Мой папа

Наталья Платонова

Мой папа

Искренний, пронизанный трогательной дочерней любовью роман-воспоминание – написан на высоком уровне и отличается от стандартного повествования так же, как отличается обиходная вещь от произведения Высокой Моды.

Профессор филологии Седых Е. Л.

* * *

МОЙ ОТЕЦ НЕ ГОВОРИЛ МНЕ, КАК ЖИТЬ. ОН ЖИЛ, И ПОЗВОЛЯЛ МНЕ СМОТРЕТЬ, КАК ОН ЭТО ДЕЛАЕТ

Будингтон Келланд Кларен

* * *

С недавних пор я живу в зелёной зоне Москвы – в Кунцево. И дом, в котором находится моя квартира – новый. Я как только его увидела, сразу же влюбилась. Спроектирован он в виде раскрытой книги. В правом крыле, почти в торце – моё обиталище, и даже в самый пасмурный день солнышко первым делом заглядывает ко мне, а уж потом ко всем остальным. А ещё мне нравится, что мой дом со всех сторон окружён детскими площадками, и прямо напротив моих окон – школа. В жаркие летние дни с раннего утра и до темноты я слышу детский гомон; выхожу на балкон и вижу целые спектакли из жизни нашего общества. Именно малыши точнейшим образом отражают нашу суть. Не мною сказано: каковы взрослые, таковы и дети.

Въехав в новую квартиру, я первым делом пошла знакомиться с маленькими обитателями детских площадок. Знакомилась я так: купила шоколадные медальки, трофеи и мишки, вышла на самую главную детскую площадку и рассказала гражданам два годика +, что у бабушки Наташи есть волшебная сумочка, а в ней… «Трюфели», «Мишки» и «Медальки» были восприняты положительно… С детьми я с удовольствием общаюсь и по сей день. Кое-кто из малышей даже считает меня своей. Милая доброжелательная молодой мамочки задала мне хороший вопрос: «А вы кто..?» И я ответила: «Я, деточка, папина дочь».

Вспоминая своё детство, я думаю прежде всего о своём папе. Папа много работал, и моим воспитанием занималась моя мама. И брат, Владислав Григорьевич. Но это уже когда я стала взрослой. Со стороны казалось, что папа держится как-то в стороне – просто добрый и всё позволяет. Но это со стороны… На самом деле в доме всё – от найма помощницы по хозяйству, до ангин и скарлатин у детей, папой неукоснительно контролировалось. И самыми главными воспитательными «розгами» для меня были слова мамы: «Расскажу папе..». Дрожь по коже пробегала от одной мысли, что папа узнает о моих «художествах»! И при этом я не помню ни одного случая из детства, чтобы папа сделал бы мне хоть одно замечание. За все мои тридцать лет рядом с папой, я два раза попала папе в немилость. И помню эти два случая по сей день. Более того, и сегодня мне также не по себе, как и сорок лет назад.

Так почему же с раннего детства я так боялась не угодить папе? Ответ один: ещё не осознавая глубины своего отношения к папе, я его безмерно уважала. Не строгие детсадовские воспитатели, не волшебные герои из детских сказок, а именно мой добрый папа был для меня тем самым человеком, каноном, мнение которого воспринималось мною как самое главное. Дети – это те самые воробышки, которых на мякине не проведёшь. И горе тем отцам, которые говорят одно, делают другое, а думают – третье. В моей семье именно папа стоял на страже чистоты нравов.

Осознавать себя чётко я начала с двух с половиной лет. И с этих самых двух с половиной лет защитой для маленького человека были не стены дома, и даже не мама – защитой был папа. То он казался мне великаном, то Марьей-искусницей, а то сразу и Иваном-царевичем, и даже Жар-птицей! Это когда папа наряжался в шёлковый синий галстук с серыми крапинками. Особенно мне нравилось сравнивать папу с Марьей-искусницей. Сравнение было не в пользу Марьи… Посудите сами, разве Марья-искусница умела красиво рисовать…?! А папа умел!

