Сказка о Радуге

Аарон – стал устами Моисея. Это он, слушая Моисея, который слушал Бога – передавал потом народу – как по телеграфу – приказы и указания. Так они и выбрались из окружения.

– И что – Аарон правда понимал Моисея? А он случайно не своевольничал? Не пописывал ли иногда втихаря – свои собственные приказы?

– Случалось… Однажды, он, например, пока Моисей отсутствовал, научил народ профессионально поклоняться золотому тельцу, расплодив всяких нэпманов… Моисей, узнав про это, так рассердился, что даже разбил в сердцах данные ему Богом скрижали. Но Бог был талантливым военачальником и не прогневался на Моисея, а дал ему взамен скрижалей – свой Завет. Да только тот Завет тоже был временным. Его потом разбил, когда на него тоже стали молиться как на истукана, другой Моисей – некий Иисус из Назареи… И вот, Аркадий Петрович, я вам и предлагаю – сделайте меня своим Аароном! Я буду говорить со страниц ваших книг только то, что вы держите в уме. А вы в это время – просто покуривайте свою любимую трубку и хитровато помалкивайте. Не лезьте вы уже в эти кулачные битвы с опричниками! Поберегите голову на плечах – ведь она у вас золотая!.. А с меня, мальчишки-командира, спрос маленький… Тем более что я – всего лишь бумажный.

Ветер дует в тающий в полынье лед и в грудь стоящего в ней по пояс человека. Жжет морозом раскрасневшиеся, но уже пошедшими пятнами бледности щеки, тело как дубовое. Кто этот не знающий как ему быть человек с словно выброшенным на лед золотой рыбкой сердцем – упрямо, бешено бьющимся между льдом и водой? Победа в любом случае – обернется поражением и – ни льда тебе, ни покрышки. Неужели это в самом деле происходит с ним?!..

Но рядом мальчишка-командир и он не должен ничего заподозрить и тоже шагнуть в полынью.

– Спасибо, комендант, – немного сухо говорит Гайдар, изо всех сил сдерживая гримасу боли. Но глаза его улыбаются, а если в них сейчас недостает живой теплоты, то мальчик поймет – в бою ее ценят на вес золота и отхлебывают, как из походной фляги, скупыми глотками. – Я подумаю над вашим предложением. А теперь – кругом, шагом марш! И – по хатам. Вы – домой, а я – в санаторий. Поеду и в самом деле на несколько дней, подлечусь. Спасибо тебе, Тимур, за легенду. А теперь иди… – Аркадий Петрович, а можно вопрос?

– Конечно.

– А за что расстреляли Блюхера?

– Что?!

Вскрикнув, Гайдар рванулся грудью на лед, но только разломал его тонкие края и еще больше расширил прорубь. Нащупав какой-то камень и встав на него одной ногой, он гневно подумал, что – не только Блюхера, под командованием которого он воевал на Дальнем Востоке, но и умнейшего, культурного, талантливого Михаила Николаевича Тухачевского, который сумел прислушаться к совету Гайдара – тогда безвестного командира-мальчишки, – когда тот осмелился подать легендарному командарму свой план амнистии для восставших от перегибов продотрядов крестьян в Тамбовскую компанию – и шесть тысяч крестьян из десяти вышли из леса и сложили оружие, а потом – разошлись по хатам.

Не говоря уже о многих других советских офицерах и простых граждан, в число которых попали и пять директоров «Детиздата», был арестован и расстрелян и муж его сестры Талки – боевой, действующий генерал. И сестра теперь пряталась, то есть жила как простая, ничего не видящая и не слышащая обывательница, перебравшись из Арзамаса, где арестовали мужа, в Москве, на квартире, которую он оплачивал для нее из своих никогда не задерживающихся в карманах гонораров. И бывшую его жену, Лию Соломянскую, мать Тимура – статисты-фашисты тоже кинули в застенки, словно Марицу из «Военной Тайны», когда расстреляли второго ее мужа.

Гневно рассказывал другу-мальчишке, клянясь никогда не быть успокоенным, такой сидящий у многих в печенках – от такого не отмахнуться! – Владик, про то как томилась в Румынии в застенках у буржуинов – его сестра-коммунистка. И как он все равно пойдет ее выручать, переплыв даже Черное море.

«Военная Тайна» была написана еще в 1935 году, но пророчества ее, к сожалению, сбывались.

Это своих ответов на такие вопросы – а они никогда не выходили у него из головы – и боялся Гайдар, когда лаконично написал Рувиму – а тот понимал о чем речь – про готовую сорваться с языка простую и якобы веселую правду, которую давишь, давишь, словно запихивая ее под полы шинели и под лед, чтобы не выдать. И так изоврешься, что уже от начала и до конца живешь в липкой паутине транслируемого наружу образа. И порой уже и не можешь вымолвить простого и ясного слова. Своих ответов, брошенных в лицо фашистам – вслух! Этого он, как бывалый разведчик, боялся больше всего. Ведь от этого зависели жизни других людей.

