Куда ведет тропинка

– … не коверкать фамилию Геракла.

Маша повторила, чувствуя себя попугаем в дурном сне. Да кому это слово нужно! Если Герыч снова полезет, какое удовольствие будет вновь обозвать его!

–Услышано и засвидетельствовано, – серьёзно заявила учительница, и Маше вновь почудился удар грома, да что же такое!

Галлюцинации какие-то, право слово. Но запах озона? Такой резкий, такой реальный… И со словом, наверное, всё не так просто. Обещала не обзывать гориллу, значит, придётся теперь не обзывать, а не то… Что конкретно «не то», Маша не взялась бы объяснить. Зато очень хорошо чувствовала: нарушит слово и ей не сдобровать.

«Не связывайся с Марфой: раскатает», – эхом отдался в памяти голос Носатой.

– Вы уже не ребёнок, – мягко сказала Марфа Кузьминична. – Вы – взрослая девушка, вам… сколько вам уже?

– Почти семнадцать! – с вызовом ответила Маша.

– Почти семнадцать… Сто лет назад у вас к этому возрасту уже был бы на руках пяток детей. Сейчас другое время.

Это точно. Время другое. Маша представила себе себя же, но сто лет назад, в какой-нибудь посконной юбке до полу, с опущенной головой, этим… коромыслом… на плечах, пятью детьми рядом (один – на руках, потому что мелкий совсем), – и содрогнулась. Жизнь в семнадцать только начинается, а сто лет назад, выходит, в семнадцать она уже, считай, заканчивалась. Ну, не ужас ли?

– Полагаю, о феромонах вы не слышали, Мария? – уточнила Марфа Кузьминична.

– О феро… о чём?! – изумилась Маша.

Что школьное ископаемое знает такое слово вообще – вот это шок. Всё-таки, несмотря на загадочную грозовую силу, явный педагогический талант и знание математики, Марфу Кузьминичну невозможно было воспринять современной женщиной. Слишком стара, слишком морщиниста, голосок… ангельский…. Платье это, из позапрошлого века. Седые косы, две штуки, почти до колена. Только что вместо нафталина пахнет озоном и почему-то морской солью.

– Одним словом, мальчики будут из-за вас драться. И, может быть, даже парни постарше.

– А я-то что могу сделать? – возмутилась Маша. – Хотят драться – пусть дерутся, – она вспомнила Герыча и тошнотный его запах – пиво! – передёрнулась и решительно добавила: – Только без меня!

– Без вас не получится, – покачала головой учительница.

Она поставила локти на стол, сцепила пальцы, положила на них подбородок, долго смотрела на девушку, слегка покачивая головой.

– Вам нужно выбрать себе парня, Мария. Тогда…

– Кого?! – у Маши сдали нервы. – Кого я здесь себе выберу? Этого… Герыча? Макса, что ли? Да Макс на меня смотрит как на говно, ещё выбирать его! – горло вдруг сдавило и слёзы брызнули.

Несправедливо! Зашвырнули в это, прости господи, Гадюкино, а теперь ещё парня тут себе выбирай, из местных!

Как в руках оказался стакан с прозрачной водой, Маша не поняла, но воду выпила. Вкуснейшая оказалась вода, свежая, с отчётливым привкусом талого снега, солнца, растопившего тот снег, подземного родника, вобравшего в себя и снег и солнечное тепло и прошедшую сквозь природные фильтры чистоту.

– Всё это вообще-то должна объяснять мать, – вздохнула Марфа Кузьминична.

– У меня нет матери, – всхлипнула девушка. – Она умерла.

– Знаю, – короткий перестук сухих пальцев по столу, скрип отодвигаемого стула, шаги по кабинету – старая учительница прошлась от окна к двери и обратно.

– Мне нужно поговорить с вашим отцом, Машенька.

Девушка немо вытаращилась на неё. Её помиловали? Больше не зовут Марией? Гроза улеглась… э, нет, гроза только усилилась! Маша непроизвольно отдёрнулась назад, захотелось вдруг влезть под стол, как та малышня в «Пирожковой», и там уже бояться дальше.

– Вы ему ничего не сделаете? – осторожно спросила Маша.

