Детство длиною в жизнь…

В тот январский вечер Милочку ужинать мать не позвала. Девочка лежала, ей нездоровилось. Забыла, что ли, мать родная про своего ребёнка или уж настолько Валентина была ко всем и всему равнодушна?! Позвал её отец: «Чего лежишь? Иди есть…» Милочке есть не хотелось, но ослушаться она не осмелилась. Встала и чуть переваливаясь пошла к столу. И тут Степан Никанорович увидел Милочкин живот. Тяжело ступая, он подошёл к беззащитному ребёнку, взял за шиворот и вытолкал на холодную лестницу. И опять Милочка не испугалась. Она знала, что она виновата. И раньше была виновата… И сейчас виновата… Девочка улыбнулась. У неё родится маленький и она будет его любить. А он будет любить её! Эта мысль не покидала её последний месяц. Хорошо, что не ругали учителя. Было очень холодно и дети почти не учились. Милочка поверх формы надевала широкую материну кофту. Кофта была старая, бесформенная и никто ничего не заметил.

У каждой из нас есть инстинкт. Инстинкт материнства. Милочка никогда не была на чердаке, но именно на чердак, ближе к тёплой трубе, отправилась несчастная девочка в самый важный момент своей жизни!

Сколько часов она рожала – она вспомнить не могла. Она не кричала от боли, не звала на помощь. Некого звать, а кричать нельзя. Соседи проснутся и скажут, что виновата…

Наш дом не мог успокоиться недели две. Валентину поймала дюжая бабка Василиса и оттаскала за волосы так, что у Валентины распухла шея. Глуховатая баба Маша не ленилась подниматься на третий этаж и плевать на дверь, где проживала «нечистая сила».

Через два месяца исчезла Валентина Константиновна. Поговаривали, что на работе у Степана Никаноровича начались неприятности. Степан был изворотливый мужик. На открытом партийном собрании он бил себя в грудь и рассказывал о своём благородстве: «жена б…, женился он на ней из жалости. Думал, дочь нормальная будет. Хоть и не его кровиночка, а он всю душу ей отдавал. А она что? В подоле! В тринадцать‐то лет принесла!.. А жена у него не в себе. И справка есть». И так он это складно, да с надрывом говорил, что партсобрание если только слеза не прошибла! И действительно. За что его наказывать? Пострадал мужик!

Валентина закончила свои дни в психиатрической больнице, а Степан успешно продвигался по служебной лестнице. Учил молодёжь главному делу – строительству коммунизма. Жениться не женился, но женщин водил к себе часто.

Судьба Милочки решилась чудесным образом.

Зима отвоевалась. Начиналась весна. Мама с Раечкой вышли на улицу. Стояли на солнышке, наслаждались! К маме подошла женщина. Не из нашего дома. Разговор был более чем серьёзный. Женщину звали Елена Аркадьевна. Была она высокого роста, худощава, с гармоничными чертами лица. Её тёмные глаза были умны и спокойны. Елена Аркадьевна пришла объявить родителям Милочки, что девочку и ребёнка она забирает к себе. И ей нужны были свидетели. Моя мама заметила, что просто так Милочку не отдадут. Надо обратиться в суд. Елена Аркадьевна смотрела на маму чуть улыбаясь. «Эти отдадут» – сказала она.

Мама позвала тётю Нюсю Варайкину, фронтовичку Ирину Васильевну и Петра Ивановича – молодого мужчину, вернувшегося с войны без руки и ноги.

Мы все отправились к квартире 13. Видно было, что людям неприятно снова разговаривать и с Валентиной, и с её мужем – пламенным партийцем. У каждого перед глазами стояла одна и та же картина: еле живая девочка и младенец, завёрнутый в детскую кофточку.

Дверь тринадцатая квартира не открывала долго. Наконец на пороге появился Степан.

– Я жена того мерзавца, который изнасиловал Милочку, – представилась Елена Аркадьевна. Я забираю Милочку и ребёнка к себе.