Рисовала я человечков. И получалось у меня по четыре ножки у каждого человечка. Мне хотелось, чтобы мои человечки бежали. А они на двух ножках бежать не хотели…! Подходит папа – два-три движения карандашом – и мой человечек бежит на двух ножках! А две другие куда-то делись… Я не понимаю, как это у папы получается… Папа берёт мои пальчики с карандашом и начинает ими медленно рисовать. Не говорит ни слова, но нажимает чуть сильнее в нужных местах… Получается ещё один бегущий человечек. Папа гладит меня по головке, говорит: «А теперь ты нарисуй». Я сомневаюсь… Папа улыбается, подаёт мне карандаш. Я начинаю рисовать. Неуверенно, запинаясь… Папа помогает. Не словами – взглядом. И человечек получается! Кургузый, на трёх ножках, но он бежит! Папа прячет улыбку, моей рукой исправляет «неточность» …

Я смотрю с балкона на детскую площадку… Милые малыши, а рядом – их папы. Вот пухленький малыш хочет выкопать самую большую на свете ямку. У него не получается. Песочек не слушается. Интересно, что его папа такого-этакого видит в своём мобильном? О машинах ведущих брендов, поди, читает. Лучше бы малышу помог. Всего-то и надо – отбросить песочек чуть подальше. А впрочем, молодые и без меня знают, что для них интереснее. Знаю и я: у меня был самый замечательный папа!

По сей день я ощущаю тепло при воспоминании о милом дошкольном учреждении – потом детском садике. Находился он на улице Гражданской, недалеко от нашего дома, и приняли меня сразу в среднюю группу. В садике мне нравилось всё! У каждого из нас был «опознавательный знак». На шкафчике в раздевалке, на персональном стульчике, на салфеточке в столовой – везде красовался этот значок. И у каждого свой! У меня была вишенка – тёмно-тёмно красная, с маленьким зелёным листочком. Интересно, кто её вышил на моих полотенчике и салфетке? Наверное, мама. Мне очень нравился мой значок. Вишенку хотелось съесть, а листочек погладить – такой он был шелковистый и мягкий – как котёнок. Удивительное дело: папа ни разу не был в моём детском садике, на все утренники и собрания ходила мама. А то, что я – вишенка, прекрасно знал! Кажется мне, что это папа «обозначил» меня вишенкой. И вот почему: глаза у меня были тёмно-зелёные, с золотистыми огоньками, и из-за густых ресниц напоминали вишенки. «Как вишни» … – говорили наши знакомые. А папа улыбался… В этом вопросе папа с мамой не совпадали. Я слышала, как однажды мама сравнила меня с ромашкой. Я росла худенькой девочкой, на длинных ножках, и мама считала, что на вишенку я не похожа. Вишенка, это что-то круглое… Не тут-то было… Я – вишенка. Так решил мой папа.

Прошли годы… Папы нет. Нет и мамы. Истёрлось полотенчико, на котором мамиными руками была вышита «я». Каждый год я покупаю вишню. Тёмную, крупную и обязательно с плодоножкой. Продавцы перестали удивляться – странная женщина, зачем-то выбирает ягоду с листочками. Ничего странного. Просто я хочу вернуться в детство. И ещё раз почувствовать себя маленькой, и чтобы папа погладил меня по головке…

Я каждое лето жду чуда, но чуда не происходит. Есть только тёмная-тёмная вишенка. С плодоножкой – упругой и с листочком. Как в детстве…

Благодаря тому же пятому детскому садику, произошёл со мной случай, который забыть просто невозможно. Разучивали мы новую песенку про осень. Не то я была невнимательной, не то музыкальный работник невнятно произносила слова – только перепутала я последнее слово весьма пикантно. Дома, вечером после ужина, было у нас самое интересное время. Родители интересовались нашими дневными достижениями. И мы, дети, с удовольствием рассказывали обо всём, что с нами произошло. Мама задавала вопросы, а папа слушал и улыбался. И по тому, как папа улыбался, мы понимали, кто из нас особенно отличился. В тот вечер мне было чем похвастать, и я с нетерпением ждала своей очереди… Ещё бы! Новая песня! И я её всю-всю запомнила! И даже спеть могу!

Настал и мой черёд. И всё было бы прекрасно, но случился казус: в песенке были слова – ..и мы раскрываем зонты. А я спела – …и мы раскрываем зады. Прямо скажем, пикантно и неожиданно. Засмеялись все! Кроме папы. Я помню, что я испытывала. У меня где-то глубоко внутри образовался колючий, горячий комок, и он жёг и больно терзал меня. Мне было невыносимо стыдно. Хотелось плакать, но слёзы куда-то исчезли…

Папа посадил меня на колени, крепко обнял. Все замолчали. Как-то даже пристыженно замолчали. Папа не стал мне что-то объяснять. Нет. Взял карандаш – был у него такой – наполовину красный, наполовину синий. И нарисовал красивый зонтик.