– Ничего, Машенька, – сказала учительница. – Всего лишь поговорю. Даже и в вашем присутствии. Пойдёмте.

Учительница стремительно вышла в двери, не заботясь о том, идут за ней следом или не идут. Маша посидела какое-то время в полной оторопи, затем подхватилась и кинулась следом.

Девушка ожидала, что учительница сейчас наденет галоши и вместе они пошлёпают через весь посёлок к чёрту на рога, где стоял её дом. Не тут-то было!

Никаких калош, вполне себе щёгольские сапожки на платформе. И даже с кокетливым бантиком справа на голенище! Вместо драной фуфайки, – почему-то казалось, что бабушки в таком возрасте, да еще здесь, ничего другого не носят, – белоснежный искрящийся полушубок. Вязаная шапочка с козырьком и «ушами», перчатки по локоть – у полушубка рукав был на две трети, без таких длинных перчаток не обойтись.

А на так называемом школьном хоздворе Машу ждал ещё один сюрприз. Там, помимо тракторов и прочей сельской техники, стояло очень много разноцветных и разноразмерных велосипедов в стойках, было штук двадцать, мотоциклов, – легко узнала Максов, по морде волка на корпусе, чуть поодаль – пяток полноприводных машин, но не крутейших джипов, а что там попроще, отечественного автопрома. «Нива», что ли. Надо будет в гугле всемогущем посмотреть, что это такое.

И ещё один мотоцикл, наособицу. Потому что с коляской. Маша немо вытаращилась на него. Ей-богу, она такие только по телевизору видела, в разных фильмах про войну! На них фашисты ездили, а на люльке был установлен пулемёт. Или как ещё эта штука правильно называлась.

Никакого пулемёта на этом мотоцикле сейчас не было, но что-то подсказывало – он приехал сюда с той, давней войны, в качестве трофея. Его почистили, привели в порядок мотор и ходовую чать, выкрасили в цвет лакомой карамели, и много лет он служил миру, возя своего хозяина, то есть, хозяйку, по разным нужным делам.

Но не собирается ли Марфа Кузьминична…

Собирается!

– Моя громовая колесница, – с горделивой нежностью произнесла старушка, похлопывая машину по корпусу. – BMW R75, трофей. Садитесь, Машенька. Прокачу… с ветерком…

Маша осторожно залезла в коляску, поёрзала попой на жёстком сиденье. Воображение подкинуло турель с пресловутым пулемётом впереди, видела что-то такое в каком-то старом фильме про фашистов, очень давно, в детстве.

– У меня такое чувство, – задумчиво выговорила вдруг Марфа Кузьминична, – что мы уже опоздали. Держитесь крепче, Машенька. Если не хотите вылететь на половине дороги…

Она привычным движением вогнала в замок ключ, двигатель мгновенно взревел, – прощай слух. Мотоцикл прыгнул вперёд и понёсся по кочкам почти на сверхзвуке, Маша едва успела вцепиться в борта. Учительский транспорт пёр напролом, на такой скорости и с такими виражами на поворотах, что экстремальным аттракционам Диво-острова оставалось только удавиться от зависти. Всю дорогу Маша тряслась, что коляска отвалится, подпрыгнув на очередной кочке. Будет весело. Особенно когда все кости переломает, и хорошо бы сразу шею, чтобы не мучиться…

Марфа Кузьминична лихо бросила своего железного коня к воротам дома Самохваловых, заглушила мотор. Девушка посидела ещё немного, приходя в себя, затем осторожно выбралась из коляски на негнущихся ногах. Голова кружилась и…

Калитка.

Приоткрытая калитка.

За которой не видно суровой морды Серой Госпожи, только мокрая разбитая дорожка.

Тишина.

Не такая, когда в доме все ложатся отдыхать, а… Маша не смогла определить эту тишину, не было слов, но по хребту, от копчика до загривка, словно бы прошлась ледяная волна, ставя дыбом несуществующую шерсть.

– Папа?

Тишина.