– Да, но Ваш муж… – начал Степан Никанорович.

– У меня больше нет мужа, – отрезала Елена Аркадьевна.

Странная была реакция у Милочкиного отчима.

– Забирай! – Злобно сказал Степан и с силой захлопнул дверь.

– Гад! – коротко бросила Ирина Васильевна.

– Да уж, порядочным не назовёшь! – заметила мама.

– Попался бы ты мне на войне… – тихо, еле слышно сказал Пётр Иванович.

Елена Аркадьевна молчала и улыбалась одними губами. Глаза её полыхали ненавистью.

К чести нашей Вороньей Слободки, я должна сказать, что очень многие были готовы взять Милочку к себе. После войны люди жили бедно и прокормить ещё двоих было не так‐то просто! Но об этом никто не думал. Мои родители тоже хотели взять на воспитание Милочку и крохотного Костика, и папа шутя говорил, что вот Костик‐то нам и покажет, кто в доме хозяин и нашему женскому царству придёт конец!

Плохо было то, что Милочкины родители жили в этом же доме и всё, что случилось, случилось здесь, а не где‐то на другой улице. Опять собрали собрание. Выступила баба Маша. Поклонилась собранию и говорит: «Мужики, Вам решать, но негоже девке с дитём здеся проживать. Степан мужик партейный. Девка ему не родныя. Дитё у ей. Она Степану на што? Изведёть Степан девку, ох, изведёть! Окаянный! Пущай к той бабе идёть. Ить она бездетныя. Заместо детишкоф ей будуть».

На том и порешили.

Больше я Милочку не видела. Из дворовых разговоров знала, что Елена Аркадьевна оказалась прекрасной матерью и детей любила как своих.

Дом жил своей жизнью. Со Степаном Никаноровичем никто не общался. Мужчины руки ему не подавали. Дюжая бабка Василиса не упускала случая преградить Степану дорогу. Она вставала перед ним и кричала на весь двор: «Убивец! Лиходей! Анчихрист! Погоди, придёт твой судный час! Помрёшь ты смертию чёрныю!»

И ведь права оказалась! Во времена перестройки пламенный партиец никому не был нужен. В своё время Степан Никанорович окончил Центральную партийную школу и мог руководить строительством коммунизма. Но коммунизм больше не строили, а строили Храмы и ездили туда замаливать грехи. Пенсию никто никому не платил и на что жил пламенный партиец… кто ж его знает, на что. Степан очень быстро опустился. Из видного мужчины превратился в неряшливого старика, ненавидящего всех и вся. Наши коммуналки стали расселять. Новые жильцы делали невиданные доселе ремонты, жили на широкую ногу, сорили деньгами и не уважали власть. Степан начал воровать. Когда‐то Степан Никанорович был шофёром. Он без труда открывал иномарки и выгребал из них всё! А потом Степан исчез. И опять весь дом взбудоражила тринадцатая квартира.

С утра нагрянула милиция. Послали за понятыми. Вызвались бабка Василиса и её муж – тщедушный мужичонка, который очень уважал свою жену. Дверь открыли. Степан Никанорович лежал на кровати, привязанный за руки и за ноги. Лицо было чёрным. Изо рта свисал синий язык, распухший до страшных размеров. На шее его болтались детские розовые колготки… Не проронив ни слова, не отдав дань покойному, люди стали расходиться. Кто хоронил Степана Никаноровича, я не знаю. Но на девятый и сороковой день дом его не поминал. Не простили Степану Милочку. Нет, не простили!

Жизнь шла своим чередом, но самые лучшие мои годы прошли в старом доме.

Раечкин муж был простым рабочим парнем и была у Николая одна непреодолимая страсть. Он читал запоем всё подряд. И надо отдать ему должное, был начитанным человеком.

