Лёгкие глупости незрелого возраста

Лёгкие глупости незрелого возраста

Наталья Алексеевна Юлина

Наталья Павловна Коноплева Журналист

© Наталья Алексеевна Юлина, 2019

ISBN 978-5-4490-7732-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

лежу в темном углу и смотрю, как сокращается

до маленького блестящего пятнышка

на ободке будильника

кусок неба

дошкольное образование

свидетельство о рождении

Не то, чтоб долго я рождалась, но препорядочное время. Помню, плаваю я в теплой маминой воде, и никакие дурные мысли мне в голову не приходят, и тут природа вдруг стучится в моё убежище и властно приказывает выходить.

Я начала стараться, я старалась почти сутки и вот, посиневшая от нечеловеческого труда, я своею окостеневшей головой, наконец, пробилась на этот свет, так некстати названный белым.

Мама лежала чуть живая, истекая кровью, и тут я издала победный клич на октаву ниже писка всех моих сверстников. Моя часть работы оказалась смертельно опасной, но я одержала первую победу. И вот она началась – жизнь.

Тяжесть моего рождения объяснялась тем, что природа долго не желала давать мне сигнал на выход, и от этого я появилась, имея большие преференции – у меня оказалась твердая голова, лишенная всяких недостатков, что позволило устремиться к цели семимильными шагами. В полгода я уже говорила и (хотелось написать писала, но это было бы враньем) ходила, держась за руку, за лавку, за диван и за всё, что для этого годилось. Ползать мне просто не приходило в голову.

Но тут немцы начали бомбить мой город.

Помню, все спускались в бомбоубежище с плохим настроением, кроме, конечно, меня. Я подбадривала каждого, на меня взглянувшего, ослепительно беззубой улыбкой. И тут бомбежка кончилась сразу за тем, как бомба попала в наш дом. Бабушка падает без памяти, потому что в квартире остался мой дядька Витька. Он всю ночь дежурил на крыше нашего дома, собирая фугаски, но вместе со звуком сирены его дежурство кончилось, и он ушел спать.

К счастью, бомба упала в середину дома, и наше крыло выстояло. И вот мы поднимаемся на наш четвертый этаж – дядька Витька спит сном праведника, прикрытый поверх одеяла настенными часами с маятником и боем. Ни грохота от взрыва бомбы, ни боя часов, упавших со стены, он не слышал.

Я вполне обжилась в этих не простых, но упрощенного комфорта, условиях. Так как не было никаких натуральных продуктов, ни молока, ни сахара, то врачи рекомендовали маме кормить меня грудью столько, сколько она сможет. Я ела и пила исключительно продукт, произведенный моею мамой: подбегала к ней и требовала грудь. Потом мама начала работать в школе, а нянькой пристроили дядьку Витьку. Чем он меня кормил, трудно сказать. Будучи неробкого десятка, к тому же с природной склонностью к экспериментам, (нечего и добавлять, что я унаследовала эти, неплохие в сущности, черты), время от времени он сажал меня на абажур, чтобы поглядеть, как я буду добывать пищу. Даже такому неглубокому уму, как мой, быстро становилась очевидной ошибочность его действий, и я требовала компенсации.

Тогда дядька Витька клал меня в коляску, привязывал к ее ручке длинную веревку и отпихивал коляску в дальний конец коридора. Коляска верещала ржавыми сочлененьями, уж не помню, смеялась я или плакала. Тут он выбирал петли веревки, я возвращалась к нему, благодарная за спасение, А он повторял аттракцион снова и снова.

мы играем в сказку

Мой дед, как теперь и я, не мог спокойно жить, если не узнал последние новости. В пять лет моей обязанностью стало читать ему, вернувшемуся с работы, свежую газету. Учили меня читать или я сама овладела этим искусством, еще сидя в утробе мамы, трудно вспомнить. Если у деда выдавался свободный и беззаботный часок, он становился моей куклой. Я собирала его мягкие, тонкие волосы в кисточку, заворачивала лентой и завязывала бантик, эта игра мне нравилась, а вот кукол тряпочных, целлулоидных и прочее барахло я презирала.

Я могла часами играть с большой коробкой карандашей. Каждый карандаш был членом многочисленной группы людей. Там было много детей, много взрослых, и все они увлеченно чем-то занимались. Подробнее про эту игру сказать ничего не могу, потому что я выросла и сделалась туповатой.

