Сеть Сирано

То ли дело сидеть с Илюшенькой в какой-нибудь душной аудитории и разговаривать, разговаривать, разговаривать… Он у меня такой умный иногда бывает, закачаешься. Если бы не он, я бы в аспирантуру даже и не сунулась. Работала бы сейчас в школе, учила бы детей уму-разуму. Хотя нафига им этот ум? Никакой от него пользы.

Взять хотя бы моих парнасцев и символистов. Досточтимая Франция, вторая половина девятнадцатого века. Эдмон Ростан и сотоварищи. Не смешите меня! Кому сейчас может быть полезна сага о Савиньене де Сирано де Бержераке? Его жизнь, его поэзия, его любовь? Чему он может научить, чему у него можно нахвататься? Тонкой эстетики чувств? Богатой языковой политре? Философичной меланхолии? Мазохичной жертвенности? Подавленной страсти? Неудержимой чувственности? Жизнерадостной шаловливости? Сиюминутной упоенности? Каждодневной праздничности? Подкупающей искренности? Вечной любви? Не смешите меня, а то я заплачу.

Прийти к детям, и сказать – нате, берите! Учитесь, пользуйтесь, наслаждайтесь! Представляю, что они мне скажут. О нет, странная девочка, благодарим! Оставьте свой серебряный век в его серебряном прошлом. Это слишком мягкий металл для нашей грубой повседневности. Железный оскал действительности требует адекватного ответа. И напрасно, тетя, вы нам слезы льете. Жизнь скучна, как честный семьянин. То ли дело нечестный.

Взять хотя бы нашего любимого Илюшеньку, то есть Илью Петровича Загонова, декана самого женского из всех максимально женских факультетов университета. Прелесть и милашка. Радость моя и беда.

Она его за профиль полюбила, а он ее за восхищенье им. Странно, да? Влюбиться в профиль. Такое может случиться только с таким чучелом как я. Что такого было в этом профиле необыкновенного, притягательного, завораживающего? Нос как нос, губы как губы, подбородок как подбородок – ничего примечательного. Но это только на первый мимолетный взгляд. А если ты долго стоишь в разноцветно-джинсовой очереди за сосиской, а впереди тебя маячит единственный серый с искрою пиджак, то хочешь ты этого или не хочешь, но внимание на него обратить придется. Особенно если ты первокурсница, а это значит, что ты еще не в курсе. Чего не скажешь о завсегдатаях. Они давно уже все разведали и нанесли на карту местности буквально все опасные зоны, которые за версту нужно обходить, если не хочешь стать заживо засосенной. Причем, незнание этих мест не только не освобождает от ответственности, а напротив, усугубляет ее. Какого, спрашивается, такого ты сюда полезла? Не видишь, что ли, искорки мелькают? Разноцветно-яркие. Думаешь, это от пиджака? Ничего подобного! Это от болота. Еще пару шагов к заветной сосиске и все, кроха, капец. Пахучая густая горчица накроет тебя с головой без права на спасение. А тебе это надо?

Если б заранее кто предупредил… Соломку, возможно, подстелила бы… А так… Что в профиле тебе моем? Нос? Губы? Подбородок? Или все сразу? В одном, так сказать, флаконе. В гармонии, в равновесии, в совпадении, когда все эти грандиозные выпуклости самой природой, породой или волей капризного случая так любовно и одновременно строго подобраны, что они хороши ни столько в своих индивидуальных особенностях, сколько в их неповторимой совокупности и тонкой, филигранной подобранности друг под друга. И вся эта невозможная красота строго выстроена в одну вертикальную линию: о, этот нос, о, эти губы, о, этот упрямый-упрямый-упрямый невозможно упрямый подбородок! Античность отдыхает, Микельанджело посрамлен, Давид подгибает оба колена, когда мой драгоценный Илюшенька стоит в очереди за сосиской. Чего бы это ты так проголодался, дружок? Или дело не в сосисках? А просто хочется побыть в тесноте и не в обиде, среди молодых жарких тел, алчущих хлеба и мяса? Демократ ты мой замаскированный, популист ты мой тайный, я же все вижу. Только не оглядывайся. Только не показывай мне все лицо. Только не спугни очарованья. Ну вот! Я, кажется, попалась.