В тот несчастливый год мама и Раечка болели долго, и папа решил летом отправить их в Ялтинский санаторий. Николаю же предлагалось жить на частной квартире и опекать женщин. Простой рабочий парень, он и мечтать не мог о Ялте!

Исходя исключительно из чувства глубокой благодарности, Коля объявил папу Богом, спустившимся с Олимпа в одиннадцатую квартиру. Бабушка Маша была глуховата и ей очень нравилось ходить в поликлинику греть уши синей лампой. Колькины вопли вызвали у старухи восхищение:

«Слыхали, девки, Колька‐то из пятой фатеры жану свою уважааить. В лямпу посадил! Ить она на сносях. В лямпе младенчику‐то тепло‐о.

– Чиво сказываишь, девка? Как в лямпу взайтить? Дык через цоклю и взайтить!»

Я сразу догадалась, что баба Маша тоже уникум. Еле дождавшись папиного прихода, за семейным ужином выступила с предложением: взять бабушку Машу к нам жить!

Мой Тимуровский порыв застал маму врасплох. Было видно, что в ней здравый смысл борется с педагогической правильностью. Педагог победил! И с этой минуты папа стал называть обитателей нашей квартиры ансамблем песни и пляски! Баба Маша зимой и летом носила валенки внушительного размера. Ноги она не поднимала, а везла за собой и издали казалось, что старуха плывёт. Возмутилась Дульсинея. Она бухнулась на пол и стала причитать на два голоса. Я была начитанным ребёнком, не лишённым юмора.

– Плач Ярославны! – объявила я. – Опера Князь Игорь», второе действие!

Мама схватилась за голову классическим учительским жестом. Раечка, которая у нас дневала и ночевала, резонно спросила: «Бабка‐то нам на што?»

– Для продолжения рода, – пояснил папа, смеясь. – А то у нас в доме, Раечка, женщин маловато.

Папа! Мой дорогой папа! Он был добрейшим человеком. И если бы я привела в дом взвод старух, он не отказался бы их кормить.

Воодушевлённая папиной поддержкой, я побежала сватать бабу Машу.

– Бабушка, – говорю. Вы уникум. Пойдёмте к нам жить. Папа согласен.

– И‐их! Ды какой мине твой папанька кум? Мой кум Лексей Лексеич. Самостоя‐а‐тельный мужик! При банях состоить. Банщиком. Ты, девчонка, ступай, ступай покеда.

– Да не кум, а уникум, – говорю я.

– Вот и я сказываю, какой мине твой папань‐ка кум? – упирается баба Маша.

Поняв, что бабу Машу мне не переубедить, я пустила в ход хитрость:

– Бабушка, – сказала я, – знаете что?! Приходите к нам ужинать. Моя мама такие вкусные котлетки делает! Сегодня Дуня пирогов напекла. С начинкой.

Старуха призадумалась.

– А учителка возраженииф не имеить?

– Да что Вы, бабушка, – заверещала я. – Мама Вас ждёт и Дульсинея Вас любит!

И обзавелась наша квартира новым спектаклем. Состоял он из трёх действий.

Баба Маша переступала порог нашей квартиры, произносила: «Доброго здоровьичка Вам» и садилась на стул. Мама подходила к старухе и почтительно говорила: «Мария Егоровна, милости прошу к столу». На что баба Маша отвечала: «Спасибочки, я уж здеся посижу». Мама подходила к бабке с другого боку: «Зачем Вы отказываетесь, Мария Егоровна? У нас сегодня рыба жареная. Дуняша пюре картофельное сделала. С маслом. Вкусное. Я к чаю крендельки купила». Баба Маша сопела, но не соглашалась: «Благодарствуйте, хозяйка. Не голодная я. Посижу. Чиво ж ни посидеть, да и к сибе отправлюся». «Мария Егоровна, – говорила мама, – мы Вас уважаем и без ужина не отпустим. Вы уж не откажите в любезности. Покушайте с нами». На пороге появлялась Дульсинея: «Идёте, али как? Простынет всё. Греть не буду!» Следом за Дусей выходил папа и обнимал бабу Машу за плечи. «Пойдём, мать, а то они нас без ужина оставят. Они таки…е!»