Девушка решительно шагнула к калитке, но Марфа Кузьминична вдруг осторожно, но крепко взяла её за запястье. Пальцы у неё оказались прямо-таки железными, сожмёт покрепче – от руки останется кисель, и ничем ей не помешаешь. Вот тебе и старушка. Наверняка, она воевала с фашистами и ещё не успела этого позабыть. Оставалось только гадать, как получили своё владельцы мотоцикла. Снайперская пуля или голыми руками…

– Верьте себе, Мария, – строго сказала учительница. – Вы чуете, что что-то не так?

Маша беспомощно кивнула.

– Хорошо, – кивнула Марфа Кузьминична.

Ловко нагнулась, вытянула из-за голенища сапожка – Маша глазам не поверила! – нож самого что ни на есть разбойного вида. По клинку прокатило – Маша не поверила глазам второй раз, – ворохом мелких белых молний. В воздухе резко запахло озоном и разлившейся прямо над головой беззвучной грозой.

– Веди.

– Вы кто? – тряским голосом спросила Самохвалова-младшая, не трогаясь с места.

– Ангел, – усмехнулась учительница и пояснила: – Падший…

– Вы что, с Люцифером это, что ли? – решила проявить познания в истории религий Маша.

– Нет, – усмехнулась Марфа Кузьминична уголком рта, – я по другому поводу падший. Веди!

Девушка осторожно толкнула калитку ладонью. Шагнула во двор. Обернулась, тихо сказала ожидающей приглашения грозе:

– Входите…

Даже солнечный свет как-то померк, настолько страшным выглядело и ощущалось одно отдельно взятое погодное явление, генерируемое школьной учительницей. Маленькая, хрупкая внешне, она умудрилась собрать вокруг себя мощь, от которой шатало на расстоянии.

«Кой чёрт здесь происходит?» – растерянно думала Маша, следя за тем, как Марфа Кузьминична осматривает двор.

Как-то само собой получилось, что Маша оказалась у грозы за спиной, и, наверное, это правильное с точки зрения военного человека решение, для творящегося во дворе безобразия оказалось не очень правильным.

Он возник из-за угла, с лопатой в руках, бесшумно. Не было, и вот, появился. Взлохмаченный, с царапиной на щеке – поранился вчера, работая на том проклятущем сарае, – в привычном уже ватнике поверх рабочей одежды, родной до боли…

– Папа! – радостно вскрикнула Маша, бросаясь к нему. – Папа, ты…

Воздух вспорола короткая молния и в глазу папы вырос нож, тот самый, из-за голенища белого женского сапожка. Труп рухнул деревом, лицом вниз. Брызнула во все стороны подтаявшая весенняя жижа.

– Папа! – закричала Маша в ужасе. – Папа-а!

Железная ладонь удержала её.

– Это не ваш отец, Мария, – сухо заявила Марфа Кузьминична.

– Как это не мой, как это, вы в своём уме! Вы убили человека! Вы папу моего убили… отпустите! Отпустите меня сейчас же!

– Это не ваш отец, Мария. Смотрите. Не подходите близко…

Маша посмотрела, заставила себя посмотреть.

Мир вокруг внезапно закружился, быстрее, ещё быстрее. И выключился.

***

Сначала пришли запахи.

Как солнечный свет, пройдя через призму, превращается в пучок цветных линий, так и запахи распадались на отдельные волны. Чабрец… ромашка… шалфей… кардамон… иван-чай. Крапива. Лопух. Календула и багульник, пижма и расторопша, бергамот и… что-то ещё. Волны запахов сошлись в одно огромное море, а над морем встала гроза. Чистый, промытый, с отчётливым привкусом морской соли воздух, озон, электрическое напряжение, воспринимаемое каждым нервом.

В окна шарахнуло зарядом неистового ливня, отскочила, треснулась об откос форточка, звуки хлещущей из поднебесья воды усилились. Впрочем, форточку тут же закрыли, – стук рамы о раму, сухой треск шпингалета, и непогода осталась за барьером хранящих стен.

