Слеза Небес. История о редком бриллианте

Голова моя была занята мыслью о том, что мы скажем Матрене Карповне. Ведь правды сказать я не могла, а выдумка должна быть достоверной. Да еще нам нужно было вызнать у старушки дорогу, которой местные ходили в Армавир былые времена, когда не было и в помине ни паровозов, ни железной дороги. В Армавире я надеялась сесть на поезд и доехать до Тихорецка, а уж оттуда добраться в Новороссийск.

– Барышня, а где наш-то? Только вроде был, я-то покормить его хотела, ан и нет нигде.

– Да тут бегал, Феклуша.

– Валентин! Валенок! Да где ж ты?

– Странно, – какое-то неприятное чувство шевельнулось в душе,– к обеду он всегда тут как тут. Не пробрался ли к курам? Посмотри, Феклуша.

– Да я только оттуда. Нету его. Может опять к Белке своей ушел? Разве пойти?

Феклуша стояла в нерешительности. Атаман нас не жаловал и наносить ему визиты совсем не хотелось, да ничего не поделаешь, пошли. Однако все же надеялись встретить своего песика где-нибудь по дороге. Вдруг мне действительно показалось, что я слышу его лай. Я тронула Феклу за рукав. Она прислушалась тоже.

– От речки что ли? Пойдемте, поглядим. Ан, слышите, вон и в кустиках затявкал. Похоже вроде брешет.

– Да, и там тоже. Давай ты к кустам, а я к реке.

Пробираясь сквозь ивовую поросль я все яснее понимала, что слышу голос Валентина. Но он был каким-то приглушенным, будто ему зажимали пасть. Хуже всего, что лай все время то удалялся, то приближался. У меня тогда и мысли не возникло, что кто-то столь низким способом вздумает заманить меня в ловушку.

Вернее, мысль эта пришла мне в голову именно в тот момент, когда взгляду моему предстал тот самый незнакомец, что несколько дней назад, послав к нам парламентером Петруху, топтался на дорожке перед домом Матрены Карповны. Незнакомец держал в руках вырывающегося Валентина и чувствительно давил ему на горло.

Увидев это, я остолбенела. Он же улыбнулся и даже слегка поклонился, пытаясь разыграть джентльмена.

– Я снял бы шляпу, мадемуазель, но вы же видите, что руки мои заняты.

– О! – опомнилась я, – вы нашли мою собачку. Мерси. Благодарю Вас.

И я протянула руки к Валентину, который тоже рванулся ко мне. Но не тут то было. Господин так стиснул его, что бедной собаке не оставалось ничего, кроме как взвизгнуть и визг этот походил на мольбу о помощи.

– Вы получите свою собачку, – самодовольно улыбнулся господин, – но при одном условии.

Я насторожилась. Он вел себя так просто и естественно, как будто всего лишь хотел пофлиртовать со мной.

– Я внимательно вас слушаю.

– Прекрасно, – взбодрился он, – думаю, не стоит особенно витействовать, если можно сразу перейти к делу. У вас есть вещь, которая меня очень интересует. Сколько вы за нее хотите?

– Не понимаю.

– Прекрасно понимаете.

Он вцепился в меня взглядом и даже прищурился немного, словно изучая

– Субтильная барышня лет двадцати – не более, глаза зеленые, волосы в крупный завиток пшеничнаго оттенка… Рост, собачка – все совпадает, мадемуазель! О том, что вы, украли бриллиант из дома своих благодетелей, знает вся Москва. Думаете, что сумеете скрыться? Ничуть не бывало. Вы не сможете покинуть Россию. Ваши приметы есть у каждого портового служащего, я не говорю уже о пограничных постах. Ваши стыдливые родственники, а ваши родственники действительно испытывают стыд из-за того, что не смогли удержать вас в рамках закона, так вот теперь они снабдили полицейских ищеек вашей фотографической карточкой.

– Но я ничего не крала!

– Вопрос терминологии. Некоторые называют это просто – взять то, что плохо лежит. В вашем воровском мире тоже есть своя философия. Итак, я предлагаю вам деньги. Хорошие деньги. Это будет сумма достаточная для того, чтобы приобрести маленький домик где-нибудь в провинциальном городке и прожить там несколько лет, не испытывая нужды. Соглашайтесь.

– Простите сударь, но все это не входит в мои планы.