Баба Маша быстро шаркала в комнату. Мама смотрела на меня и Раечку строгим взглядом, не позволяющим нам улыбаться. И я научилась смеяться с каменным лицом. К слову, будь сказано, эта наука в жизни мне весьма пригодилась.

Бабушка ела с аппетитом. Мы понимали, что ужины наши для старухи были диковиной. Она знала в жизни только работу, за которую ей платили гроши. И таких харчей у Марии Егоровны никогда не было. Я думаю, она и предположить не могла, что кто‐то может так жить.

Раечка с Колей практически переселились к нам. Но надо отдать должное Николаю, он нахлебником не был. То живую рыбу притащит к ужасу Дульсинеи, то соты с мёдом. А раз принёс живых угрей, сказал Дуне, что это змеи и они будут жить в нашей с ней комнате. Дуся забралась на стол и ни в какую не хотела слезать.

Баба Маша проявила недюжинную смекалку:

«Девка, ты чиво орёшь? Сей секунд спускайси. Страм какой! Мужики в дому, а она спиктаклю играить! Счаст я тибе их в штаны пущу. Слазь, девка!»

Наш ансамбль песни и пляски жил интенсивной жизнью. Скучно не было никому.

У Раечки родился сын Егор Николаевич. Бабушка Маша любила Егорку безграничной старческой любовью. Её муж и два сына погибли в войну. И не было для бабушки никого дороже и роднее этого мальчика. Величала она его Егором Миколаичем и от души баловала. В бабушкином присутствии о Егорке можно было говорить только с восхищением. Баба Маша слушала и её выцветшие глаза наполнялись детской радостью.

Я льстила бабушке без стыда и совести.

– Бабушка, – говорила я, – а Егорка, между прочим, на Вас похож. И Раечка говорит, что похож.

– И‐их девка, чиво сказываишь? Ить он мине ни родный.

– Как, бабушка, не родной? У Раечкиной мамы дедушка был из деревни Отянино. А папа говорил, что у Вас тоже там есть родственники. Может у Вас там общие родственники…

Мама качала головой, но меня не останавливала.

– Как Отянино?! – волновалась баба Маша. – Ить дед мой оттедова. Райка, слышь, матерь твоя из какех происходить?

– Не знаю, бабушка, – отвечала Рая. – Знаю только, что маманин дед прозывался Панкрат.

– И‐их девка! Чиво молчала‐то!? Ить мы родня! Егор Миколаич мине внук, ежели от мамашиного роду исходить.

– Святая ложь, – тихо сказала мама.

С моей лёгкой руки у бабы Маши и Раечки нашлось немало дальних родственников. Не знаю, верила бабушка в мои россказни или ей хотелось верить, но Егорку она считала своим внуком, и Раечка с Николаем её не разуверяли.

Тем временем Дуся наша превратилась в красивую девушку. Мои родители дали ей прекрасное образование. Сбылась мечта деревенской девочки. Она стала певицей!

К Дусе у меня отношение было собственническое. Я переименовала Дульсинею в Дусюнду и ревновала ко всем, даже к маме. Дуся была старше меня на семь лет и ей купили туфли на каблуках.

У моей мамы был отменный вкус и одевала она нас с Дульсинеей очень изящно. Я хорошо помню Дусино пальто. Оно было василькового цвета, в талию и с пелериной. Васильковый цвет делал Дусины глаза ещё синее, а чёрный каракулевый воротничок оттенял белизну лица. Дуся была невысокой, коренастой, но сложена правильно. И пальто в талию ей очень шло. У нас у обеих были густые гладкие волосы. Мама научила мою Дусюнду красиво причёсываться, и Дуся смотрелась элегантно!