– Шуринька, у Натулички есть зонтик?

– Н..нет, у детей нет зонтов.

– Купи, пожалуйста, завтра детям зонтики.

Через день у меня появился прелестный зонтик! По чёрному полю весь купол был расшит спелыми вишенками со стебельками и листочками. Вышивка блестела шёлком – ярким, искрящимся, с сотней оттенков, с неуловимым переходом из одного цвета в другой – прекрасная мамина работа, и повторить её невозможно! Невозможно, потому что в этот зонтик мама вложила свою любовь ко мне, папе – ко всем нам, её самым близким и родным.

При переезде на новую квартиру мой красивый зонтик куда-то делся. Наверное, его украли. Простить себе не могу, что не уследила. Не сохранила частичку своего счастливого детства. Мне кажется, будь у меня сегодня этот зонтик, я бы была счастливее. Тогда, в те далёкие времена, родители казались вечными, как сама жизнь. И вечными казались их любовь и забота.

Родителей нет… Ушло из жизни тепло папиных глаз, маминой улыбки – ушли их голоса… Говорят, что так устроена жизнь на земле. Я не хочу, чтобы жизнь была устроена так. Кому от этого легче…?!

В первый класс меня провожала мама. Я прекрасно помню и свой первый нарядный фартучек – как у гимназистки, и огромный букет георгинов, а папу первого сентября не помню. Гораздо ярче, нежели первое сентябре, мне запомнился конец первого класса. Случилась со мною беда, которая обернулась для моего папы чередой тяжёлых переживаний. И страх за мою жизнь не покидал папу до конца его дней. И только сейчас, на склоне своих лет, я понимаю, что пережил человек, без страха и упрёка прошедший через страшную войну, узнав, что его дочка-вишенка на грани тяжёлой болезни. Папы нет рядом со мной. Но он где-то же есть… И я знаю, что мой папа чувствует, как я люблю его, как я благодарна ему за его страх тогда, в моём детстве; за тот невысказанный страх и нежную заботу в далёком тогда, в мои молодые годы; мой папа знает, что и сейчас я люблю его не меньше, чем при его жизни, а может, и больше. Потому что его рядом со мною нет. И я не могу видеть его, и не могу рассказать ему, КАК Я ЕГО ЛЮБЛЮ…

Итак, я – первоклассница. Родители купили мне красивое зимнее пальтишко – бирюзовое, с рыженьким воротничком. Не пальтишко – картина Рериха! Такое оно было замечательное! Нравилось оно мне ещё и тем, что ни у кого в школе такого не было. После войны родители покупали детям тёмную одежду, чтобы не было видно пятен, а значит, и носилась бы подольше. От старших одежда переходила к младшим, пока не износится. А износится – перелицуют, вырежут совсем уж потёртые места, и сошьют обнову самому маленькому. Люди в большинстве своём жили бедно, и никто детей не баловал. Да и не с чего баловать-то было. Но мне купили! И радость переполняла моё сердечко.

Первый год учёбы подходил к концу. Весенние каникулы, начало апреля… Тает снег, лужи, в воздухе пахнет весной. Дни ещё холодные, но солнышко светит ярко, воробьи чирикают – скоро лето! И в эти самые первые погожие дни, угораздило меня поскользнуться и упасть в лужу. Пальтишко намокло, посерело… Что я скажу маме? Она так старалась. Пуговички пришила нарядные – на солнышке блестят и переливаются! Опять же, красивый шарфик сшила из папиного галстука. Красивый, с бирюзовыми горошинами. И я решила просушить пальтишко на солнышке… Чем бы это закончилось – уму непостижимо! Конечно, мне было холодно, но я терпела. На моё счастье шла соседка с работы. Быстро поняла в чём дело – сгребла меня в охапку и доставила по назначению.