– Ну да! Вам, мадемуазель, конечно хочется в Париж! Но, вынужден вам сказать, деточка, что Париж и Лондон должны подождать. Отсидитесь в России. Года через три поезжайте куда глаза глядят. Сумма, которую я предлагаю, вполне вас обеспечит.

– А если я откажусь?

– Не откажетесь. Что вы будете делать с камнем? Блуждать по степи? Скрываться в маленьких городках? Поймите, вас ждут скитания. Жизнь, к которой вы не привыкли. Стоит ли она того? Вы молоды и красивы. Выходите замуж, поезжайте за границу, покупайте там шляпки, тряпки, всяческие украшения. Ну, зачем вы ввязались в мужскую игру? Поверьте, вас здесь задавят как котенка. Далеко не все будут миндальничать с вами как я.

Раздувающая ноздри лошадь тотчас же всплыла в моем воображении. Эти уж точно не стали бы миндальничать. Может незнакомец прав. Мне следует избавиться от камня и жить в свое удовольствие.

Но как я смогу посмотреть в глаза Тулумбасовым? Да и деньги, которые мне предлагает этот господин, по праву принадлежат им. Смогу ли я спокойно жить на эти средства и не испытывать угрызений совести? Конечно же нет. Да и Сергей Сергеич не смирится с пропажей бриллианта и станет его искать. Тогда мне тоже придется прятаться и скитаться. Нет, уж лучше скитаться с чистой совестью. Тем более что мое первое письмо уже вполне могло дойти до Тулумбасовых и они наверняка предпринимают какие-то действия, чтобы оказать мне помощь.

– Я вижу, вы задумались, мадемуазель? Это благоприятный знак. Предполагаю, что вы склонны все-таки принять мое предложение. Не так ли?

– А если вы все-таки ошибаетесь?

– Ну, если вы так упрямы и не думаете о себе, то пожалейте, по крайней мере, это очаровательное существо.

Он красноречиво сдавил Валентину горло. Тот даже завизжать не смог.

– Не смейте, – я бросилась к нему, и попыталась его ударить. Однако мой удар был для него, что для слона дробина. Он засмеялся и, схватив мою руку, пребольно выкрутил ее.

– Не хотите отдать по-хорошему, возьму силой! Сами напросились, мадемуазель.

Его голос раздался совсем близко у меня над ухом и прозвучал зловеще. Я дернулась, чтобы высвободиться, но тут же острая боль пронзила предплечье. Он дернул выкрученную мою руку, притягивая меня к себе.

В то же самое время Валентин, пользуясь тем, что хватка незнакомца ослабла, не преминул укусить обидчика. Незнакомец вскрикнул и, отшвырнув собаку, схватился за ранку на шее, куда угодил мой прекрасный пес. Однако меня он не отпустил, а напротив, придя в себя от первой боли и оторвав руку от укуса, схватил обеими руками за плечи и теперь уж больше не пытался казаться джентльменом.

Несмотря на мое сопротивление, он порвал на мне блузку и разодрал шнуровку корсета. Я защищалась, как могла, но что мои слабые девичьи силы против крупного мужчины. Я извивалась змеей, когда он просовывал свои противные толстые пальцы под планку корсета, пытаясь выудить оттуда сокровище. Валентин то скулил, то лаял, носясь возле нас и норовя ухватить незнакомца за пятку.

Все было напрасно, он уже почти победил. Однако, пытаясь высвободиться и производя совершенно немыслимые телодвижения, я выронила драгоценный сверток в траву. Увидав его, негодяй наклонился и тут вдруг внезапно осел, завалился набок, а после рухнул всей глыбой на земь.

Тяжело дыша, я смотрела на эту обмякшую глыбу и недоумевала, откуда взялись кровавые потеки на набриолиненных волосах и отчего глаза незнакомца выкатились из орбит, а руки, несколько раз опивав беспомощные круги, раскинулись по сторонам, точно сей неприятный человек собирался заключить кого-то в объятия.

Рядом стояла Феклуша со сковородником.

– Батюшки! – Завопила она, выронив утварь и с ужасом разглядывая дело рук своих, – уби-и-ила! Батюшки-светы!

– Феклуша, – пыталась я ее растормошить, – Фекла! Ты же меня спасла! Эй, опомнись! Да не кричи так.

– Ох, барышня, да ведь смертоубийство какой грех-то!

– Не кричи. Жив он. Вон шевелится. Надо уходить. Камень ищи. Я его тут где-то выронила.

– От ведь, – всплеснула руками Фекла, и бухнулась на колени прямо в траву. – Слава тебе, матушка пресвятая Богородица, что спаса мя от смертоубийства.