На мне сосиски, как водится, закончились. Обойдемся ледяной вчерашней котлетой. Она, как и его фас, была совершенно никакой. Бывает же такое несоответствие вида спереди и сбоку. На самом деле Илюшенькин нос оказался гораздо примитивней, чем ожидалось, губы пухлее и как-то ярче что ли? Вот только подбородок так же мужественно велик, но при этом бестолково вял. Может быть, только лоб гораздо лучше. В профиль он не очень проглядывался из-за косой длинной челки, а в фас оказался неожиданно высоким и светлым. А еще глаза – серые, глубокие, насквозь прозрачные. Виссарион Белинский собственной персоной. Критикуйте меня, сударь, критикуйте! Любите ли вы меня так, как я вас люблю? Нет, это я первая спросила, пожиратель вы мой глазастый, змий проголодавшийся. Куда мне деться от вас? Я ваша навеки. Вся и полностью. Метаться, в общем-то, поздняк. Все главное, уже случилось и произошло. Девочка хлебнула горчицы и задохнулась. Приятного ей аппетита за завтраком, обедом и ужином. На долгих пять лет и зим. Плюс два годы аспирантуры.

Ах, мама, мама, как же ты была права! Но как ты не понимаешь, что от твоей вечной как мерзлота правоты все наши общие с тобой беды. Нешто я такая дура, как тебе кажется? Я же твоя плоть и кровь. Мы одинаково с тобой думаем, чувствуем и даже говорим. Ты начинаешь предложение, я его заканчиваю. В тебе возникает идея, во мне – способы ее воплощения. Я, как и ты, нанизываю массу ненужных прилагательных в одном предложении, что только путает мысль и делает ее еще более парадоксальной. Иногда нам и этого не нужно, мы просто обмениваемся взглядами и читаем мысли друг друга. Может быть, именно от этого мне так трудно с тобой. Ты мое второе, будущее, многоопытное «я». Мудрое, последовательное, бескомпромиссное, а потому так упрямо отторгаемое.

Мама, любимая, дорогая, дай мне наделать моих собственных ошибок, набить свои личные шишки, самостоятельно наломать дров. Тем более, что я давно уже нахожусь в этом процессе и даже научилась получать от него удовольствие. Илюшенька, идол мой бесчувственный, чему ты меня только ни научил. В будущей жизни я тоже смогу не любить, но быть любимой. Ох, уж я и расстараюсь! Ох, и разойдусь! Мало никому не покажется. Ответите мне за все, мои будущие растлители. Если, конечно, вы еще случитесь. Да и было бы кого растлевать? Мой Илюшенька о вас позаботился, всему, меня, фантазер неистощимый, научил. Лицом в грязь любой постели не упаду, оправдаю.

Говоришь, мамулечка, интернет? Знакомства даром и подзавязку? А не попробовать ли мне уйти в это одиночное плаванье налево? Ради испытания, не побоюсь этого слова, чувств? Не все тебе, мой рассеянный, надо мной измываться. Вижу как сейчас: твой гостеприимный буфет, сочные брызгающиеся сосиски, свежие, вновь поступившие тела… И тут я – серая моль и летучая мышь. А впереди беспросветный вторник и тусклый четверг. А у вас, вечно молодых и бесконечно юных такое новое лазоревое ландо. Имея такое чудо, можно даже не утруждать приятеля просьбой о предоставлении койко-места, а воспользоваться просторным задним сиденьем нашего сплошь кожаного салона. Какая, право, прелесть, забористость, сласть. Если б не одно маленькое «но». Куда девать эту прежнюю, постаревшую, надоевшую, потерявшую давным-давно тонкий аромат девственности и чистоты?

