Куда уходит нежность? Записки Насти Январевой

Пытаясь приобщиться к изучению испанского языка, Вероника с успехом освоила два слова: completamente calvo (совершенно лысый) и щеголяла своими познаниями при любом удобном случае.

На первом курсе из нас готовили медсестер гражданской обороны. Из институтских аудиторий мы попадали в мир болезней Кировской больницы. Как подопытных кроликов, неопытные «инязовки» мучили стариков, дожидавшихся своего смертного часа. Первым моим пациентом оказался тощий старик со сморщенными, как выжатый лимон, ягодицами. Иголка гнулась и сопротивлялась, прокалывая дряблую старческую мышцу. Бедные лежачие больные! Если бы только они могли убежать и спрятаться от практикантов, тренирующих на них руку…

Училась я с удовольствием, правда, на первых порах без особых успехов. Шел процесс количественного накопления знаний, и казалось невозможным уместить в одной голове огромный объем материала. Требовалось самостоятельно работать над языком по четыре-пять часов в день. А где взять столько времени, от чего урезать? Иметь бы крылья, чтобы беспрепятственно перелетать огромное расстояние от Ново-Ленино до института. Иметь бы силы, чтобы после утомительных переездов не валиться с ног от усталости, а снова браться за учебники.

Мы, студенты, жили с постоянным ощущением, что находимся в голодном краю. Блюда, приготовленные в институтской столовой, попахивали древностью и отвращали одним своим видом. Витрины магазинов были заполнены унылыми консервными банками. Как люди жили? Чем питались? Я начинала собираться в магазин, а тетя Глаша недоумевала:

– Зачем идешь в магазин? Нет там ничего. Одни банки.

– Ну и что? Кушать-то хочется.

– Ну, иди, иди!

– Вам ничего не взять?

– А что ты мне возьмешь? У меня все есть.

У нее на плите всегда стояла кастрюля наваристого борща, но кормить жиличку в ее обязанности не входило.

Временами я замечала у себя прогрессирующие признаки переутомления: сдавали нервы, «опускались крылышки», а мозг ничего не «записывал», как старая магнитофонная пленка. Однако бросать институт я не собиралась даже при самом неудачном раскладе: слишком много я получала здесь для души.

Я урывала пару-тройку дней, чтобы побывать дома. Родителям предварительно сообщалось, чтобы к моему приезду были куплены яблочки и конфетки. Несколько дней отдыха давали хорошую разрядку. Мозг снова работал четко и восприимчиво. В одном были напряжены нервы – вынужденная необходимость держать ответ перед преподавателями. Врать я не научилась с детства: родители пресекли на корню первую попытку сказать неправду, а девчонки мое отсутствие оправдывали болезнью. Краснея от смущения, я поддерживала эту версию, говорила про дерматит, указанный в фиктивной справке, не умея объяснить, что это такое. Мое замешательство куратор толковала по-своему:

– Не знаете, как сказать об этом по-испански? Ну, хорошо, оставим этот вопрос.

При первой же возможности мы с Вероникой ехали в Шеберту. Если не удавалось достать билеты, ехали в холодном тамбуре, где температура воздуха казалась ниже уличной, где отвратительно грохотало лязгающее железо сцепленных между собой вагонов и мороз пробирал до костей.

Чтобы разогнать застывающую от холода кровь, Вероника, немало на своем интернатовском веку повидавшая, бойко подпрыгивает, имитируя танец. Я смотрю на свою бесшабашную сестру-авантюристку и удивляюсь, как ей удалось подбить меня на безрассудную поездку.

Нелепый смех разбирает нас до слез. Мы на время забываем о неудобствах. За окном становится совсем темно. Стуча колесами, поезд все дальше уносит нас от большого города. Проходит часа четыре, прежде чем мы, горе-путешественницы, осмеливаемся проникнуть в общий вагон. Мы забираемся на третьи полки, предназначенные для перевозки багажа. Я старательно вытираю вековой слой пыли. Вероника с ухмылкой следит за моими действиями:

– Хорошо устраиваешься, сестра, а не подумала о том, что тебя сейчас стащат отсюда?

В вагоне тепло. Измученные холодом и страхом, под размеренный стук колес мы впадаем в сладостную дрему, ни на минуту не забывая о зыбкости положения. И этот неотвратимый в своей роковой неизбежности момент наступает. Мы обе пробуждаемся от тревожного чувства. По вагону идет проводник, который проверяет билеты. Привстав на цыпочки, «удав» пристально вглядывается в неясные очертания на третьих полках. Наметанным глазом безошибочно определяет присутствие «зайцев».