Под спиной – одеяло… Под головой – подушки, сразу две. Знакомый ненавистный деревянный потолок, где уже каждая трещинка изучена – ввиду полного отсутствия возможности чем-то себя занять долгими вечерами. Запахи, запахи…

Влажный, свежевымытый пол, варёная картошка, ещё горячая, травяной чай – очень сложная смесь, та самая, что сначала плавала отдельными волнами запахов, а затем собралась в море… и…. что-то… ещё… кто-то ещё…

Папа!

Память выдала – единой вспышкой! – корчащееся в грязи тело, взрывающие жирную землю страшные когти, тошнотворный запах крови и смерти…

– На, – в руки сунули горячую кружку. – Пей.

Маша понюхала коричневатое, с отчётливым болотным оттенком пойло, чихнула…

– Да пей же!

– Ты? – изумилась девушка, увидев прямо перед собой Носатую. – Ты здесь откуда?!

– Я позвала, – невозмутимо отозвалась Марфа Кузьминична. – Не выгоняйте Асклепию, Машенька.

Маша передёрнула плечами, буркнула под нос себе:

– Что выгонять… под дождь… я ж не зверь.

От её слов будто ветер прошёлся по дому, жарко лизнул лицо и улёгся.

– Пей, – повторила Носатая. – В башке звенеть перестанет… не зверь.

Маша взяла кружку у неё из рук, зажмурилась и выпила. Горячее зелье протекло по пищеводу в желудок и там свернулось уютным котёнком. Сразу же стало легче.

– Где папа? – спросила Маша. – Марфа Кузьминична, где…

– Здесь я, девочка, – отозвался усталый папин голос.

Папа сидел за столом, и голова у него была перевязана, на бинтах проступила кровь, но в целом – живой, живой, живой, а не то… та… гадость, что осталась во дворе!

– Папа, папочка! – Маша бросилась к нему, обняла, прижалась боком, плечом, головой, втянула родной, знакомый до боли, запах, и разревелась, совсем как маленькая.

– Распустила нюни, – буркнула Носатая, упирая руки в бока. – Городская.

– Асклепия, – сухо одёрнула её Марфа Кузьминична.

– Молчу! – Носатая подняла ладони, показывая, что сдаётся.

Учительница встала, прошлась по комнате, с интересом осматривая дом. Половицы, всегда скрипевшие, под её ногой молчали. Марфа Кузьминична маленького, конечно роста, сухонькая, «божий одуванчик», но килограмм пятьдесят в ней наверняка есть, а когда пятьдесят килограмм ставят ноги на скрипучие доски, доски просто обязаны заскрипеть, разве не так? Но пол молчал.

– Что здесь происходит? – спросила Маша, беря себя в руки. – Папа!

– Долгая история, – отец потёр лицо ладонями. – Не уверен, что тебе следует знать её всю, Маша.

– Не всю, – согласилась с ним Марфа Кузьминична, – Но главную её часть – обязательно.

– Тот человек… – нехотя выдавил из себя папа и тут же поправился: – То существо… Я его заметил у нашего дома. Потому мы переехали, Маша.

– Кто он такой? – требовательно спросила девушка.

– Гаур, – подала голос Носатая, размешивая половником что-то горячее в кастрюле.

Пахло травами и почему-то больницей. Неприятно было видеть у собственной печки чужую девчонку, но Маша понимала, что Носатая делает что-то… что-то важное. Жизненно важное. Такое, без чего не обойтись.

Папа зябко обхватил себя руками за плечи. Молчал. Говорить ему очень не хотелось, Маша видела.

– Гауры – охотники, – пояснила Марфа Кузьминична, недовольно поджимая губы.

– Охотники на оборотней, – обречённо выдавил из себя папа. – Но не простые, а… тоже… Этакие оборотни на оборот.

– Бред, – не поверила Маша.

Бред-то бред, но та тварь во дворе… Память тут же вытолкнула прочь увиденное, фиксироваться на недавно пережитом ужасе по-прежнему было неприятно, больно и жутко.

– Гаур был один? – сухо спросила Марфа Кузьминична.

– Да… нет… не знаю… То есть, в городе один, а здесь… – папа поднёс ладонь к голове, поморщился. – Чем-то вот… приветили.

– Не будешь пускать через порог незнакомых, городской, – без тени жалости ввернула Носатая. – Спасибо, что живой.