У Дульсинеи была шапочка. Её пошили по маминому эскизу на заказ. Называлась шапочка «менингитка». Каракуль плотно облегал Дусину головку. Сзади была прорезь. Гладкий, тяжёлый узел волос делал мою Дусюнду необыкновенно привлекательной. Мне казалось, что моя Дусюнда неотразима. И я была недалека от истины! Мамин вкус выгодно подчеркнул самое хорошее, что дала природа нашей Дульсинее и на неё заглядывались молодые люди.

Мой рассказ подходит к концу. Мне не удалось прожить жизнь рядом с моей Дусей. Она умерла в двадцать девять лет от скоротечного туберкулёза. Болела Дуся всего лишь неделю. Эта подлая болезнь протекала у неё бессимптомно…

Я много раз задавала себе вопрос, почему умерла Евдокия?

Надорвалась в войну! На женских и детских плечах держался тыл. Это они, женщины и дети, отдали свои жизни за Великую Победу.

Пусть будет проклята эта война!

Я так устроена, что все, кого я любила, не покидают меня. И моя Дульсинея‐Дусюнда со мной. Я состарилась, а она молода и красива! Пока был жив старый дом, я приходила в свой двор и слышала Дусин голос. Но дом снесли! И приходить мне больше некуда.

Баба Маша умерла раньше Дуси на пять лет.

Умерла она тихо, никого не побеспокоив…

Раечка родила ещё одного сына – Митеньку и бабушка Маша не спускала «сваво внука» с рук.

Вечером, как обычно, мы все вместе отужинали. Митенька пролил на бабушку молоко, а я разбила чашку. «Не к добру это, девка», пробормотала баба Маша. Её словам никто не придал значения. Была это примета или нет – я не знаю. Мы не верили в приметы. Пришёл Коля, забрал Раечку с детьми домой. Баба Маша всегда ночевала в «своём дому». Мама села проверять тетрадки, а мы с Дусюндой уткнулись в книги. Вечер как вечер. Тишина и покой…

В одиннадцатом часу в дверь позвонили. Открыл папа…

Я не могу объяснить почему, но мы с Дусей поняли, что что‐то случилось. К нам вошла мама. Бледная и неестественно спокойная.

– Девочки, умерла Мария Егоровна. Собирайтесь. Надо проститься…

Стоял стул, на котором сидела баба Маша. Её платок висел на спинке. Эту шаль бабушке подарила мама. Бабушка не брала её домой. Старая женщина накидывала «шальку» на плечи, садясь за стол. Из уважения к хозяевам! Всё было как всегда… А бабушки больше нет… Она умерла! Дуня обняла меня за плечи и прижала к себе…

Мои родители похоронили Марию Егоровну очень достойно.

Эта никому неизвестная женщина возложила на Алтарь Победы мужа и двух сыновей! Она прожила долгую жизнь, не запятнав ни одного дня. Я склоняю голову перед её честью и мужеством!

Сколько их, осиротевших в ту страшную войну, доживали свой век в нищете и болезнях?! Их никто не считал!

Закончилась война и о них забыли!

Забыли о женщинах, заслуживших бессмертие!

Пройдут годы и бумеранг поразит забывчивых. Покарает зло!

Жизнь человеческая состоит из приобретений и потерь. Много и многих потеряла я в своей жизни! Коля в 90‐е увёз семью за кордон и пути наши разошлись. Изменился мой адрес, что‐то изменилось у них. Мы потеряли друг друга из виду… Я состарилась, родителей нет. Но пути Господни, как известно, неисповедимы! На склоне лет из всего нашего старого дома я общаюсь с Милочкой. Свёл нас музыкальный театр им. Станиславского.

Я привела дочку на детский спектакль. Зал был заполнен детьми, их гомоном и родительскими нравоучениями. Рядом с моей Ниночкой сидела девочка. Это была маленькая Милочка. У меня не было сомнений, чья это дочка. Но девочка сидела одна. Не мог же трёхлетний ребёнок явиться в театр один! Я ждала. Рядом с девочкой пустовало место. Пустое бархатное кресло притягивало мой взгляд, как магнит.