– Предъявите билеты!

– У нас нет оных, – говорю я.

– А у вас? – с подобным вопросом он обращается к Веронике. Та медленно приподнимается, рукой оправляет пальто, чтобы случайно не обнажилось колено. Принимает удобное положение и в напряженной тишине всеобщего ожидания молвит:

– А мы вместе!

Коварный проводник двигается дальше, взяв на заметку местоположение безбилетников. Под утро он будит нас и кивком головы приглашает следовать за ним в тесную каморку, где получает мятую купюру достоинством в пять рублей.

В родной деревне царит первозданное умиротворение. По замерзшим улицам мы пробираемся к своей избушке. Утопая в нехоженом снегу, Вероника торит дорожку к высоким воротам.

Старый дом встречает нелюдимым духом: холодом и запущенностью. Печку мама Валя топит редко, потому что из щелей валит дым. Мы принимаемся наводить порядок. Выбиваем слежавшиеся тканые дорожки. Моем полы. Попутно с непонятным упоением гоняем старых котов, свыкшихся с незыблемой тишиной. В печке весело потрескивают дрова. Дом наполняется теплом и уютом.

Только в Шеберте, где время остановило свой ход, мы с Вероникой чувствуем себя первобытными по природе. Здесь не надо подбирать выражений, которыми пользуются люди в цивилизованном мире: хватает междометий. На своей «малой родине» мы отдыхаем душой, черпаем силы, чтобы «плыть в революцию дальше».

Слух о приезде городских девчонок распространяется по всей деревне. Раздается стук, и в дом вместе с клубами морозного воздуха вваливаются гости: жизнерадостный весельчак и балагур – крепыш Прохор и его двоюродный брат, полная его противоположность, высокий красавчик с туманным взором синих глаз – Николаша. После летнего продолжительного романа Прохор считает себя женихом Вероники, хотя та сомневается до последнего: он ли ее судьба? А Николаша, местный ловелас, озорной гуляка есенинского типа, намеревается добиться моего расположения. Серьезных отношений не возникает: я не желаю стать очередной победой в его длинном списке. Однако он тревожит скрытые чувства, побуждает меня к первым лирическим стихам. Стихи лишены всякой рифмы – подобие русского перевода испанских поэтов, однако передают настроение влюбленности и грусти.

Где-то и близко, и далеко

Живет человек, которому я нравлюсь,

И который нравится мне.

Он нужен мне: его глаза, руки, губы,

Кудрявая голова, отдыхающая на моих коленях,

Ласковые губы, отдающие мне его дыхание,

Нежные руки, тоже любящие меня.

Ночью, опускаясь в тихую постель, я хочу его.

Но трудный день, прожитый с беготней и шумом,

Закрывает мне глаза,

Усталостью ложится на плечи,

И я засыпаю мгновенно.

А грусть не проходит,

Накапливается толстым слоем,

Как пыль на старинном комоде

В старинном доме шебертинском.

Николаша забылся, как мелькнувший за окном поезда и пропавший из виду дорожный полустанок, а смешные стихи остались. Прохор же, не в пример своему брату, вел решительное наступление на полную сомнений Веронику, не сдавая своих позиций ни под каким предлогом. Скоро о его предстоящей женитьбе узнала вся Шеберта, только сама «невеста» вела себя так, словно речь шла не о ней.

Возвращение в город сопровождалось приключениями и новыми знакомствами, как правило, не имевшими продолжения, но помогающими нам повышать свой уровень самооценки. Мы вдруг обнаружили, что в каждом мужском взоре при нашем появлении неожиданно вспыхивала нескрываемая заинтересованность. Незаметно для себя мы повзрослели и стали нравиться мужчинам.

Как-то вагон был забит солдатами и новобранцами. Все до единого смотрели на нас жадными глазами, словно каждый хотел откусить по кусочку. С нами в купе ехали парни, судя по всему, работяги, кочующие люди. Один из них, по имени Сергей, показался мне похожим на Николашу. Может быть, меня смутили такие же синие с поволокой глаза? Он вел себя почти высокомерно, но стоило скользнуть по нему взором, он тотчас же отрывался от книги и долго смотрел на меня.