Я же тем временем пыталась разыскать сверток, упавший в траву. Где-то тут он должен быть. Неужели незнакомец, падая, накрыл его собой. Подвинуть внушительного господина нам не под силу, да он, чего доброго, еще очнется. Делу помог Валентин. Просунув свой острый нос под объемное тело, он выудил из под него нашу потерю вместе с клочком франтоватого пиджака.

– Пойдем, Феклуша! Нам нужно уйти из станицы до того как этот негодяй придет в себя.

Феклуша встала с колен и, еще раз бросив взгляд на раненого и убедившись, что он дышит, медленно поплелась за мной. На полпути она остановилась, постояла немного, а потом пошла обратно. Я сочла это последствием испуга и уже хотела отправится вслед за ней, чтобы уговорить и успокоить, но Феклуша только забрала сковородку, которую оставила на месте побоища, и бодро догнала меня.

– Солнышко-то высоко еще, барышня, – проговорила она скороговоркой, – далече уйдем до сумерек-то.

Дома нас ждала радостная бабушка Матрена. Соседская невестка разрешилась мальчиком и она, Матрена Карповна его приняла не хуже любой повитухи. Ради такого случая, ввечеру нас всех приглашают на угощенье. Не успела наша хозяйка проговорить все это, как я предстала пред нею во всей красе.

– Да что с тобой, дитятко? Тебя точно волк драл?

Тут только мое потрясение и обида пролились горькими слезами. А пока я рыдала на плече у Матрены Карповны, Фекла успела рассказать, как на меня напал окаянный «дачник», и как она это увидела и побежала за сковородником, хорошо хоть недалече было бежать, и как бог миловал ее от смертоубийства, а то вовек бы не отмолилась от такого греха.

– Ой, детоньки, что же теперь будет?

– Уйдем мы, Матрена Карповна.

– Да куда ж? В степь? Опасно.

– А как здесь останемся, тоже опасно.

– Так чего ж он от нее хотел, окаянный?

– А чего все они хотят!

– Ой-ой-ой-ой-ой! Вот янычар, совсем, видно, креста на нем нет! Так сказать бы атаману.

– Сама знаешь, Матрена Карповна, как он нас-то жалует.

– Да я с ним поговорю. Пусть только попробует мне что поперек сказать!

Матрена Карповна еще долго нас уговаривала, но как только увидела собранные вещи, поняла, что все уж решено. Вздохнув, она осенила нас крестным знамением и, накормив-напоив вволю, отпустила.

Деньги, что я положила ей на стол, она поделила на две части. Одну взяла себе и спрятала в сундук, другую же вернула с решительным видом, давая понять, что обсуждение этого вопроса не предвидится.

Не прошло и часу после ужасного происшествия, как наша четверка уже шагала по тропке, что вилась вдоль реки Кубани. Мы отправились в Армавир. Трое из нас шли пешком, а Дорик, которому посчастливилось родиться птицей, посиживал в своих апартаментах, что оттягивали Феклуше руку. В другой руке у нее была шляпная картонка с нашими пожитками. Я же несла чемоданчик и корзинку со снедью, которой снабдила нас на прощанье Матрена Карповна. Наша многоуважаемая такса бежала самостоятельно. Я сочла возможным не надевать поводок.

Покидая станицу, мы беспрестанно оглядывались назад. Обеих нас душили слезы. Таких добрых и душевных, истинно щедрых людей, нам наверное никогда уж не придется встретить. Не одни только глаза, сердца наши плакали, расставаясь с теми кто приютил, накормил и обогрел, помогал чем мог, не терзая наставлениями и не задавая ненужных вопросов. Жаль, искренне жаль было расставаться, да вот только оторванному от ветки листу можно только мечтать о покойном тихом месте. Судьба его – лететь по белу свету…

Курс мы держали, как и было наказано Матреной Карповной, вверх по течению реки. Где-то впереди летний выпас скота. По словам нашей хозяйки, там под охраной гуляй-города, какие устраивают казаки, пасущие скот вдали от дома, мы сможем спокойно переночевать.

Солнце стояло в зените, но и путь был не близкий. Оттого, мы решили не отдыхать даже в самую жару. Перекусили по пирожку на ходу, да запили водицей из бутыли. Правда, животные так есть не умели, поэтому небольшой привал нам все-таки пришлось сделать, но сосем ненадолго. А потом мы снова двинулись в путь. Чтобы подбодрить нас Феклуша завела песню.

