствует о том, что среди дворянок находились такие, которые осмеливались на подобное поведение, несмотря на предостережения и действовавшие запреты.

Для родителей жениха особое значение имело имущественное положение его будущей супруги. Мемуаристка Н. А. Дурова, описывая свою «первую склонность» в четырнадцатилетнем возрасте к «молодому человеку лет двадцати пяти», сыну помещицы Кирияковой, не увенчавшуюся матримониальным результатом, вспоминала: «Старая Кириякова просила тетку мою осведомиться, имею ли я какое приданое, и, узнавши, что оно состоит из нескольких аршин лент, полотна и кисеи, а более ничего, запретила сыну своему думать обо мне»482. Отцы, как и матери, стремились своевременно напомнить взрослым сыновьям о важности материальной стороны брака. В составе переписки тверского дворянина Евграфа Васильевича Суворова с сыном Иваном Евграфовичем содержится любопытное отцовское «наставление как вступить в супружество икак жыть ичем»483.

В письме, датированном 17 октября 1817 года, Иван Евграфович обращался к отцу с просьбой разрешить ему жениться «на благородной девице» Анне Михайловне Романовой и благословить «окончить судбу», вместе с тем сообщая о том, что стоимость принадлежавшей его избраннице 1/14 часть имения составляла 10 тысяч рублей, и напоминая о ранее данном ему принципиальном разрешении на женитьбу484. В ответном письме от 16 ноября 1817 года Евграф Васильевич Суворов весьма обстоятельно излагал сыну свою точку зрения на проблему вступления в брак. Общий смысл его рассуждений сводился к тому, что при выборе супруга или супруги должен иметь место некоторый элемент расчета, в брак следует вступать людям примерно равного имущественного положения, а материальный достаток является необходимым условием семейного благополучия: «Я как болезнующеи одетях своих отец, ижелающеи им всякаго блага, хочу сказать тебе о примерах нынешняго времяни может быть частию и тебе известными, что многия партии безращету невравенстве оженившись, неимеют согласнои и покойной жизни, и напаследок понедостаточному состоянию, приобыкнув быть подражателями слепои моды, обременяются разными пригорести без покоиствами; спотерением и самаго даже здаровья. В таком случае, ты должен врешении судьбы твоеи управляться благоразумием…»485

Правда, как видно из романа А. С. Пушкина «Дубровский», который, по словам С. М. Петрова, «замечателен прежде всего широкой картиной помещичьего провинциального быта и нравов»486 1810‐х годов, в среде мелкопоместного дворянства существовала и иная, как бы противоположная, мотивация стремления к относительному равенству в имущественном отношении будущих супругов, связанная с представлением о том, что жена не должна была быть богаче своего мужа, поскольку это могло лишить его «подобающей мужчине» главенствующей роли в семье: «Бедному дворянину… лучше жениться на бедной дворяночке да быть главою в доме, чем сделаться приказчиком избалованной бабенки»487. Понятно, что в анализируемом примере из жизни отца и сына Суворовых речь идет не об этом.

По мнению Е. В. Суворова, имение А. М. Романовой, принимая во внимание «небольшое состояние» его сына, не могло обеспечить им безбедное существование в будущем и, следовательно, молодую супружескую чету ожидало неизбежное разочарование друг в друге: «Ты пишишь, что часть любезнаго тебе предмета стоит десяти тысечь рублей, но, разсуди здраво сам, могутли оныя притвоем небольшом состояни составить благополучие твое, оне, покуда ты сыиграешь свадьбу, изчезнут в кармане твоем как от теплоты воздуха люды, и впоследствии времени будеш невсостояни удовлетворять другу твоему, коего теперь избираешь, в самои даже малости; и тогда заставишь ее некоторым образом роптать натебя, и она будет щитать себя несчасною»488. При этом отец убеждал сына в том, что, если бы тот владел бóльшим имением, он не стал бы препятствовать его браку с девушкой еще менее состоятельной, чем Анна Михайловна: «Я неотымая ее достоиств, в окончании последняго щастия твоего; нехотелбы противится тебе когда бы ты придостаточном состоянии своем и збрал себе товарища хотя еще беднея ее…»489 Далее Е. В. Суворов, повторяя снова данную уже ранее оценку имущественного положения сына как «недостаточного» для содержания семьи, отказывал ему в родительском согласии на женитьбу, оставляя тем не менее за ним свободу выбора: «…зная, что имение твое понынешней вовсем дороговизне для прожитку вашего будет недостаточно, посему самому несымая с тебя воли ибо жить немне с твоею женою, нотебе: однакош позволения моего женится недаю…»490 По мнению отца, И. Е. Суворов, будучи в возрасте немногим старше двадцати лет (как видно из других источников491, в 1817 году ему было двадцать пять лет. – А. Б.), имел еще шанс встретить более подходившую ему невесту, которая должна была удовлетворять следующим требованиям: принадлежать к дворянскому роду, статус которого был бы сопоставим со статусом древнего рода Суворовых, внесенных в VI часть дворянской родословной книги Тверской губернии492, и владеть имением, по крайней мере, средних размеров, по оценкам того времени: «…вспомнии что тебе еще несболшим 20ть лет, то кажется мне время еще неушло, аестьли Бог столко будет дотебя милостив, что ты наидеш себе соответственную партию непостыдную для фамильии нашеи, и с состоянием хотя посредственным, то пиши комне безобману иобо всем обстоятельно; тогда я тебе дам отцовское благословение»493.