То, что хочу сейчас рассказать, произошло много раньше карандашей. Это было время, когда голову никак не тормозило тело, я просто не знала о его существовании, да, тело тогда еще не добавилось к моей голове.

Я просыпаюсь в полдень одна и иду по коридору в кухню. Я иду, а под ногами у меня солнце. И вот вхожу в кухню, а она вся – солнце. До этого я, наверняка, видела солнце и раньше, и в кухне оно иногда лежало после обеда, но этот миг я запомнила, потому что он и был тем самым недосягаемым счастьем жизни. Это произошло в первый раз.

Конечно, никто меня больше на абажур не посадит. Время моё прошло. Но немножко я продолжаю жить на абажуре. И не высоко, но сверху. А пока в квартире со счастьем живет еще одна семья и в ней мальчик Миша. У него большая голова и полное отсутствие интеллекта. Как только его выводят на улицу, он, не раздумывая, бросается под машину, и взрослые с трудом вытаскивают его из-под колес. Не думаю, что Миша так отважен, мол, выскочу и одержу победу над этим чудищем. Скорее он теряет голову от страха, поэтому бежит не от машины, а прямо на нее. Одно слово – мальчик.

Не подумайте, что я такая злая, и не люблю сверстников: у Миши была сестра Оля, на год меня старше, моя душевная подружка.

Любимой, тайной игрой у нас с Ольгой была игра в ёлку. Ставили в коридоре один табурет, на него другой, перевёрнутый, в него горшок с цветком, самый большой, какой могли поднять. Ёлка готова. Вернее не ёлка, а её начало. Ёлка – это, когда наряженная.

Сначала всё это заматывается бельевой веревкой. Чем больше, тем лучше. На веревке можно вешать всё: носовые платки, фантики, платки другие, шапки, мамину старую шляпку, её прозрачную кофточку, а чтобы блестело, можно втыкать гвозди, засовывать стеклышки от секретов, ложки, скрепки, вилки. Мы работали с Ольгой уже два часа, но всё чего-то не хватало.

Вдруг Ольга оборачивается и кричит: «мама», так что я вздрагиваю. Ее мама с ней не живет, потому что она умерла. Они приехали из Средней Азии после землетрясения уже без мамы. Я поворачиваю голову и вижу очень красивую женщину. Она, ласково улыбаясь, смотрит на елку, потом в полной тишине начинает нам помогать. Как только Оля называет её мамой, она прикладывает палец к губам, как бы говоря: «тише, если будешь шуметь, я исчезну».

Ёлка переливается всеми цветами радуги, ёлка торжествует вместе с нами. И тут у мамы в руках появляется серебряная звезда. Она прикладывает ее к самой верхушке, и мы, не отрывая глаз, смотрим на звезду. В углублениях серебра вспыхивают красные огоньки и змейками выскакивают наружу. Оля плачет. Сначала про себя, потом появляется голос, и в этот момент мама со звездой исчезает. Она просто тает в воздухе.

Больше мы с Олей в ёлку не играли, зато рассказывали друг другу случаи из жизни. Вот случай из Олиной жизни:

Оля была такая маленькая, что не разбиралась, кто красивый, а кто нет. Кто добрый, тот и красивый, получалось у нее.

И поселилась она в необитаемой деревне. Никто там не жил, кроме Крокодила. Он оказался таким добрым, что Оля его полюбила и считала самым красивым.

Но Крокодил, как часто он повторял, быстро старился и боялся умереть. Однажды он колол дрова и упал. Оля не хотела, чтобы он умер, и ждала, когда Крокодил встанет. Он не встал, и девочка принялась плакать. Она плакала так сильно, что вокруг образовалось море слез. Плавать она не умела, но когда начала тонуть, забила руками-ногами и поплыла. Скоро она научилась плавать, совсем не уставая и глядя в небо, и, наконец, приплыла к маме. Войдя в дом, она увидела, что пьют чай. За столом сидел Крокодил и дул в блюдце.

Мы не очень твердо знали, кто такой крокодил. Олин папа звал «этим крокодилом» своего начальника на работе. Но в истории начальнику не было места.