            Когда б имел златые горы

            И реки полные вина,

            Все отдал бы за ласки-взоры,

            Чтоб ты владела мной одна…

Я слов не знала, но все же пыталась подтянуть, где угадывала. Валентин, прислушиваясь к мелодии, тоже вставлял свое «гав» и почти всегда там, где надо. Может нам в цирк поступить? И, как на заказ, в ответ мне раздалось нечто похожее на «аха!», извлеченное из гортани Дорика. Это у него что-то новенькое.

Прошло не менее двух часов, когда мы добрались до моста через реку. Матрена Карповна о нем упоминала. Значит уже не далеко. Скорей бы добраться до пастухов! Огненно-красный диск все ярче вырисовывался на побледневшем небосводе. Еще немного, и он полыхнет последним лучом, не дающим ни света, ни тепла, и провалится в ущелье между горами, а небесный свод совершенно поблекнет и подернется сумраком. Настанет ночь. Ночью в степи путнику неспокойно.

Перебравшись через реку, мы уже через сотню шагов увидели на горизонте пастуший лагерь, окруженный повозками. По разные стороны от него виднелись пасущиеся отары, которые издали напоминали белые облака, отчего казалось будто небо опрокинулось на землю. Однако идти до них было еще долго.

– Ну что, Феклуша, заводи песню, а мы тебе подтянем.

– Да какую же вам? – Слегка зарумянилась певица.

– Какую хочешь, только не грустную.

Феклуша подумала немного и запела почти что в ритме марша:

            Из-за острова на стрежень

            На простор речной волны

            Выплывают расписные

            Стеньки Разина челны…

Допев песню, мы обе одновременно посмотрели вдаль, и приумолкли. Еще идти и идти. Присмирел и Валентин. Больше он не тявкал на пташек и не интересовался барсучьими норами. Все чаще пес останавливался, чтобы отдохнуть, а потом, догоняя нас, так тяжело дышал, что жалко было на него смотреть.

Нужна была остановка. И не только для того, чтобы набраться сил, а хотя бы с целью истребить все съестное, что дала нам в дорогу бабушка Матрена. Жара стояла такая, что продукты все равно долго не продержались бы, поэтому избавиться от них было вполне разумно. На обед и передышку мы дали себе ровно час, после чего опять двинулись в путь.

Об усталых стертых ногах, больных от поклажи руках и ноющих спинах мы старались не думать. Мы почти не разговаривали, только изредка переглядывались, понимая друг друга без слов. Мы мерили степь с первородным скифским упрямством, не оставляя ей шанса взять над нами верх. Мы шли не останавливаясь, и мечтали только об одном – упасть в траву, и лежать, закрыв глаза, ни о чем не думая.

Солнце еще не успело поменять золотой цвет на розовый, когда до лагеря оставалось не больше версты. Надобно было собраться с силами и сделать еще один рывок. Мы сцепили зубы и пошли. И мы дошли. Мы успели до того, как гуляй-город заперли на ночь.

Встретили нас настороженно. Усадили на какие-то тюки и долго расспрашивали, кто мы и зачем бредем по степи.. Но от усталости мы уже трудом удерживались на наших неудобных сиденьях. К тому же, ноги у обеих были сбиты в кровь, и раны мозжили до сердечной боли. И еще спать хотелось так, что язык не слушался. Понимая, что всякий разговор с нами пустой, казаки устроили нас на ночлег и оставили в покое.

Единственное, о чем я подумала засыпая, это о том, что завтра я совсем на смогу идти, просто не смогу ступить на ноги. Мозоли следовало бы смазать чем-нибудь, но, намерения мои пропали втуне. Я не смогла даже оторвать голову от жесткого валика, что служил мне подушкой. Завтра. Все завтра.

Спала я крепко, но ближе к утру замерзла и придвинулась к Феклуше. Она повела себя как-то странно. Отвела волосы у меня со лба. Я было от нее отмахнулась, и она тотчас пропала, а я куда-то поплыла. Вернее, мне показалось, что кто-то несет меня на руках. Должно быть тело так реагировало на переутомление.

Я попыталась приоткрыть глаза. Предрассветная мгла качнулась и рассыпалась, стукнувшись обо что-то вполне осязаемое. Взгляд мой наткнулся на усатое мужское лицо. Я хотела закричать, но мне зажали рот. Тогда я принялась извиваться и выкручиваться.

– Спакойно, барышня, – услышала я бархатистый голос, – мы не причиним тебе зла.