Моя малышка уронила программку и требовала её найти. Я пропустила тот момент, когда подошла Милочка. Я подняла глаза и увидела её, стоящей напротив меня. Наши взгляды встретились. Я не знала, как мне вести себя. Я улыбнулась ей. Милочка меня узнала. Спокойно поздоровалась кивком головы и села рядом со своей девочкой.

Милочка была прекрасна! Высокая ростом, с отличной женственной фигурой, она обращала на себя внимание даже детей! Волосы её, когда‐то пепельные, превратились в платиновые. Толстая коса несколько раз обвивала своё основание. Узел оттягивал Милочкину голову и это придавало ей чуть высокомерный вид. Милочкины глаза были какого‐то редкого зелёного цвета. Золотистые крапинки делали их сверкающими. Губы были красивой формы и очень яркие. Косметикой Милочка не пользовалась. Ногти её, не длинные, овальные покрывал бесцветный лак. Скромное, но очень дорогое платье довершало облик. От Милочки невозможно было отвести глаза. Моя маленькая Ниночка задумчиво сказала: «Тётя красивая». И я ещё раз улыбнулась своей давней знакомой.

Милочка позвонила мне недели через две. Говорила обо всём и ни о чём. Вспоминала наше детство, качели на заднем дворе, дворняжку Туську и бузину, под которой мы делали «секретики».

Узнав, что умерла Дуня, Милочка замолчала. «Приходи ко мне», – неожиданно пригласила она.

Мы не стали с Милочкой подругами. Нет! Милочка держала людей на расстоянии. Елена Аркадьевна умерла, оставив Милочке и Костику отличную квартиру. Милочка окончила медицинский институт и работала врачом в городской больнице. Костик вырос. Бог дал Милочке сына, чтобы наполнить её жизнь любовью и светом! У Костика определились способности к языкам. Он окончил факультет иностранных языков и работал переводчиком. Мать он боготворил!

Милочка вышла замуж за своего коллегу. Любила ли она мужа? Вряд ли. Елена Аркадьевна умерла, и Милочка заменила одну любящую душу на другую. Не надо её за это осуждать! Она боялась жить одна. Призраки прошлого не покидали её.

Милочка больше не пела. У них в доме стоял инструмент. Но на нём никто не играл. Пианино служило подставкой для комнатных цветов. Пела Майечка. Пела профессионально. Было понятно, что с ней занимаются. В свои три годика она уже была певицей! Майечкин голос обволакивал бархатом, а её итальянский был безупречен!

Говорят, что цивилизация определяется отношением общества к детям и старикам.

К женщинам! Отношением к женщинам определяется современное общество!

За что мы благодарим женщину?.. За рождение детей? За её хрупкость и красоту? За то, что она всегда должна?

Должна на работе! Должна детям! Должна мужу! Должна…

А что мы должны ей?!

Кто вынес на своих плечах горькое вдовство и сиротство детей? Кто пережил голод и войны и выстоял! Не сломался, не пал духом?! Кто Вас, сильных Мира сего, пожалеет в минуту отчаянья?!

Пройдут века! И Мир вернётся к матриархату.

Женщинам не нужны войны! Им нужен мир и созидание. Женщина не будет стрелять в детей, ибо для неё нет своего и чужого ребёнка! Все дети – дети. И их нельзя убивать!

И воцарится покой!

Будут цвести сады и колоситься хлеба. Мужчины падут ниц перед своей женщиной!

Она! Слабая женщина! Продолжательница рода человеческого!

Она! И только она, достойна Вечной Любви! Да преклонится перед нею МИР!