Когда подружка пошла в школу, не очень я ей завидовала, потому что всё равно считала себя старшей. Помню, как Оля спросила меня, а как пишется Онекдот или Анекдот, и я, надув щеки, обучила ее релятивистскому подходу к проблеме. Объяснила, что пишут, и так, и так – всё дело в содержании анекдота.

Истории из жизни, вроде крокодильей, мы рассказывали друг другу в охотку и не часто, зато каждый день носились по коридору, выдумывали разные придумки и еще выбегали из кухни на балкон посмотреть на трамваи. Это зрелище захватывало нас сильнее всяких сказок. Близко от нашего подъезда, на трамвайной остановке скапливался народ. И вот высокий домик с окнами, мелодично прозвенев, подкатывал, из него кубарем вываливались люди, как муравьи расползались в разные стороны, а в это время дребезжащее чудо, изобразив пылесос, уже всосало всю прежнюю толпу. Бесконечная повторяемость и неповторимость движений приковывали – это, как смотреть на огонь в печи.

Иногда со звоном проходил грузовой трамвай, где-то задетый бомбой и залеченный синей высокой фанерой, стоявшей вертикально по бортам. Во времена, когда я не могла, в силу объективных причин, выходить из комнаты, я рассматривала улицу,стоя на подоконнике. Тогда, за неимением жизненного опыта, я называла такие штопаные трамваи рваными.

Но вернемся к нашим с Ольгой играм. Балкон, с широкими выходами в небо между ржавых железных брусьев, был старым и каменным. Чтобы мы, разгоряченные игрой, прямо из кухни не выскочили с четвертого этажа, между брусьями навязывались проволочки, их легко можно было отвязать, но старшие запрещали это делать. То ли дед, то ли дядька Витька, то ли я сама, кто-то из нас выступил автором такого толкования: если отвязать даже одну проволоку, балкон сразу обвалится. Мы с Олей, находясь на первобытном уровне развития человека, боялись даже дотрагиваться до проволочек. В жизнь входило колдовство, тайна, не подчинявшаяся никакому разуму.

Вот еще одно волшебное место, это уж Олина придумка. Живет она в деревенском двухэтажном домике на втором этаже. Чтобы попасть в это место, надо сначала слезть по крутой лестнице вниз, потом подняться по другой, потом опять спуститься, опять подняться, открыть гигантскую дверь, включить ослепительную огромную лампу в черной пречерной комнате с названием ОМ. Попасть ночью одной в такое место – не приведи Бог.

мальчики

А с мальчиками всё как-то не клеилось. Первый раз, конечно, Миша. Второй раз случилось еще в доязыковый период, время, когда я не безмолвствовала, но объяснялась звуками и жестами.

Везла меня мама в трамвае. Сижу у нее на коленях, в руке держу любимый совочек. Не смогли его у меня вырвать после песочницы. А напротив сидит пренеприятный мальчик, его лицо мне принципиально не понравилось. Терпела, терпела, терпела, и тут терпенье лопнуло, и я совочком залепила в ненавистное личико. Младенец завопил, а моя мама, схватив меня в охапку, выскочила из трамвая.

И третий раз, это уже учусь. После уроков выхожу из школы в коллективе подруг, и тут едва замеченный мною мальчик, тоже в коллективе, только своем мужском, оттягивает резинку на рогатке, и металлический заряд летит мне в ногу. Боль сливается с яркой ненавистью не только к этому, но ко всем лицам мужского пола на Земном Шаре. Дед к тому времени уже умер, а дядька Витька уплыл за горизонт. Пришло время соприкосновения с неприятными людьми. И прошла жизнь, и я научилась прощать, как теперь выражаются, стала толерантней, и пришло мне в голову, а чем черт не шутит, может быть, мальчик с рогаткой это тот самый, кого я так не мотивированно (с его точки зрения) атаковала, вооруженная совочком.

В развеселое дошкольное время папа был на фронте, а мое человеческое общество состояло из деда, бабушки, мамы, дядьки Витьки и соседки, ровесницы Ольги. Никаких садов-яслей не было, и первый мой выход в общество состоялся в туберкулезном санатории. Что такое этот санаторий? Пожалуйста. Передо мной ветка орешника – листья широкие большие, сзади меня такая же ветка, и невысокая трава в стороне. Всё. Это и есть санаторий, где я провела три месяца.