Конечно, старая любовница лучше новых двух в том смысле, что с ней можно особо не церемониться. Да и лучшее – враг хорошего. Но, знаешь, мама, я чувствую, нет, я знаю наперед, что конец так же близок, как и неизбежен. Почему ж я цепляюсь-то так? Держи, мол, меня, соломинка, держи. А если попробовать самой? Оттолкнуться и к берегу. Другому, новому, надежному? А даже если и не к надежному – пускай. Главное, от Илюшеньки моего, кровопийцы ненасытного избавиться. Позвонить Ирке, пойти с ней напиться, уткнуться в ее многострадальную жилетку, поплакать, побуйствовать, помечтать…

Я всегда так стояла: спиной к окну, лицом к зеркалу. В фойе первого этажа зеркал было целых четыре штуки. Но только одно из них отражало улицу и тот кусок автомобильной парковки, где Илья Петрович Загонов обычно ставит свою машину. Мимопробегающие думали, что стоит себе девочка, себя любимую в зеркале рассматривает. А не тут-то было. У девочки в этом строго отведенном месте был пост номер один. А еще есть пост номер два, и три, и четыре, и пять. И всюду она не просто так, а по делу. Расписание на втором этаже изучить надо? Надо! А объявления у деканата почитать? Само собой! А буфет, проголодавшись, посетить? Как откажешь? А в поточную аудиторию после четвертой пары словно невзначай заглянуть? Там же наш Илюшенька обычно на дополнительные вопросы отвечает, которые созрели у его непонятливых слушательниц во время его блестящей на первый взгляд лекции.

Вот и сейчас подрулил сокол ясный. Бежит, лужи перескакивает… А теперь по ступенечкам: прыг-скок, прыг-скок. Молодой! Закричу сейчас, задохнусь! Как сердце бьется. Когда это, наконец, кончится?

Мимо пробежал. Как будто не заметил. Как будто не знает, гад.

– Илья Петрович, можно вас на минуточку, – я отделилась от стены и бросилась вдогонку.

– Давай, только быстро, – набегу, налету…

– Я, собственно, по поводу сегодняшнего вечера.., – шепот, неуверенность, вздох, как всхлип.

– У нас что сегодня, четверг? – деловитость, уравновешенность, легкая улыбка.

– Да, Илья Петрович, только я не смогу…

– Смерть коммунаров, море кровищи? – лукавый взгляд, поднятые брови…

– Еще нет… Но мне надо успеть. Библиотека. Читальный зал. Трали-вали…, – дрожащие колени, мокрые ладони.

– Как вам угодно, – тесный лифт, его рука под моей юбкой.

– Нет, правда.., – непротивление злу, прерывистый вдох, как взрыд.

– А может, все-таки? – нырок под юбку, прилив крови к тому месту, где рука.

– Хорошо, я буду, – обильная влага, красные круги перед глазами.

– Вот и договорились, – улетающая спина, удаляющиеся шаги.

– Вот и …, – слезы, ненависть к себе.

А ты, мама, говоришь…

Нет, конечно, я справлюсь. Я сильная. Вернее слабая, но стремлюсь. Себя переделать – делать нечего. Еще пару-тройку месяцев и свободна, как ветер. Ведь даже в стихах я уже другая. Воительница, меченосица, гордая непосрамительница отечества. Илюшенька на днях почитал – ужаснулся:

– Что ты пишешь, Олька? Бред какой-то.

– Это ты про что? – я приподнялась на локте и заглянула через его плечо.

– Да вот здесь, в конце…, – Илюшенька принялся декламировать, – Скажи чертополох и смысл понятен – подальше отойди и плюнь через плечо. Их, сорняков, как и на солнце пятен, не извести. И что? Кого-нибудь остановила опасность вляпаться в любовь? Кому-нибудь мозгов хватило не подползать… и так далее. Это я, что ли, с твоей легкой руки, чертополох?

– С чего ты взял, Илюшенька?

– Ну как же! Ты же поэт, значит, ты облекаешь свою повседневную действительность в образы и нетрудно, знаешь, догадаться, «ху из ху».