Нечаянная радость

Было начало лета, а день выдался на редкость неприятный. Хмурый. Без солнца, без дождя. Зато с облаками. И свисали эти облака грязными клочьями до самой земли. День напоминал заброшенный дом, который почему‐то забыли снести. Моё настроение было и того хуже. Какое‐то тускло‐серо‐мягкое, как пыльная вата под выброшенной новогодней ёлкой. И дело вовсе не в погоде.

Я пенсионерка. Мне ли подработкой гнушаться? Пригласила меня одна фирма рассказывать покупателям об их товаре. Да с дорогой душой!

– Позвольте, говорю, с Вашим товаром ознакомиться.

Ознакомилась. Товар хороший, только явно отчуждённый. Как эти люди посмели ко мне обратиться? Второй день в себя прийти не могу. Раскисла. Размякла… Ладно. За чужое бесчестье я не в ответе.

Собралась и пошла на улицу. Зашла в магазин. Купила конфеты. Дорогие. Целую упаковочку. Красивая упаковка, вкусные конфеты, впереди лето… Да всё хорошо! Вслух, наверное, сказала. На меня вопросительно посмотрел молодой мужчина.

– Вот это красавец! – мелькнуло в голове. – Былинный герой какой‐то.

Рядом с ним шли три мальчика. Сыновья, кто же ещё. Веяло от этого мужика покоем и семейным счастьем. Было в нём что‐то глубокое, добротное. Два старших мальчика походили на своего отца до мельчайших подробностей. И только младший был немного другим. Он также, как и старшие, походил на своего родителя. Но глаза его говорили о том, что в его рождении принимал участие ещё один человек.

Огромные, осенённые пушистыми ресницами, эти глазки переливались всеми цветами, как морские камушки под водой. Я таких глаз никогда не видела. Были они доверчиво‐добрые, чуть удивлённые и очень чистые. На щёчках у ребёнка возникали милейшие ямочки, а густые русые волосы сворачивались в упругие кольца. Я не удержалась и спросила: «Ты настоящий? Можно до тебя дотронуться?» Малыш не понял меня. Да это и не мудрено! Но ручку протянул: «На!» – Какое доверие!

– У Вас красивые дети – заметила я. Мужчина чуть улыбнулся. Видно было, что ему по душе мои слова.

– Они на мать похожи. Хозяйка у меня красивая.

И так он сказал это слово «хозяйка», что даже я, чужой человек, поняла: жена была для него хозяйкой его жизни, его души.

– Простите – сказала я. – Я пожилая женщина. У меня есть внуки. Но они далеко. Можно я с Вами пройдусь?

– Пойдёмте, женшина, я разве против.

Слово «женщина» он произносил твёрдо, через букву Ш. Мне и это в нём нравилось. Я потихоньку стала знакомиться:

– А мальчиков как зовут? – спросила я.

– Старший Пётр, средний Николай, а младший Васятка.

– А Вас как зовут?

– Василий – ответил новый знакомый.

– А Вашего отца?

– Тоже Василий.

– Значит, Вы Василий Васильевич?

– Да что Вы, женшина, – застеснялся Василий. Это батя мой Василий Васильевич, а я что. Василий – и всё.

Я проигнорировала его смущение и стала называть по имени‐отчеству, вкладывая в эти два слова своё уважение. Было видно, что ему нравится и как я произношу его имя, и как внимательно слушаю то, что он говорит.

На откровенный разговор нас натолкнул Васятка. Он вдруг сказал: «А мамка си валила. С мя…сый…» И пока малыш произносил своё протяжное «мя…сый…», глазки его светились таким удовольствием, такой детской радостью ожидания повторной «мя…сы…», что я не выдержала, подошла и поцеловала мальчика в локон на самой‐ самой маковке. Головка его пахла шампунем и каким‐то очень вкусным пирожным из моего детства. Вот тут‐то я и вспомнила про конфеты. Суетливо вытащила пакетик из сумки и спрашиваю у Василия‐старшего: «Можно детям? Я их купила, когда Вас встретила… Я из магазина выходила…»