А в заложниках у главного человека в футляре была практически вся страна, не исключая его ближайших родственников и соратников, а также их жен, мужей и детей. И даже – страшно даже подумать – мужей и жен своих подрастающих собственных детей, как догадывался Гайдар, когда придет время, главному человеку в футляре тоже ничего не стоит отправить в застенки.

Точно такой же вопрос – про Блюхера – задал ему однажды подрастающий сын Тимур. Но персонажа «Тимура и его команды» Гайдар назвал не только в честь сына… Книги его были двусмысленны или, лучше сказать – многослойны. Первый их слой был как маскировочная трава-мурава под затаившимся в поле полком, ожидающим команды: «В атаку!..». Полк нервно, но терпеливо выжидал момент, когда подтянуться все резервы и – они перейдут в контрнаступление по всему фронту! И некоторые имена – тоже были многослойными, отдавшись связанным с ними ассоциациям, многое можно было понять об их носителях и связанных с ними реальных ситуациях. Под прикрытием имени собственного сына – хотя он и правда назвал своего героя в честь сына и был несказанно рад этой удачной находке – Гайдар запечатлел и память о дорогом ему человеке – Михаиле Васильевиче Фрунзе. Тот принял участие в его судьбе и можно даже сказать жизнь спас, влив в него новые силы и надежду, когда он чуть руки на себя не наложил после того как его окончательно комиссовали из армии. Фрунзе тогда посоветовал двадцатилетнему командиру-пенсионеру обратиться к писательству и поделиться тем, что видели его глаза на заре революции, с такими же молодыми людьми – кому не довелось понюхать пороха.

А потом Михаила Васильевича зарезали на операционном столе хирурги-cтатисты, уговорившие его силами чуть ли не всего ЦК немедленно заняться здоровьем. С теми, кого в народе очень любили, выгодней было расправляться без большого шума. Ну не мог он ответить тезке Тимура Фрунзе – известного в стране военного летчика, выбравшего вслед за своим легендарным отцом военную карьеру – как ответил когда-то собственному сыну – что Блюхер, наверное, допустил какие-то просчеты в командовании, когда служил на Дальнем Востоке.

И Гайдар, посмотрев своему легендарному литературному Тимуру в глаза долгим и даже каким-то настойчивым взглядом, отрывисто обронил: – За что был арестован Блюхер?.. Неправильная постановка вопроса. Надо бы спрашивать – почему он был арестован? Потому что у нас в стране еще слишком много негодяев и трусов, мой мальчик… А теперь иди… И, пожалуйста, не оглядывайся.

Гайдар почти уже заворачивал за угол дома к трамвайной остановке, когда в спину ему донеслось: – Аркадий Петрович, вы тоже там – держите язык за зубами… Не выдавайте военную тайну!.. Они вас пытать будут – шоковой инсулиновой терапией. Говоря, что вы как настоящий офицер-коммунист должны испробовать все способы лечения – а это сейчас самое новое – и даже одним из первых испытать на себе внедряемый в советскую психиатрию метод. Я знаю, что люди с волей послабее теряют от него сознание, но вы ни разу не теряли. И все-таки…

Гайдар резко оглянулся.

Но за Тимуром уже и след простыл.

– Вот хитрец, – усмехнулся он, поднимая воротник, – хотел еще убедить меня, что это он, а не я – Аарон…

«Я знаю, что я буду делать, чтобы не сойти здесь с ума. Я буду плыть», – подумал Гайдар прежде чем постучать во второе отделение Первой Московской психиатрической больницы. Это ее он, чтобы не пугать самого себя, как и все другие пациенты и жители Москвы, называл в дневниках – «санаторий в Сокольниках». И предпочитал приезжать сюда из года в год сам – как только появлялись первые предвестники сумеречного состояния. Редко когда доводилось привозить его уже в полубессознательном или буйном состоянии – все это наступало уже здесь, в отдельной палате, под присмотром уже порядком постаревшего неизменного доктора Абрама Моисеевича.

Минуя охранников, тоже знавших его в лицо и зачем-то приставлявших к козырьку руки, а также приемное отделение, откуда высыпали поглядеть в след по-военному одетому писателю-психу молоденькие медсестры, он сразу направлялся к массивной красно-коричневой двери у одного из двухэтажных корпусов и, содрогаясь от неизбежности, стучал в грохочущее железо.

Охранник, тоже узнав его, молча отодвигался вместе с хорошо смазанной задвижкой замка, и за спиной вошедшего Гайдара что-то сухо защелкивалось.

Теперь уже отсюда даже писателю и бывшему комполка было не выйти без особого разрешения, разве что на небольшую прогулку в сопровождении медсестры, на что тоже требовалось распоряжение.