– Да брось ты, – я обняла его за плечи и прижалась к спине, – не бери в голову. Ничего это не значит.

– Да как же не брать в голову? Смотри, что ты дальше пишешь: В меня твое попало семя, – ну с этим я согласен, но дальше, – и я сама его взращу. Болит душа, болит все время. Не понимаю. Не прощу. Что, Олененок мой, ты мне не простишь? Чем я перед тобой провинился? Может, мы немножечко беременны?

– А если бы и так, то что?

– Ну ничего, в общем, особенного, – Илюшенька ловко вывернулся из моих объятий и встал, – родим кого положено и вырастим. Ты же знаешь, я тебя люблю.

– Вот только трендеть не надо… Вырастит он, – я села на кровать и под аккомпанемент собственной распевной декламации стала натягивать колготки, – А что любовь? Ведь это мыльный шар, блестящий, радостный, но и неуловимый; не-су-ще-ству-ющей красавице любимой мы расточаем страсти жар!      

– Не надо, Оля, мы не в аудитории, – Илья смотрел в окно и не мог или не хотел видеть, как я одеваюсь.

– Я просто отвечаю на твой вопрос, – я взяла с тумбочки сигареты, – эти шедевральные строчки из «Сирано» как будто специально для меня придуманы. Чтоб я не мучилась и могла легко облечь в красивую литературную форму свои более чем скромные поэтические притязания. Так что успокойся, дружок, чертополох – это не ты, а другой, не-су-ще-ству-ющий в природе красавец. Это его я воспеваю, не тебя…

– Значит, про желтые цветы, про пепел, про серого волка – это все лишь твои бредовые фантазии?

– Разумеется, фантазии, – я тщетно пыталась прикурить, – или ты меня ревнуешь?

– Я? Тебя? – Илюшенька улыбнулся снисходительно, но тут же удивленно поднял брови, – а что есть повод?

– Что ты, милый мой, я верна тебе как собака. Я же – не ты…

– Вот и попалась! – обрадовался Илюшенька. – Слушай, тебя цитирую! – он снова открыл тетрадь: – Что, в сущности, твои мне бабы? Их тьмы и тьмы… А я одна была тебе надеждой слабой… Не окунув в меня пера, ты мне не посвятил ни строчки, ни запятой, ни междометья «ах»… Что мне осталось? Желтые цветочки. И снег, как пепел на губах…

– Ну и что? Что здесь такого? Пустые глупые слова…

–Дорогая моя, это не просто слова, это твоя бестолковая и беспочвенная ревность.

– Ну, а причем здесь желтые цветочки, Илюшенька?

– Пора бы знать, радость моя, что желтые цветочки – вестники разлуки, цвета запоздалой утренней зари… Образность, Оленька, одна из отличительных особенностей поэзии. И вся твоя конспирация липовая яйца выеденного не стоит.

– Как же ты все-таки себя любишь, мой хороший! – усмехнулась я, – но клянусь тебе, чем хочешь, не о тебе я пишу. И даже не о себе. Моя лирическая героиня гораздо лучше меня. Честнее, смелее, тверже. Добрее, искренней, любвеобильней. Хотя… Последнее… Куда уж более? – я почувствовала, что краснею, и чтобы Илья этого не заметил, отвернулась от него и продолжила, как ни в чем не бывало: – а герой? Так он вообще отсутствует. Абстрактный идол и большой оригинал.

– Ты обманываешь себя, дорогая. Весь опыт мировой поэзии…, – вдохновенно занудил Илюшенька, – указывает на то, что у любого лирического героя было когда-то конкретное имя, фамилия и даже должность.

– Должность? Не смеши меня. Лирический герой, он же зав. кафедрой!

– Ну, положим, не так конкретно. И все-таки, я бы попросил тебя, – Илья слегка замялся, – не могла бы ты несколько повременить с публикацией?

– А что такое? Это может тебе как-то навредить?

– Это нам может навредить, – он понизил голос, – ты разве не понимаешь? Здесь ясно все, как белый день.