Заболела я. Да ещё как серьёзно! Была сильная простуда, но не это самое страшное. И высокая температура, и сильный кашель благодаря маминой заботе быстро сошли на нет. И всё было бы хорошо, если бы не бесконечная слабость. Стала я как-то уставать. Похудела… Врачи списывали моё состояние на переутомление, остаточное явление после довольно серьёзной простуды… Нормальный ребёнок! Придёт лето, отдохнёт – и всё наладится.

После майских праздников папа уезжал в длительную командировку недели на три. Не нравилась ему я, и он напряг врачей – потребовал обследовать меня досконально и настоял на рентгене лёгких – манипуляции, для ребёнка не безвредной. Меня обследовали… И обнаружили затемнение в лёгких. Развивались каверны… Дело могло закончиться туберкулёзом. Больше месяца я пролежала в партлечебнице. Была я маленькая, боли никакой не испытывала – ну и ладно. Что мне расстраиваться? Мама приходила каждый день, объясняла новое, задавала домашнее – вернее, больничное задание, и в общем-то, никаких уж особых изменений в моей жизни не происходило. Девочки-подружки меня навещали, на улицу врачи не просто разрешали выходить – в приказном порядке требовали прогулки, что тоже приятно.

Единственное «но» было в том, что заставляла меня мама есть много жирной еды, которую я не очень-то любила. То ли дело квашеная капуста с мочёными яблочками! Можно ещё съесть картошку-синеглазку в мундирах с вяленым лещом. Красота… Так нет же! Обязательно мама заставляла есть отбивнушки, творог непременно со сметаной. И уж совсем какие-то жуткие бутерброды с маслом, а сверху – домашняя буженина или домашняя колбаса. Попробуй их съешь! Ради справедливости, замечу: колбасу и буженину мама готовила постными, но очень вкусными. Просто я была маленькой плодожоркой. Одна из всей семьи.

Мама и врачи требовали, я есть ничего, кроме любимых яблочек и постного творога не хотела – дело доходило до слёз. И опять на помощь пришёл папа. Разделил всё, что мне полагалось за день съесть, на двенадцать равных частей. Каждый час – перекус. Стало легче жить. Но с тех самых пор я терпеть не могу дробное питание…

Папа навещал меня не каждый день, но уж если навещал… день превращался в праздник. Он мне сказки рассказывал. Очень странные, похожие на жизнь нашего двора, но всё-таки сказки. Я такого интереса к устному рассказу за всю свою жизнь больше не испытала ни разу. Вся соль была в том, что я как будто жила в этих сказках; и как будто я, именно я, совершила подвиг, или вырастила цветочек, даже лучше аленького… Прошло много лет, папы уже не было в живых, и я сочинила сказку, похожую на папины. Но только одну… И именно в день смерти папы. Моя странная сказка пользуется успехом у малышей вот уже сорок лет… И я знаю, почему. Этот маленький рассказик есть моя любовь к моему папе.

Сейчас, будучи мамой и дважды бабушкой, я понимаю, что пережил папа в те майские дни. Мне было почти тридцать, когда папа сознался: у Бога просил мне здоровья. А ведь мой папа неверующий. Что бы было с ним, если бы мне диагноз правильно всё-таки не поставили и я бы умерла? В 1956-м году от тяжёлой пневмонии, тем более затемнения в лёгких, как правило, умирали. Случись такое, папа не прожил бы шестьдесят один год. Это точно! Всё обошлось. Меня успешно вылечили. Последствий – никаких, но сколько я помню папу, стоило мне кашлянуть, и он менялся в лице. И пока я жила с родителями, мама всегда грела мне домашние тапочки на батарее. Я уехала из отчего дома летом, было жарко, и температура тапок меня мало интересовала. Наступила осень… В Москве отопительный сезон в семидесятые годы начинался ровно пятнадцатого октября. И как же я удивилась неприятному ощущению в одно осеннее утро, надев на босые ноги холодные тапочки. Именно этот день и ознаменовал начало моей самостоятельной жизни. Но приезжали в Москву родители, и я волшебным образом опять превращалась в маленькую девочку. Мне было двадцать два года, до папиной смерти оставалось восемь моих счастливых лет…

Я задалась целью написать эту книгу доброй, не заостряя внимание на тяжёлых, страшных моментах. Мне тяжело и больно вспоминать о том, что явилось причиной несчастий в жизни моих родителей. И прежде всего, папы. Умный, добрый человек, он не заслужил плохого к себе отношения. Так ведь глупцов не пашут, не сеют, они сами родятся. И обгаживают жизни умных людей. Говорят, это тоже закон жизни. Отвратительный, я бы сказала.