Черкесы! Мелькнуло в моем всполошенном сознании. Все. Конец.

Но что же пастухи? Неужели никто ничего не видит и не слышит? А Феклуша. Где Феклуша?

Ладонь, что зажимала мне рот, пахла лошадиным потом. Я попыталась вцепиться в нее зубами, но все никак не могла изловчиться и вместо этого только скользила по ней языком, отчего горец лукаво улыбался и качал головой.

Вдруг позади послышался лай. Наконец-то! В нестройном собачьем хоре я услышала и родной голосок Валентина. За нами отрядили погоню. Валентин кажется опережал всех. Это заставило горца перейти на бег, я же стала вырываться с удвоенной силой, чем заслужила довольно болезненный и обидный удар ниже спины. Зато он наконец оторвал руку от моего лица и я, обернувшись, воочию увидела своего дружочка, опережавшего остальных собак. Но уже в следующий момент меня перекинули поперек лошади.

– Валенти-и-и-ин, – надрывалась я, что было мочи, словно пес мог спасти меня.

Зацокали лошадиные копыта. Впереди скакали два или три всадника. Сколько их в точности, я не могла разобрать из-за неудобной позы. Но Валентина я все еще видела краем глаза. Он был совсем близко, вот-вот вцепится зубами в копыто лошади. Черкес вынул из кобуры пистолет.

– Нет! – закричала я, пытаясь извернуться так, чтобы выбить оружие. Потом был удар. Что-то раскололось. Степь елочной игрушкой скользнула с ветки на пол и разбилась вдребезги.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Пленницы

Бред. Долгие и темные путы бреда. Кажется я вспомнила все – и детство и старую графиню, и дом в Воронцовом поле. Там гостили папа и мама. Мы разговаривали о чем-то весьма серьезном, хотя я была еще совсем мала. Они выглядели счастливыми и часто смеялись. Они все собирались поиграть со мной, но не могли. Им что-то мешало.

Папа держал маму под руку, а я была в стороне. Все время в стороне, даже когда мы все вместе отправились купить мне платья и игрушки. В конце концов я потеряла родителей из виду. Я плакала, металась, искала их, но никак не могла найти. Мне было так хорошо и спокойно, когда я видела их лица, но они вдруг пропали. Я точно знала, что больше не увижу их никогда.

Очнулась я от ощущения теплой руки на своей коже. Кто-то влажной тряпицей вытирал мне лоб и я снова куда-то плыла. Над головой простирался шатер, сквозь который проглядывало солнце. Его раскаленные лучи насквозь пронзали ткань и впивались, точно когтями, в мою больную голову. И еще было очень неудобно. Спина онемела. Я попыталась пошевелиться, но тут же застонала. Движение отдалось в голове и боль стала совсем уж необъятной, а я-то думала, что сильнее уже болеть не может.

– Очнулась, кажется очнулась, – возрадовалась Феклуша, Слава Богу, а я-то уж решила, совсем плохи дела!

– Патише, – перебил ее мягкий женский голос, и тотчас же надо мной склонилась немолодая полноватая женщина, черты которой были мне отчего-то смутно знакомы.– У нее типер балит галава и с ней нильзя громко гаварит. Но она пришла в сибя. Типер ее можно будит вылечит. Главное, чтобы ее глаза харашо видели. Вы, барышня, харашо видите миня? – теперь она обращалась ко мне. Ее бездонные темные глаза были полны участия, .– Вы можете не отвечат, а только показат глазами.

Ага! Где-то что-то в этом роде я уже слышала. Это было кондитерсокой. Мы пытались показать окружающим, что мы влюбленная пара, а на самом деле…. Летов! Черкесы! Женщина в красной накидке!

Кажется я часто заморгала, и моя собеседница догадалась, что я взволнована.

– Типер я панимаю, что вы харашо видите, барышня. Я спакойна. Вам нужна выпит ликарство и паспат.

Лекарство! Что это за лекарство? Я перевела вопросительный взгляд на Феклушу.

– Надо, барышня, – живо заговорила она, но под взглядом смоляных глаз черкешенки заговорила спокойнее. – Упали вы с лошадки-то. Хорошо шею не сломали, а мозги-то они на место встанут. Сотрясли вы их немного, но это ничего, бывает.

Тут я все вспомнила. Черкес собирался выстрелить в Валентина. Я должна была ему помешать, и стала выкручиваться, пытаясь высвободиться и тогда … Степь, елочной игрушкой скользнула на пол и раскололась вдребезги. Я ничего не смогла сделать и Валентина больше нет.