– Илюша, это всего лишь университетская многотиражка. Кто ее читает? Ее рвут на полосочки, закладывают травочку, сворачивают в трубочки и курят в свободное от учебы время. И плевать все хотели на то, кто, кому, когда и в какое место вставил.

– Какая ты грубая, право, стала, вульгарная…

– Я не грубая, Илюшенька, а совсем даже наоборот. – Я поднялась, чтобы застегнуть молнию на юбке. – Я трепетная, нежная, ранимая. И ты меня, сейчас не словом даже обидел, хрен с ним со словом. Ты интонацией своей по мне проехался.

– С тобой последнее время совершенно невозможно разговаривать, – Илюшенька снял со спинки стула галстук и сунул его в карман, – что-то мы сегодня быстро управились.

– Вот и славно, – усмехнулась я, – трам-пам-пам…

– И все-таки, дорогая моя, я убедительно тебя просил бы отказаться от публикации.

– Теперь уже даже не «повременить»? Теперь уже отказаться?

– Так надо, поверь мне.

– Ну, хорошо, – я пожала плечами, – мне, в общем-то, все равно. Тут главное успеть.

– А ты постарайся.

Я не ответила. Только посмотрела на него внимательно и отвернулась. Что это с ним? Какие-то стихи… Ерунда, глупость. Почему это его так взволновало?

Тетка

Тетке снились старухи. Целая куча. Ночной кошмар.

Плотной серой толпой они двигались к молельному дому. В этот раз тетка сама была среди них и шла, влекомая неведомой силой, за дальнюю околицу, на самый край села. Они обошли стороной храм и сельское кладбище, миновали местный рынок, школу, сельсовет. Обогнули озеро, коровники, футбольное поле.

На отшибе стояла изба. Бревенчатый пятистенок, сад, огород. Куры, гуси, утки-индюки. Собака, кошка, оранжевый петух.

У всех старух на головах красовались кокошники из золотой фольги и венки из бумажных цветов. У тетки на голове – фата.

Внутри молельного дома серые стены, чисто выбеленная печь, красные занавески на окнах. В воздухе запах скошенной травы. На полу березовые ветки. Кто-то в углу трясет кадилом, ничего не видно, дым. Резкий звон колокольчика.

Семь старух разом подпрыгнуло к потолку и там зависло. Тетка их не считала, но знала наверняка – их было семь. На головы молящихся посыпались блестки и лепестки бумажных цветов.

Послышалась музыка. Что-то классическое: спаси мя…, спаси мя…

Оставшиеся внизу старухи грохнулись на колени. Тетка продолжала стоять. Те, что сверху, запели. Гнусными мерзкими голосами. Эти, снизу, подхватили. Истово и дребезжаще. Тетка молчала.

Она бы запела, но слов не знала. Она бы им вторила, но они ей не верили. Она бы упала на колени, но ноги ее не слушались.

– Гордыня, в тебе матушка, гордыня лютая…, – шепот за спиной, стенания.

Тетка посмотрела вниз: лысые затылки, громадные растопыренные пальцы. Тетка посмотрела вверх: качающиеся как груши груди, седые развевающиеся волосы.

Что я здесь делаю, подумала тетка. Кто все эти старухи? Почему мне не страшно?

– Страшно будет, когда проснешься, – тот же шепот за спиной.

– Тогда разбудите меня! – тетка закричала тонким пронзительным голосом.

Ее никто не услышал.

– Пади на колени! – ветер между лопаток.

– Я не могу! – кричит, молча тетка.

– Это гордыня в тебе кричит! Кричит, а вырваться не может! Отпусти ее!

– Помогите! – тетка чувствует, что сорвала голос, а звук из горла так и не появился.

– А что мы можем? – ласково, светло, – мы простые старухи, такие же горемычные, как и ты.

– Я не старуха! – хрипит тетка, – я женщина!

– Страсти тебя съедают, – заботливо, жалеюще, – страсти, они старости подруги. В последний раз, в последний раз…

– Я еще никого не любила! Никогда!