А в Москве природы вокруг еще меньше. Любимая природа появлялась весной – ледоход. Наш дом отделялся от Москва-реки большим пустырем, местом моих юношеских подвигов. Там мы жили большой компанией, и я оказывалась, по слухам, не последним атаманом (слухи до моего слуха донес дядька Виктор Макарыч уже много лет спустя). Но ледоход… Я в школе, а перед школой мы уехали в сухопутное место, хотела где-нибудь описать, рассказать, что такое ледоход, но всем было не интересно. И вот он, случай.

Приходишь на берег и тут же с большой скоростью начинаешь уплывать. Всё серое, вспученное, каменное, ледяное стоит на месте, а ты летишь мимо. Страсть к такому полету – это первое наркотическое переживание. Поймать кайф от затяжки сигаретой, разве не то же. Если б в детстве я не плыла перед ледяными завалами, то не была бы такой… глупой или инертной, или вообще была бы другой.

С тех пор я никогда не видела ледохода. Во… от, вот почему я становлюсь с каждым годом всё глупее.

первый класс и дача

школа 629

И вдруг уже школа.

30-го августа собрали класс. Чужая тетя учитель нарисовалась страшной угрозой.

Огромная – и я поняла свою крошечность. Усатая – и я осознала, что у меня совсем голое лицо. С агрессивным мужским голосом – и моя колоратура превратилась в писк.

Вернувшись после казни домой, я категорически отказалась хотя бы раз добровольно пойти в школу. Но угроза была ложной, наша учительница Анастасия Ивановна, старенькая, худенькая, с тихим мягким голосом, ничем не напоминала того усатого гренадера.

Тем не менее, в первый день от страха девочка Никифорова, высокая, как нам, колобкам, казалось, с вишневыми напуганными глазами, описалась посреди урока. Никто не смеялся, все смотрели на нее с ужасом. Если с ней это случилось, так что – и с нами может? А девочка Никифорова уже никогда не будет, как мы. Она будет великомученицей, снявшей с нас первородный грех недержанья.

В классе не было мальчиков. А я неделю назад победила Альку из квартиры под нами. Мы только переехали с берегов Москва-реки в новый дом. Спускалась с лестницы, и тут вполне неизвестный мне Алька молча замахнулся на меня, я молча врезала ему, и больше он никогда ко мне не приставал. Я хотела побеждать еще, но в классе не было мальчиков. Пришлось их выдумать. Всех девочек класса я рассортировала на мальчиков, девочек и нейтральных персон.

Мальчики это громкие, кривобокие пофигистки. Девочки – тепленькие мягонькие тихони. Все остальные – нейтралы.

С первых дней я произвела хорошее впечатление, и одноклассники доверили мне свои уши. Я ходила в школу с белой повязкой на кофте, повыше локтя. На повязке стоял красный крест. Моя специализация называлась санитарка. Мне вменялось перед уроками стоять у входа в класс и заглядывать каждой входящей в уши. Я ни разу не заметила грязи в ушах, за что меня уважали, но не любили, потому что любовь в этих сердцах проснется классу к пятому. Мы были стадом овечек, снимавших свои шкурки при выходе из школы.

Тарычёво

После первого класса, а также после второго, третьего, четвертого я вместе с колонной родственников по папиной линии отправлялась в Тарычево. Овечья шкурка так прилипла к моему тельцу, что кузина Лиза, на два года младше меня, считала меня барашком. Кем еще может быть существо, нырявшее с книжкой на целый день в заросли золотых шаров.

Первый класс, школа не могли стать причиной моего изменения. Дело было в другом – перед началом дачной жизни умер дед. Вот она старая фотография. Я стою ближе всех к гробу и с растерянным недоверием смотрю в лицо деда. Выглядит эта малютка не по годам юной. Больше четырех ей не дать. И вот смерть деда переломила младенчество.

кузины

Слава Богу, кузину Лизу с хорошеньким личиком в форме колеса можно было увидеть только за полчаса до сна. Где она пропадала, никто не знал, но судя по ее иногда выскакивающим матерным словам в случае, если что-то казалось этому шестилетнему ангелу не правильным, она всё своё рабочее время посвящала дружбе с деревенскими ребятами. Если Лизаньке на ее пути попадался барашек, она без всяких слов объясняла, кто в доме главный, походя сунув свой крепкий кулачок мне под ребра. Я старалась ей на глаза не попадаться, зато старшая сестра Ксюша Лизавете не могла не попасться на глаза, поскольку спали они на соседних кроватках. И что же? Еще не открыв глаза, Ксения урезонивала сестричку за вчерашнее и, наконец, разочаровавшись в нотациях, в сердцах выкрикивала: «стерва ты». На что получала молниеносный ответ: « А ты ябеда».