Он обратил внимание, что в помещении неспешно наводят косметику – стены припорошила свежая побелка и стоял боком на полу, прислоненный к одному наполовину отштукатуренному полуразвалившемуся углу – красный стенд с выведенной белой краской надписью, содержание которой он нарочно пропустил.

Здесь, прямо у входа, и был кабинет Абрама Моисеевича – он был заведующим Вторым отделением.

Слева от порога сидел на корточках какой-то старик в трусах и чистил большим изогнутым ножом паркет. Гайдар сначала подумал, что это рабочий, но тот поднял голову и, не отрываясь от дела, быстренько рассказал ему с большущей простодушной улыбкой на гладко выбритом лице, что у них сегодня был банный день и он славно попарился, а теперь хотел бы, чтобы кто-нибудь плюнул ему в глаз.

«Плюньте, пожалуйста, мне в глаз», – сердечно попросил человек, поднявшись со своим ножом и встал напротив с немигающим взором – и глядя на вновь вошедшего, и в то же время – как не глядя.

Гайдар дунул ему в глаз.

Человек блаженно осел на пол и опять принялся водить по паркету заплававшим в дрогнувшей руке лезвием. Теперь было видно, что это не старик, а человек лет пятидесяти.

Гайдар толкнул дверь в кабинет.

Моисей Абрамович сидел за своим массивным столом и быстро писал. – А-а-а!… Аркадий Петрович! – проговорил он, широко улыбаясь, и сразу встав, крепко пожал ему через этот стол руку, слегка задержав ее в своей мягкой, влажной ладони. – Опять к нам!.. Что-то вы зачастили – мы, вроде, виделись в последний раз месяца два назад. Ну ничего-ничего, вы же знаете – пройдет каких-нибудь два-три дня, ну, от силы неделя-другая и мы вас от этой напасти ос-во-бо-дим!.. Ну что у вас там опять случилось? Опять пили, пикировались с женой?.. Хотя, насколько я помню, жена у вас, наконец, теперь подходящая – она с вас пылинки сдувает, и вы ее тоже не огорчаете своими неожиданными поступками, разве что здоровье ее ваше огорчает. Сегодня, я думаю, она уже начнет звонить, справляться.

– Да какие там неожиданные поступки, – проворчал Гайдар. – Я сейчас даже практически не выезжаю из Клина – разве что в Москву. Война на носу.

Он осекся. Хорошо, что Абрам Моисеевич, который лечил его еще с двадцатых годов, был сейчас один, без своего нового зама, который носил под халатом всегда отутюженную и накрахмаленную гимнастерку. Первый зам профессора был не военным медиком в отставке, а действующим сотрудником ОГПУ. Гайдар это знал наверняка, а все остальные могли и не догадываться.

О надвигающейся войне говорить было запрещено – в лучшем случае за это могли обвинить в распространении панических настроений. Поэтому Гайдар, кашлянув, добавил со смешком:

– Что-то я и правда совсем раскис. Видимо, скоро отправлюсь в паническую атаку!..

Моисей Абрамович умел пропускать мимо ушей то, что слышал иногда от Аркадия Петровича. Проворно выскочив из-за стола, он схватил молоточек и, не теряя дружелюбия, вкрадчиво предложил:

–Может поднимете гимнастерочку?

Вздохнув, Гайдар расстался с папахой и шинелью, которые были тут же помещены рукой профессора в шкаф рядом с собственной шубой, и обнажил покрытую шрамами грудь, где виделись несколько запекшейся свежих порезов.

Это произошло с ним утром, когда Дора ушла на базар, а он готовился к встрече с редактором. Приемная дочь Женя, в честь которой он назвал подругу своего литературного Тимура, еще спала и он, бреясь, не выдержал, и провел несколько раз бритвой по коже – это почему-то помогало пересиливать боль и темноту в голове, останавливать скопившуюся черной копотью ярость.

– Нда… – произнес Моисей Абрамович тоном знатока и ценителя той живописной картины, которая существовала под гимнастеркой известного детского писателя. – Вы бы, дорогой наш человек, хоть бы йод с собой носили. Стыдно, товарищ!.. А болевой синдром облегчается смоченным в растворе соли полотенцем… Кстати, а вы знаете, что птицы выщипывают себе перья, когда их жизненное пространство оказывается уже, чем это необходимо их природе?.. Вот и думайте теперь… Ну, так что, будем лечиться?.. Ваша палата свободна. Там у нас три дня лежал настоятель одного из московских храмов, но Сергей Иванович перевел его в общую палату, чтобы был, светоч тьмы, поближе к народу. Так что – милости просим… Ступайте уже, Аркадий Петрович. Мы сделаем для вас все, что можем. Постучите там непосредственно в отделение – дежурная сестра вам откроет.