– А вот теперь и полюбишь… И гордыню свою усмиришь…

– Но я же старуха?

– Старуха…, – ответило эхо голосов, – старуха…

– Я не смогу!

– Сможешь, сможешь…

– Кто он – мой суженый?

– Сын твой!

– У меня нет сына! У меня есть дочь!

– И сын тоже будет – ты даже не сомневайся.

Тетка вздрогнула и очнулась. Неужели я уснула прямо за столом?

По монитору лениво плавали разноцветные мультяшные рыбы.

Какой кошмар, подумала тетка, что это было?

Всего лишь сон, дорогая моя, всего лишь сон.

Ну почему старухи? Да как много. Эти жуткие жилистые руки. Эти огромные разлезшиеся ступни. Почему конечности растут к старости как корни деревьев? Вздутые вены, пигментные пятна, капиллярная сетка, овраги морщин… И все это только внешние атрибуты. А что там внутри?

Ленивый кишечник, слабые сосуды, высокое давление, незаживающие язвы, непроходимые спайки, жгучая желчь, горькая кислота, наросты холестерина, нераспознанные опухоли, яды, шлаки и другой несовместимый с жизнью мусор. Ненавижу! Ненавижу старух. Как люто я их ненавижу!

Экран погас, все рыбы сдохли. Так сдохнут все старухи. И кто останется на земле? Останутся молодые, которые тоже состарятся, и тоже сдохнут, как рыбы. Как птицы, как животные.

Ненавижу старух…

Люблю места их постоянного обитания. Церкви, костелы, кирки. Такая разная вера, такая схожая, в общем, архитектура. Высокие своды, стремящееся к небу пространство, ощущение скованности и свободы одновременно. Можно потянуться и взлететь. Взлететь! Не понарошку, по-настоящему. Но не настолько высоко, чтобы упасть и разбиться насмерть, а чтобы полетать себе в радость, верой своей, как лонжей застрахованной и опуститься, и понять, что только ограниченная свобода и есть свобода настоящая. Я сама лишаю себя радости, неверия, гнева, вранья без насилия с чьей-либо стороны, без принуждения, отвращения, злобы. Не в этом ли высочайшая мудрость моего внутреннего, ограниченного только моей оболочкой бога? Или это моя гордыня? И надо снова бежать туда, где старухи, и без конца благодарить за чудо, за возможность парения высокого в мыслях своих, в любви, в покаянии. В радости, что ты все еще на земле этой живешь, и не просто так живешь, а с целью какой-то, тайным смыслом, важным, только тебе доверенным заданием, с чувством глубокого, переполняющего удовлетворения, что я – человек, я – женщина, я – замысел и творенье божье, а не тля какая-то. Человек —это звучит не гордо. Человек – это звучит божественно!

Старухи! Неужели вы поняли это раньше, меня?

Я люблю вас, старухи. Так сильно, так страстно, как саму себя.

Я люблю, а значит, жалею. Я плачу вашими редкими слезами над своим завтрашним будущим и ни за что его не хочу. Простите меня, бабки, я ничем не могу вам помочь. Старухи, простите меня, я не вас ненавижу. Я ненавижу вашу старость. Вашу и, как следствие, мою…

Остановись, мгновенье. Хотя бы здесь, хотя бы в этом месте, пока я еще баба-ягодка опять. Или немного пост-ягодка. Солнышка мне не пожалей, тепла, любви. Любви, мгновенье! Пожалуйста, любви! Вот рыбки снова встрепенулись в своем черном озере. Вот поплыли навстречу друг другу, забили кокетливо плавниками, завиляли приветливо хвостиками. Здравствуй, тетка, Новый год. И доброе тебе утро.

Солнце еще не появилось в том же углу окна, но свет уже брезжил, и день начинался. Как там моя светлая Оленька, подумала тетка, что ей снилось этой ночью?

Тетка выпрямила затекшую спину и потянулась.