Это означало, что они проснулись и готовы к новым свершениям, но до завтрака не хватало энтузиазма, чтобы начать боевые действия, а после завтрака оказывалось, что у каждой дел невпроворот, и они разбегались.

Просидев полдня с книжкой под окном нашей комнаты, барашек шел на травку. Лес был далеко, а кругом тропки бегали по лугам и спускались в овраг. В тот год я часто уходила побродить там одна. Мои размышленья привели к мысли о смерти. Я не похожа ни на Лизку, ни на Ксюху, ни на других родственников – значит, я должна скоро умереть.

…И на пригорке дикий лук…

колодец

Если мама оставалась со мной на день, мы шли на пруд. На том берегу стояла заброшенная церковь, напоминая, что когда-то в своей усадьбе здесь жил помещик.

Трава обрывалась перед узкой полоской лысого берега, где на песок из воды выползали пиявки, чтобы с нами познакомиться. Мама, биолог по профессии, приучила меня интересоваться любыми живыми существами. В первый же год знакомства с прудом я поплыла и сразу поняла, что родилась, если не рыбкой, то пиявкой.

Так я вписывалась в природу, но не без проколов, в самом деле, что можно ждать от первоклассницы, прозябавшей всю свою убогую жизнь в каменных джунглях: я боялась насекомых, всех, но особенно летающих. Однажды мы пошли с мамой на колодец, большое ведро на большой скорости мама спустила и разрешила мне с середины подъема самой вращать ручку ворота. Несколько раз я повернула ручку, гордая своей немыслимой силой, и тут заметила зависшую над головой осу. Я отпустила ручку – до воды ли тут, когда бесшумный неземной оборотень выбирает на мне место, чтобы причинить смерть, – и присела. Ворот под тяжестью полного ведра начал бешено разворачиваться, а ручка бить меня по голове. Мама схватила свою зреющую тупицу, принесла домой и положила в темной комнате с холодным компрессом на голове, запретив шевелиться пару дней. Но никаких признаков сотрясения не было, хотя, возможно, тайные изменения и случились, зато этот случай я вспомнила в девятом классе на уроке войны и мира. Учитель, маленький мужичек с хохолком, спросил меня, какие бывают средства тушения пожара. Я хотела сказать «ведро», но показалось, что это – чересчур скудное средство, и я выпалила: «ведро-автомат». Хохолок пришел в ярость и, чтобы уничтожить меня морально, молвил: «У вас такая крепкая голова, что если вы сейчас выпрыгнете с четвертого этажа, станете только умнее». Я не последовала совету учителя, видимо действительно, голова была крепкой, но вспомнила случай с колодцем.

гармонист Тимофей

Итак, я благополучно росла, вот мне уже девять, и меня берут с собой, когда субботними вечерами все вместе идут на «пятачок». В конце деревни местная молодежь собирается, становится в круг, играет гармошка, поют частушки, пляшут. Яркие платья, красивое высокое место деревенской улицы перед спуском с горы – всё праздник. Моя неумная память не оставила и следа филологических chefs-d`oeuvre`ов. Но возможно, подсознание сложило кое-что в копилочку: « Я двоюсь, двоюсь, двоюсь, а потом не склеиваюсь. Одного любить боюсь, а двоих осмеливаюсь», через много лет, когда я стала взрослой, моим деревенским подругам нравилось.

На «пятачке» играл на гармошке наш хозяин Тимофей. Он ходил всегда в кепке, потому, что был ранен в голову, и прямо на его макушке под кожей шевелился мозг. Жена Тоня часто не пускала в дом припозднившегося мужа, не сильно уважая немощного инвалида, и нередко Тимофей неясно маячил на хозяйском крыльце сквозь утренний туман. Днем, часам к двум высыпался, приходил к нам, садился на крыльце и разговоры заводил:

«Вы видели на том берегу пруда церковь. Так там усадьба стояла раньше, и жил помещик по фамилии Богданович. Вот про его деда мужики рассказывали, что жил тот совсем один, только кот, петух и Богданович. Кот на солнце грелся, голенастый петух красиво ходил, а Богданович их кормил и любил смотреть, как Кот раскинулся на солнце, а Петух по двору вышагивает.