Принято считать, что детей в семье воспитывает прежде всего мать. Я думаю по-другому. Именно отец, пример его жизни, является воспитательным моментом для всех членов семьи, ибо отец – глава семьи, защита и опора, законодатель внутрисемейных отношений. Каков глава семьи – таковы и устои.

Хочу остановиться на тяжёлом времени в жизни нашей страны, отложившем неизгладимый отпечаток на жизни нескольких поколений. Я имею в виду сталинизм. Время неоднозначное, далеко не плоское – скорее двояковыпуклое. Бытует мнение, что это социализм научил моё поколение думать одно, говорить другое, делать – третье. А я думаю, что это сталинизм внушил людям не просто страх – животный ужас перед системой. Мне было четыре года, когда умер И.В. Сталин, но ведь сталинизм не прекратил своё существование в одночасье. И я хорошо помню, как люди боялись громко говорить и смеяться. Любое необдуманное слово могло быть истолковано кем надо, как надо. И всё! Человека нет! Моё поколение – это дети людей, переживших сталинизм – испытавших на себе ужас каждодневного ожидания ареста, ужас гибели в мирное время самых близких людей, ужас абсолютного бесправия. Боялись деды, боялись отцы, героически прошедшие войну, боятся их дети – моё поколение… Так почему же не боюсь я?

Не боюсь, потому что не боялся мой папа. Во всяком случае, страха в его поведении я не видела ни разу. Был ли папа осторожным? Думаю, что да. Как любой здравомыслящий человек папа понимал, что противостоять системе он не мог. Но папа понимал и другое: в жизни всему приходит конец. И Сталин, и его окружение не исключение. Воспитывать же детей в вечном страхе, причём страхе перед обыкновенным земным человеком – кем бы он ни был, этот человек, – таким воспитанием можно только изуродовать жизнь собственным детям. Папа был не просто умным человеком – дальновидным. И не допустил ни малейшей уродливости в воспитании своих детей.

В каждом ребёнке – и в своём, и в чужом, мой папа видел личность – единственную и неповторимую. И эта личность должна прожить свою жизнь свободным человеком. Во главу воспитания папа вкладывал такие понятия, как честь, достоинство, терпимое отношение к ближнему, и обязательно – любовь к Отчизне, ибо без Родины человек сир и несчастен.

Что касается системы… Не надо её бояться… Страх унижает достоинство человека, а это ведёт к ослаблению социальных связей, и как следствие – к социальной гибели личности.

Смотрю я на малых детей во дворе и удивляюсь: и века не прошло, а как изменились понятия о жизни у людей, а значит, и основы воспитания наследниц и наследников.

Папина семья относилась к прослойке общества, и это не было стопроцентным хорошим делом. В стране существовало два главенствующих класса: класс рабочих и класс крестьян. А интеллигенция – это прослойка общества. Выходцы из этих двух классов, своего рода нувориши, обогатившиеся знаниями, это и есть интеллигенция тех времён – не очень-то, я бы сказала, уважаемая прослойка. Уважением пользовались бедные люди, но преданные партии – зачастую оголтелые от собственной дремучей безграмотности. В детском садике я серьёзно переживала своё «прослоечное» происхождение. Но длилось это недолго. Где-то лет до шести. До тех пор, пока не научилась немного читать. Отдаю должное родителям: детские книги мама подбирала тщательнейшим образом. Безусловно, не без участия папы. С самого раннего детства в вопросе образования детей прослеживался папин строгий контроль. Я ещё в школу не ходила, а уже знала – и замечу, глубоко понимала, главный принцип социализма: «От каждого по способностям, каждому по труду». А главной расшифровкой этого принципа являлись Ленинские слова: «Учиться, учиться и учиться…».