Надо, наконец, вымыть эти чертовы окна. Но только не сегодня. А может, их вымоет дождь? Одни и те же мысли каждое утро. Одни и те же действия. Вода. Горячая, холодная, очень горячая, очень холодная… Жизнь начинается со стресса и, как правило, им и заканчивается. Что день грядущий нам? Что мы ему?

Тетка завернулась в халат и пошла на кухню варить кофе. На столе бардак. В раковине грязная посуда. Ненавижу неприбранного утра. Сразу настроение портится. Как это я вчера так уснула неаккуратно? Все Надька со своим Епифановым. А может это все-таки не он? Но такое явное сходство возможно только у близнецов, а Сашка, помнится, ни братьев, ни сестер не имел. Пойти, что ли, взглянуть? В семь часов утра? Так мы ж только посмотрим утренним тверезым взглядом и все.

Щепотка соли, щепотка корицы, щепотка тростникового сахара – коктейль, а не кофе, пальчики оближешь. Тетка с наслажденьем вдыхала утренние ароматы, стараясь не смотреть на переполненную раковину. Кусочек сыра? Пожалуй. Или тост? А то и другое можно? Разве нам может уже хоть что-то навредить? Все, что могло испортиться ввиду нашего преклонного возраста, уже давно испорчено. Неисправимо, фатально, навсегда. Хоть к зеркалу не подходи. Так значит тост? А как же? На кусочек подсушенного хлеба тонкий лепесток сыра и на десять секунд в микроволновку. Хорошо жить!

Пополнив раковину еще тремя единицами грязной посуды, тетка вышла на балкон, накинув на плечи шаль.

Какое утро, боже мой! Какое веселое светлое утро!

Четыре из семи московских высоток качались в утреннем мглистом мареве: МИД, гостиница «Украина», метро «Баррикадная» и чуть сбоку МГУ. Сколько воспоминаний связано с этим неменяющимся десятилетиями видом. Сколько с ним утр пережито, вечеров, ночей. Все это было до меня, было во время меня, будет после. Как это нечестно, несправедливо, жестоко. Я уйду, а эти высотки останутся. Останется мгла над Москвой, высокое небо, мокрый снег, летний дождь… Будут висеть эти же облака, звезды и пара мутных антагонистичных светил… Черные кусты, бледные деревья… Вот они стоят: голые, блестящие, на все готовые… Подавай им солнца, тепла, участия… И тогда они осмелеют, оживут, наполнятся надеждой, обзаведутся липкими, еще ни разу не облизанными ветром листочками, заиграются тугими, полными волосатых семян серьгами, закачаются, зашумят, запоют остриженными кронами, заплачут, затихнут, замрут… Замрут! Но не умрут же? По крайней мере, не так скоро, как люди.

Люди, они же человеки! Если с другой, безбожной стороны посмотреть, то окажется, что они самые слабые и неприспособленные к жизни существа. Для чего они рождаются, живут, уходят в мир иной? Какой от них прок? Ни листьев от них, ни семян, ни кислорода. Одно только говно. А говно, как не крути, это уже не гордо.

Тетка перевела свой взгляд на вонючедымящую помойку. Как много дерьма. Чудовищно много. Необозримо, неисчислимо, фатально. Куда ни глянь – сплошные кучи, куда ни копни – богатейшие захоронения. Мечта золотаря, находка кладоискателя, зависть следопыта. А когда они, эти знойные честолюбивые земляне, утонут, наконец, в этом своем всём окончательно, придут инопланетяне и на их позорных останках построят новые города.

Вот как после всех этих мыслей соединить в себе любовь и нелюбовь, святость и греховность, веру и неверие? Одно тетка знала твердо – инопланетяне существуют! Даже не знала, а лично, так сказать, имела честь познакомиться. Хотя, конечно, не совсем близко, не тесно, не панибратски, но корабль инопланетный, то бишь, тарелку их неуловимую тетке видеть приходилось. До сих пор голова помнит тихое шевеление волос, когда это малое серебряное солнце пролетело над полем, полоснуло равнодушным лучом по лицу, отразилось многократно в глазах и благополучно скрылось за горизонтом.