Я почувствовала, как слеза ползет по моей щеке, щекочет ухо, а из груди уже готовы вырваться сдавленные рыдания. Но мои слезы вытирают чем-то теплым и мокрым. Потом я слышу повизгивание и знакомая, любимая до боли собачья морда утыкается мне в ладонь. Рыдания, правда, уже счастливые, вырываются все-таки из моей груди и я, кажется, снова теряю сознание.

      Так, продираясь сквозь темные путы бреда и многочисленные потери сознания, перемежающиеся то детскими воспоминаниями, то известиями о новой нашей действительности, потихоньку я приходила в себя, пытаясь составить хоть какое-нибудь представление о том, что же произошло.

Даже на беглый взгляд, происходящее казалось мне чрезвычайно опасным и даже чудовищным. Нас похитили и везли неизвестно куда. К тому времени, как я первый раз пришла в себя, мы ехали уже три дня и две ночи. Ночевали прямо в степи под охраной всадников. Костра не разжигали, чтобы не привлекать внимания. Если на пути попадались казачьи разъезды, говорили, что везут заболевшую черкешенку на родину. Феклушу настращали, и она даже не пыталась подать голос, что не мудрено. Черкесские кинжалы всегда были наготове, а она, хоть и неробкого десятка, да не из тех, кто будет действовать безоглядно.

Варда, женщина, которая была приставлена к нам, оказалась весьма доброжелательной. Она настраивала нас смириться с тем, что мы теперь добыча и должны вести себя смирно, хотя сама ни разу не проявила по отношению к нам ни малейшего признака непочтительности или презрения, какое чаще всего выказывают к пленникам. Больше того, она ухаживала за мной, отстраняя иногда даже Феклушу и давая понять, что тяжелые телесные раны известны ей куда более и что уж она-то точно знает, что с ними делать в том или ином случае. Именно ее заботам я обязана тому, что к концу первой недели нашего путешествия недуг мой стал отступать. Однако же только благодаря присутствию Феклуши я не испытывала чувства одиночества и не была беззащитна.

Феклуша рассказала, что там, в казачьем гуляй-городе, она вдруг проснулась от громких и резких возгласов. Сознание ее спросонья было столь спутанным, что даже когда она увидела, как меня кто-то поднял на руки и понес, сперва подумала, что это сон или видение. И только обнаружив, что меня нет рядом, вскочила, и собиралась закричать, но ей тотчас же зажали рот, как и мне.

Тем, что в лагере все-таки поднялся переполох, мы обязаны Валентину. Все остальные – пастухи, собаки, овцы, – преспокойно спали и ничего не слышали вплоть до того момента, пока он не залаял. Тогда уж казаки всполошились, но догонять похитителей невесть откуда прибредших девиц, не стали. Оно и понятно, кто их знает зачем пришли …

Однако же Феклуша как-будто видела всадника позади, но ехал он никак не со стороны гуляй-города, а куда делся, и вовсе не известно. Саму Феклу, также как и меня, перебросили поперек лошади. Уж это верно, в подобном состоянии невозможно ничего рассмотреть как следует.

Уже к полудню того дня, когда нас похитили, мы доехали до небольшого сселения, где Феклушу пересадили, а меня переложили в кибитку, в которой мы и продолжили путь. В этом селении к нам и присоединилась Варда. Ее делом было врачевать мои раны и примирить нас с положением пленниц.

Варда быстро нашла общий язык и с Феклушей, и с Валентином, который с первых дней стал жаться к ней и спать у нее на коленях. Должно быть, она пробуждала в нем воспоминания о Марфе Самсоновне, которая вполне могла сравниться с Вардой обширностью форм. Думаю, задремывая на коленях у своей новой знакомой, он вспоминал теплую оседлую жизнь с изобилием «Собачьей радости», с исполнением любых прихотей, и еще к тому же не лишенную «острого словца», которым время от времени развлекал его друг Дорик.

Дорик был у нас запретной темой. Потому что он стал нашей потерей. Утомленный дневной жарой и длинным переходом, он мирно и крепко спал в час, когда кипели страсти. Что станет теперь с нашей «говорливой» птицей, как сложится ее судьба? Может, она достанется какому-нибудь пастушонку, который за умеренную плату будет показывать ее другим мальчишкам, и тогда жизнь его еще наладится, он будет иметь успех и останется сыт и весел.