– Как называется ваш аул? – насмешливо спрашивал он. – Есть ли у вас московский тракт? Не знаешь? Вроде, видела какую-то дорогу за опушкой?

Я выдерживала его взгляд, и глаза наши, встречаясь, не разбегались в стороны. Второй, Дима, отнесся ко мне по-братски. Мы улыбались друг другу, словно были знакомы сто лет. Когда со второй полки спрыгнул солдатик, Дима любезно предложил мне занять его место.

– Ой, какая твердая подушка! – ворчала я, пристраиваясь на жестком солдатском вещмешке. – Разве на такой уснешь?

– Привыкай, – сказал Дима. – Выйдешь замуж за офицера, будешь за ним ездить, придется спать на такой подушке.

– Нет, за офицера я не выйду, – возразила я. – Мне не нравятся военные.

– А что так? Все девчонки без ума от военных.

– А я – нет. Не люблю ходить по струнке.

– А за кого ты выйдешь? За работягу?

– Выйду за того, кого полюблю.

– Дело ты говоришь! – согласился Дима. Он вспоминал родную Украину, как некий уголок земного рая. – У нас такие яблоки, арбузы!

– Лучше один раз попробовать, чем много раз услышать, – резонно заметила я.

– Я пришлю тебе посылку с яблоками! – пылко обещал Дима. – Мамане напишу, она отправит.

Подъезжали к Иркутску мы самыми близкими друзьями.

– Ты жди, Настя, в середине июля, как только поспеют первые яблоки… – воскликнул Дима.

– … мы тебе напишем! – закончил фразу Сергей.

Прощаясь, он дружески пожимал нам руки, понимая, что как только мы ступим на перрон, наши пути разойдутся навсегда. Так оно и было.

Глава 5. Люди влюбляются, женятся

Летом на острове Юности Вероника встретила Сашу, и девичье сердце сначала куда-то ухнуло, а потом заныло сладостной болью. Она знала точно – это Он!

Они танцевали весь вечер, не разлучаясь ни на минуту. Маленькая, доверчивая, трогательно-беззащитная Вероника, приподняв кудрявую головку, пытливым взором притягивала к себе Сашу. Они жадно впитывали друг друга, забыв обо всех, кто находился рядом.

На следующий день в комнате, где жила Вероника, отмечали конец сессии. Пили портвейн, закусывали килькой в томате. Дух веселья витал в воздухе. Громкий смех, возбужденные разговоры волнообразно перекрывали магнитофонную музыку.

Вероника ждала Сашу, то и дело выбегая на вахту. Ее охватывала неясная тревога, что он может не прийти, как обещал накануне вечером, что непредвиденные моменты разведут их в стороны. Она уже готовилась к тому, что будет искать этого парня в огромном городе и непременно найдет, чего бы это ни стоило!

Вероника бегала на вахту раз десять – не меньше. Саша все не появлялся! Она уныло возвращалась в комнату, ее встречали радостными криками и подливали в стакан.

Когда, наконец, пришел Саша, и Вероника, покачиваясь на неверных ножках, поспешила ему навстречу, произошло самое страшное, что вообще могло произойти в этой жизни между двумя малознакомыми молодыми людьми. Дешевый портвейн и килька в томате, не совместимые друг с другом, в едином порыве «поперли» наружу.

Веронику вырвало у Саши на глазах.

Девчонки увели ее и положили на кровать. Саша ушел.

Когда Вероника очнулась, ее первым побуждением была попытка подняться с кровати и отправиться на поиски Саши, чтобы извиниться за чудовищное недоразумение. Ничто не должно стать причиной их расставания сейчас, когда они нашли друг друга в огромном мире, где люди годами ходят рядом и не могут встретить свою половинку.

Ослабевшая, раздавленная тяжелыми мыслями, Вероника недвижимо лежала на кровати, не имея сил подняться и исполнить свое намерение.

Саша пришел сам в тот же вечер, чтобы справиться о ее самочувствии. Ничто не могло разлучить их. Они были созданы друг для друга: мужественно-спокойный, очень чуткий, все понимающий Саша и говорливая, живая, как ртуть, переполненная эмоциями Вероника.

Прохор оставался в неведении, какие крутые изменения произошли в жизни его «невесты», и продолжал готовиться к свадьбе.