Однажды выглянул Богданович из окна, а во дворе два петуха. Один прежний, а другой, как две капли воды, похожий на Кота. Понял он, что Петух соблазнил Кота тоже петухом стать. Зернышек обоим насыпал и пошел отдыхать.

На следующий день смотрит, а на дворе два Кота. Один прежний, другой, как две капли воды, похожий на Петуха. «Ага», понял Богданович, положил обоим котам по рыбке и пошел отдыхать.

На третий день смотрит, по двору гуляет Петух, точь в точь – Кот прежний, а Кот переливается таким цветом, как прежний Петух.

Завидно стало Богдановичу, и решил он превратиться… только в кого? Пока решал и сомневался, голова его сделалась петушиной, а вместо рук – лапы кошачьи. Долго смеялись Кот и Петух над Богдановичем. Потом Кот исчез куда-то, и вдруг из дома выходит Богданович.

Ну, и как? Новый Богданович на самом деле Кот или Петух?»

Я и Лизанька кричали в один голос, я – «кот», Лиза – «петух», к большому удовольствию Тимофея.

Не наю, что тут правда, но Богдановичи тут жили, одна старуха маме подтвердила. В некоторые дни Тимофей, если ему скучно станет, много чего рассказывал, и про то, как Ваня женился, и как лошадь на крыше у него жила. Последнюю сказку я у Афанасьева читала, а первую не нашла.

Сама Тоня за двоих-троих тянула хозяйство, часто пробегая мимо нас, бездельников, и останавливая наше внимание здоровенной задницей.

грибы

Если в какой-то день набиралось много дачного народа, то большая компания отправлялась за грибами. Кузину Лизаньку не брали по причине незрелого возраста, хотя на самом деле боялись возможного скандала: лишить ребенка общества душевных друзей было невозможно.

Самым испытанным и искусным грибником всегда показывал себя дед Миша, муж бабушки Дарьи, нашей здесь главной воспитательницы – он приносил самые большие корзины грибов. Однажды двое суток не возвращался. Никто не волновался, но мне казалось, когда он, вернувшись, подходил к дому, что папин папа подлинный Будда. Я насчитывала ему больше ста, а возможно и двухсот лет, и в таком возрасте ночная жизнь в лесу кому же другому может быть под силу. Их союз с Дарьей полнился противоречиями. Она светская женщина, он – Будда. Примерно, как Софья Андреевна и Лев Николаевич.

И вот большой компанией выходим из дома. Дорога идет через ячменные, потом овсяные поля. Сквозь стебли просвечивают яркие звезды васильков, вдали волнуются пшеничные поля, а еще дальше виднеется башня МГУ.

Начинался лес белоснежной рощей берез. Тут должны были расти белые, но показывались не всегда. Дальше выходили к нам подберезовики, подосиновики, лисички, наконец, на худой конец, трухлявые сыроежки: красные, лиловые, коричневые. Подальше, сильно подальше, начинался огромный запущенный сад, а в нем заросли свинушек. Если уж добрался до сада, то потащишь домой несметное множество светло-бежевых толстеньких грибков, это на засолку.

И вот садимся перед большой сковородой за большой стол: мелюзга и бабушка Даша. Грибы с картошкой – ничего себе, много-то не дадут. В это время с улицы слышится призыв: Лизка!! Потом опять: Лизка! Все замирают, и Дарья Дмитриевна негромко говорит: «нет ее». Ксения громким, строгим голосом повторяет: «Ее здесь нет». Баба Даша усмехается: « Ловко у тебя выходит».

Но младшей кузине не до друзей и даже не до грибов. Рядом оказался гость, мальчик на год ее младше, и бой в тлеющей фазе начался еще до обеда. Теперь он в разгаре. Если бабушка отвернулась, можно врезать и рукой, но конечно, основная битва идет ногами. Наконец, баба Даща, не утруждая себя замечаниями, шлепает Лизку ложкой по лбу. Битва затаивается, но все знают, что добром не кончится, и действительно, как только все вышли из-за стола, раздается громкий рев мальчика-гостя. Родительница уносит его в комнаты. Лизавета побеждает из любой позиции