Учиться для меня было делом обыденным; более того, без объяснений и нравоучений предполагалось, что учиться надо отлично – и никак по-другому. Ни мама, ни тем более, папа, не сказали на эту тему ни слова, но я твёрдо уверовала в то, что учиться не отлично – стыдно. А коль скоро я была очень совестливым ребёнком, то и…

В каждой семье существуют свои порядки и свои табу, переступать через которые запрещается детям раз и навсегда. Самым нарицательным словом у моего папы было слово ВОР. Воровство папа не терпел ни в каких проявлениях. Даже невинные детские обмены игрушками и книгами папа не приемлел. Считал, что подобные наклонности ведут к стяжательству. И был очень рад, если кто-то из детей дарил свою любимую игрушечку маленькому гостю, которых в нашей семье, бывало, предостаточно. Честность в папиной семье ставили не просто во главу угла – по-моему, на пьедестал! Я и сейчас не подниму чужой кошелёк, каким бы пухлым он ни был, ибо папино табу – неотъемлемая часть моей жизни.

В прекрасной семье я выросла! С раннего детства меня окружали образованные люди с отличным, здоровым чувством юмора. Надо сказать, что все мы были подробниками. Если уж кто-то что-то рассказывал, то это был подробный, с деталями, красочный рассказ. Не возбранялось для красного словца присочинить что-то интересное, желательно, смешное. В результате один и тот же случай обрастал многочисленными подробностями, и с каждым разом рассказчик приводил всё новые и новые доводы, доводившие благодарных слушателей до коликов и слёз. Уж что-что, а посмеяться мы любили… Однако в этом вопросе мнения мамы и папы, бывало, и не совпадали. Папа был за наше сочинительство, а мама – не всегда. Говорила, что грань между весёлыми байками и враньём очень тонкая. Боялась, не начали бы дети лукавить. А то и того хуже – откровенно врать. И напрасно мама боялась. С таким папой, как наш, подобное было невозможно. Папа обладал феноменальной памятью и недюжинными способностями педагога. И никогда не поощрил бы отрицательное в характере ребёнка, как бы невинно не выглядела плохая черта.

Были и другие, более серьёзные разногласия у папы и мамы во взглядах на воспитание детей. Мама придерживалась мнения разного воспитания и знаний, которые должны были получать дети разных полов. Мальчик – будущий глава семьи, и для него необязательна наука пироги печь. Его дело учиться и уметь брать на себя ответственность в жизненно важных случаях. А девочка должна прежде всего быть хорошей матерью и хозяйкой. В общем-то, мама права. Но это в общем… Папа был категорически против маминой теории. Считал, что дети в равной степени должны быть и образованными, и ответственными. А что касается готовки борща и стирки пелёнок – именно ответственная, развитая женщина впоследствии будет прекрасной матерью и хозяйкой. Прав и папа. От себя добавлю: смотря для чего и к чему в жизни готовить детей. И смотря какими способностями обладает ребёнок.

Знаю одно: благодаря моему папе, я всю свою жизнь прожила по-хорошему любопытным человеком. Очень хорошо помню, что я делала, впервые попав за кордон. Отдыхала я в Греции. Летнее время, жара… Пляжный образ жизни и огромные персики надоели мне на вторые сутки. Я не отказалась ни от того, ни от другого, но было как-то скучновато…

Первое, что я сделала, ознакомилась с гостиничным бизнесом. Дня за четыре я разобралась со всей этой отельной «кухней» весьма и весьма прилично. Ничтоже сумняшеся, я решила сдать экзамен… не много-не мало – хозяину отеля. Грек русский язык не знал. Он и английский не знал. И всё талдычил – жалоба…? жалоба…? Прямо скажу, грек попался туповатый… Рассказав моему визави про персики, пляж, скуку и благородное желание освоить греческий отельный бизнес, я предложила меня проэкзаменовать. Услышав родные слова «бизнес», «отель», «прибыль» грек оживился. Я почувствовала, что он меня зауважал…

С помощью науки мимики и жеста, освоенной мною ещё в детстве, я всё-таки своего добилась! Грек экзаменовал меня на греческом языке, а я отвечала на русском – великом и могучем! Мы друг друга поняли прекрасно! А когда я нарисовала схему движения денежных потоков, в частности, от аренды лично его отеля, молодой грек брызнул слезой счастья и выдал мне абонемент на международные переговоры за счёт заведения. Весь вечер я названивала мужу, дочке, зятю и прохиндею-управдому. Достала всех! Но и это мне наскучило. Решила выяснить, как без излишних затрат перевозить шубы из точки А в точку М. (Афины – Москва). Разобралась и с этим, тем более что всё правильно организованное до гениальности просто.