Думая о нем, Вероника испытывала неприятную ноющую боль, подобную зубной, когда все симптомы больного зуба налицо, и оперативное вмешательство неминуемо.

Она заказала переговоры и долго подбирала слова, чтобы смягчить удар, который намеревалась нанести своему «жениху» неожиданным отказом. И эти слова нашлись.

– Прохор, ты стал мне родным, как мать, – начала она. – Но я встретила другого. Мы любим друг друга. Это судьба. Прости!

Шебертинское население долго переваривало эту новость и даже посчитало неслыханной дерзостью то, что Вероника, вся наполненная внутренним светом, привезла своего избранника для знакомства с матерью.

В тот же день к их дому подкатила машина, и несостоявшаяся свекровь, мать Прохора, хлопнув дверцей «Жигулей», бросила в лицо девушки жесткие, обидные слова:

– Стыдно так делать, девочка!

Вечером пришел подвыпивший Прохор, намереваясь решить вопрос своей отставки мордобитием соперника. Но, встретив спокойный, понимающий взгляд Саши, нутром почувствовав полное единение влюбленной парочки, вдруг опустил занесенную для удара руку.

– Что ж, живите, коли так! Смотри, если обидишь… Я тебя отовсюду достану!

На свадьбе Вероники и Саши мне хотелось плакать.

С раннего детства Вероника была моей второй половинкой. Она приоткрыла дверцу в другой, полный приключений мир, где нам всегда было весело и интересно. Теперь я осталась в полном одиночестве, и все вокруг стало серым и бесцветным.

Эти двое, сидящие во главе стола жених и невеста, в проволочном венчике фаты похожая на ромашку, выглядели самыми счастливыми людьми на свете. Я пыталась погасить в себе чувство, название которому – нехорошее слово «зависть». В тот момент в голове моей созревало точное определение счастью. Счастье – это чувствовать себя женой и сознавать, что у тебя есть муж. Твой, весь твой до кончиков волос, любимый мужчина.

Я думала о человеке, который неожиданно появился в моей жизни. Он мог бы сидеть сейчас рядом со мной на свадьбе моей сестры, но его не было, и я не знала, почему. Он никак не объяснил причину своего исчезновения. Просто перестал приезжать. Сопротивляясь этой чудовищной несправедливости, я любила его всеми силами своей души и… ждала. До умопомрачения. До надрыва. Но об этом позже.

Вероника уговорила меня ехать в Шеберту. Это было нужно для обеих: после ее свадьбы мы очень отдалились, а это лишало жизнь ее полноценного содержания.

Вероника без конца говорила про Сашу, словно из открытого крана лилась и лилась вода, а я страдала от неразделенных чувств, и сердце мое было задеревенелым, не способным сопереживать чужим радостям.

Мы выпили бутылку портвейна. Веронике это нужно было, чтобы до конца высказаться. Мне – чтобы дойти до сырой постели и забыться тяжелым сном.

Когда пришла с работы мама Валя, мы пребывали во сне, разметавшись по подушкам. Она не заметила ничего странного в нашем поведении: пустую бутылку Вероника предусмотрительно вынесла в сени.

Ярким солнечным утром, покинув немудреный шебертинский перрон, мы отправились в Иркутск.

Я напрасно поторопилась вычеркнуть себя из списка людей, нужных сестре. Мое отсутствие среди подружек, явившихся к Веронике с поздравлениями в день ее рождения, было расценено как акт предательства. Она появилась у меня на следующий день в образе кучерявой, крайне разъяренной маленькой фурии, метала гром и молнии.

– Ты почему не пришла ко мне? Сестра, самый близкий человек, нужный мне для души в этот день! – голос ее звенел и прерывался от волнения. – А еще клялись в детстве, что всю жизнь будем вместе! Ну и что с того, что у меня муж? Это не значит, что у меня нет больше сестры.

Она словно потрясла меня за плечи. Мне было плохо, и я забыла, что где-то существуют родные люди. Часа три мы ходили по улицам, врубив Сашин магнитофон, хотя погода была дрянь, и мы насквозь промерзли.

На трамвайчике мы поехали в предместье Рабочее, где жил с родителями Саша. Меня приняли тепло и радушно. Возвращалась я с приятным умиротворением: у моей сестры новая семья, но в ней нашлось местечко и для меня.

Вероника, самая светлая голова на факультете, после окончания института получила направление в областной центр. Это был Магадан, таинственный город на берегу Охотского моря, столь же далекий и непостижимый для нас, как планета Марс.

Мы снова поехали в Шеберту.

Была вторая половина мая, и столь необходимое дело как посадка картошки оказалось подходящим оправданием отсутствия на занятиях. Опять поезд, третьи полки, только на этот раз мы с билетами и Сашиным магнитофоном.

Вероника щелкала кнопками, перекручивая кассету в поисках мелодии, наполнявшей душу неизбывной тоской. Так и ехали: устремив в потолок недвижимый взор и проглатывая подступающий к горлу ком.

Шеберта еще спала, не ведая об очередном знаменательном приезде, когда в сопровождении музыкального грохота мы спрыгнули на железнодорожную насыпь. Потревоженные отдаленным шумом, дворовые псы приготовились дружным лаем огласить деревенские окрестности. Около домов, выстроившихся вдоль дороги, Вероника убавила громкость.

Дома все по-старому: грязно, холодно и сыро. После направленного на уборку трудового порыва – уютно, чисто и тепло. Купив бутылку вина, мы с Вероникой идем в лес. Огородами, через заборы, с оглушающей музыкой.

Мы восхищаемся милыми сердцу березами, вспоминаем босоногое детство и первые влюбленности, все, что случалось с нами в Шеберте. Наши души, переполненные высокой поэзией, возносятся в заоблачные дали…

Одной бутылки показалось мало, и мы отправились за второй. Деревенские пацаны, привлеченные веселой музыкой, шумной гурьбой бежали следом.

Когда вернулись в лес, в природе поднялся неспокойный ветер, безжалостно склоняя вниз верхушки деревьев.

От первого глотка муската по коже побежали мурашки, противная жидкость не лезла в горло. Содрогаясь всем телом, мы выпили до конца содержимое бутылки.

Мы лежали на сухой траве, не имея сил двигаться, и смотрели, как по бледному, линялому небу плыли лохмотья застиранных облаков.

Мы глядели в небо и думали о своем предназначении, как раненный под Аустерлицем князь Болконский. Мы не пытались сдерживать слезы. Детство закончилось. Совсем скоро Вероника уедет в Магадан, далеко от всего этого, до боли родного, обустроится и заберет с собой мать. Вместе с сестрой я навсегда прощалась с Шебертой.

Пришла пора возвращаться. Дорога к дому оказалась полной непреодолимых препятствий. Перелезая через забор, Вероника падала, вставала и снова упорно пыталась покорить возникшую на пути преграду. Трудно было представить в ней будущего блестящего специалиста, который скажет свое веское слово в логопедии.

Дома я сразу бухнулась в постель, а сестра моя, «наперсница разврата», искала чего бы поесть и упустила момент, когда с работы пришла мама Валя и догадалась, что с нами что-то не так, и причина нашей «неадекватности» не что иное, как алкогольное опьянение.

Радость на лице матери, вызванная нашим долгожданным приездом, решительно сменилась негодующим отвращением. Быстрые резкие движения рук и гневное нечленораздельное мычание в полной мере выразили ее нетерпимость к отвратительному образу жизни, который мы повели, поддавшись растлевающему влиянию города. Но до этого эпизода еще целая жизнь…

Глава 6. На острове Юности

Борис появился в моей жизни в конце первого курса. Обремененная предстоящим экзаменом по латыни, я даже в голове не держала в кого-нибудь влюбляться. Случилось это на острове Юности, именно в тот теплый июньский вечер, когда Вероника познакомилась с Сашей.

С Ангары задувал прохладный ветерок, принося с собой запах речной воды и прибрежных водорослей. Освещенный фонарями танцпол, расположенный в центре острова, был заполнен до отказа. Романтичнее места для молодежных «тусовок» не существовало во всем городе.

В тот вечер я забежала на танцплощадку ненадолго, чтобы развеять голову от сухой латыни, а потом вернуться к наскучившим падежным окончаниям и посвятить всю ночь зубрежке. Ничто не могло свернуть меня с намеченного пути, даже этот замечательный парень, мечта любой девчонки – высокий, плечистый, улыбчивый.

Он неожиданно выступил из толпы танцующей молодежи. Впился в меня изумленными глазами, словно открыл еще одну неведомую звезду, радостно привлек к себе. Он заговорил со мной, и мне показалось, что мы знакомы сто лет, не меньше.

– Смотри, правда она похожа на …? – обратился он к своему приятелю. – Глаза, губы, улыбка. Похожа ведь?

Его выбор пал на меня, потому что я напоминала кого-то, по всей вероятности, очень дорогого его сердцу. Его совсем не волновало то, что я могла иметь другие привычки и свой собственный характер, оказаться девушкой себе на уме и не вписаться в воображаемый образ.

Уже потом, много раз возвращаясь к первым минутам этой встречи, я думала, а не было ли то пресловутое совпадение по внешнему сходству обычным предлогом для быстрого знакомства, которым пользуются ушлые ухажеры? И я, простодушно-доверчивая девчонка, так легко «купилась»!

Но это было потом… А в тот теплый июньский вечер, наполненный речной свежестью и звуками музыки, я повсюду ощущала флюиды мимолетных влюбленностей, излучаемые возбужденными взорами танцующих, и, оставшись без верного сестринского плеча Вероники, наверное, напоминала девушку, которая в томлении «ждала кого-нибудь».

Музыканты на эстраде заиграли медленный танец.

Борис взял меня за руку и повел в самую гущу толпы, где томно топтались тесно сплетенные парочки. В его крепких руках мне захотелось притихнуть и затаиться. И когда смолкали звуки музыки, мы уже не расставались.

Этот парень сразу нашел отклик в моей душе. Есть такие люди, которые изначально кажутся родными, предназначенными тебе, как отец и мать.

Мы покинули танцплощадку, взявшись за руки. Долго бродили по опустевшим улицам. Удивлялись тому необычному ощущению, когда на глазах таинственно засыпал неугомонный в дневной суете большой город: смолкали в отдалении звоночки трамваев, сходило на нет движение транспорта.

В скверике, напротив фонтана, Борис опустился на лавочку и посадил меня на колени. Мы целовались, потеряв счет времени, и раскидистые тополя приглушенно шелестели над нами листвой. Необыкновенная, полная чудесных превращений июньская ночь незаметно перетекала в утро.

– Я буду ждать тебя завтра на той же лавочке у фонтана, – сказал Борис около общежития на Ленина-стрит, где я собиралась ночевать. – Надеюсь, к двум часам ты разберешься со своей латынью?

Охваченная приятной истомой, я растянулась на кровати. Я казалась себе маленькой девочкой, которой протянули руку и повели в таинственный мир любовных страстей.

Утром ночное приключение отошло на задний план, уступив место предэкзаменационной трясучке. Я хваталась за учебники, как утопающий за соломинку, пытаясь заложить в голову побольше знаний.

Измученная от самоистязания, я решительно сложила учебники в сумку (Омнеа меа мекум порто – все свое ношу с собой) и поехала в институт. В запасе оставалась пара часов, чтобы где-нибудь в пустой аудитории пробежаться по спряжению глаголов, зрительно зафиксировать в памяти сто «крылатых» латинских выражений.

В кабинет экзаменатора я зашла самой последней, напоминая обреченного смертника. Из кабинета вылетела, как на крыльях, с отметкой «хорошо» и только тут вспомнила о свидании.

Прошло больше часа после назначенного времени. Я безнадежно опоздала! Не сворачивая в скверик, где меня должен был ждать Борис, я прямиком направилась к общежитию Вероники.

Далее ноги сами понесли нас по улице Карла Маркса к пельменной. Хорошая порция пельменей, сдобренных маслом, вернула интерес к жизни. Отяжелев от приятной пищи, мы вышли на улицу, кишащую пешеходами и автомобилями, и… нос к носу столкнулись с Борисом и его приятелем.

– Вот так неожиданность! – воскликнула я. – Так не бывает! Мы запросто встретились в городе, где сотни тысяч людей. В одном месте, в один и тот же час.

– Ты почему не пришла? Я ждал тебя два часа! – Борис выглядел усталым, даже измученным. – Сидел на лавочке, как последний дурак.

В его голосе было столько горечи и разочарования, что я почувствовала угрызения совести. Ну, что мне стоило свернуть в скверик и убедиться в том, что Борис ушел? Нет, мне даже в голову не пришло, что он будет ждать два часа.

Я стояла и улыбалась, пристально, не отрываясь, рассматривая его черты. Вчерашнее впечатление, нарисовавшее в моем воображении образ прекрасного принца, подтвердилось и при ярком солнечном свете.