скачать книгу бесплатно
Он не помнил конкретно ничего о её увлечениях, проблемах, о том, о чём она рассказывала на групповых сессиях, и потому не нашёлся, что спросить ещё.
– Так а почему ты называешь себя Луизой кстати? – без задней мысли спросил он.
К его удивлению, девушка молчала. Она как-то сразу осунулась. Сникла. Расстроилась что ли. Он явно сделал что-то не так.
– Что-нибудь было ещё интересное после того, как меня забрали? – всё-таки перевёл он тему на менее личную, как он подумал. Она тяжело вздохнула, будто резко вспомнив картину минувших дней. Как его, забрызганного кровью, быстро схватили санитары и увели в кабинет фельдшера. Паше интересно, продолжилась ли терапия, как себя повела Инга, чем они ужинали, говорил ли с каждым из них потом доктор Крашник. Но Луиза была лаконична:
– Ничего вроде.
«Молчаливый одиночка был интересен ей ровно до того момента, пока она не узнала его поближе», – так расценил он взгляд Луизы, когда мельком поймал его на себе. Смущение и стыд, непонятно откуда взявшиеся, проскользили по спине. Луиза, вероятно, сожалеет, что когда-то решила заобщаться с ним, чтобы «её перестали насиловать на индивидуальных сеансах». И она только и думает, как отсесть от парня.
Ему отчего-то стало совестно, что он разочаровал девушку. Луизу. Она ожидала, наверное, кого-то нормального, но познакомилась с ним. Ему захотелось извиниться и исчезнуть подальше от её взгляда.
Ну вот опять, настроение в помойку.
Когда же это всё нахрен закончится.
***
Он стал уже, кажется, завсегдатаем этого кабинета. С доктором Крашником они общались слишком часто. Помимо личных встреч, он ловил внимательный взор Крашника каждое утро при врачебном обходе. Да, таков порядок. Каждое утро – обход пациентов с базовыми вопросами, но раньше этим занималась Доктор Инга, излишне буднично, не прикладывая столько смысла, сколько теперь видит Паша в глазах своего лечащего врача.
Возможно, мысли последнее время (последние годы) определенно двигались не в том направлении, и с тех пор как Паша оказался здесь, он задумался, что ему уже давно был нужен именно этот доктор. Нет, не в плане, что именно этот мужчина, доктор Крашник, а в целом – специалист. Потому что каким бы ни был сильным человек, ничья психика не железная. Права была Доктор Инга: «Человеческая психика не полотно – нельзя просто порвать её и затем попытаться сшить воедино». Всем когда-нибудь нужен мастер, как истасканной одежде – хорошая швея, как барахлящему карбюратору машины – автомеханик. Подлить масло, смазать детали, которые со временем не молодеют и только покрываются эрозией. А дальше сам, вперёд и с песней. Такая помощь нужна всем.
Хорошо, что в нынешних реалиях у общества отходит уже эта тема про «постыдность» обращения к психотерапевту. Потихоньку, маленькими шажками, но отходит. И это к лучшему.
Раньше он и сам был слишком брутальным, слишком сам себе на уме, во многом «слишком». Принципы упертого барана. Масло масляное. В итоге к чему эта его борьба с ветряными мельницами привела? Как и героя того романа Сервантеса – в личную психушку.
А вот с другой стороны, как Паше быть, если даже он сам себя не понимал? А доктор Крашник умудрялся пробираться сквозь эти дебри и помогал искать ответы.
Врач говорил, что стремление настигнуть Бога так же абсурдно, как вера в то, что Богу есть до них дело. Но при этом без погони за Богом, без жизни ради Бога, для Бога, вопреки Богу, некоторые люди не могут существовать.
Врач говорил, что если бы можно было в профессиональной этике прописать вместо таблеток «религиозно уверовать», он бы прописывал это плацебо поголовно. С верой легче жить, верующих легче направлять в нужное русло и контролировать. Вот такого вот мнения был этот доктор.
Паше нравилось чувство избранности, которую он ощущал, когда Крашник делился сомнительными выводами. Доктор даже относился к нему по-особенному: что-то сложное, граничащее с профессиональным и личным.
Даже на сегодняшней индивидуальной терапии на Пашу он не смотрел так, как должен был смотреть на того, кто двумя днями ранее попытался выгрызть себе вены. А скорее, с интересом. Как на кубик-рубика, который после многочисленных профессиональных схем так и не получается собрать.
– Ты подружился с одной из пациенток? – начал он новую тему, как только они закончили с разбором прошлого гештальта.
– На самом деле, нет, – неловко начал Паша, продолжая рисовать на планшете, который ему выдал психиатр. Задание «нарисовать что-нибудь», что, в переводе на человеческий язык, в конце должно было наиболее образно отразить его внутреннее состояние. – Луиза… или как там её зовут… сама подсела ко мне. Я ей вроде бы показался наиболее… приемлемым… Меньшим из всех зол, – он тщательно подбирал слова. Не хотелось компрометировать девушку перед врачом, который – на секундочку! – занимается не только здоровьем Паши, но и всех пациентов их отделения.
И если говорить честно, сложно представить, каким образом происходило это «насилие» на индивидуальной терапии. Просто не вяжется этот образ с его лечащим врачом. Но если такие комментарии есть, значит нельзя забывать, что человек перед тобой даже гипотетически способен на это. Всё-таки он психиатр, а к оным до появления в жизни Доктора Крашника Паша относился с агрессивным предубеждением… Из-за той институтской истории. Ну, в общем, Вы знаете.
В этом океане не бывает безобидных рыб.
– Она не нравится тебе, как человек? – уточнил док.
– Нравится – сильное слово. Я не против её существования, я понимаю, чего она добивается, но всё-таки не знаю, могли бы мы подружиться в общеизвестном смысле этого слова. Я вообще сложно схожусь с людьми, потому что быстро устаю от них.
– Ты вкладываешь много смысла в вещи, который другие люди делают естественно, по наитию, – усмехнулся Доктор Крашник.
– Да, я заметил.
На планшете красовался кривобокий, несуразный, выполненный линиями на чёрном фоне человечек. В углу горело детсадовское солнышко, лучиками едва ли не пенетрируя в человечка. Паша находил эту метафору забавной. Но он не настолько глуп, чтобы открывать свою душу посредством рисуночков, и потому просто пытается придумать, как наиболее точно донести до врача мысль о том, что ему теперь «перманентно никак». Не грустно, не одиноко, не холодно, не жарко. Просто никак. Паша надеется, док поймет.
– Когда ты был в школе, ты испытывал те же проблемы в коммуникации? – уточнил врач.
– Вы думаете, что со мной что-то произошло? Если хотели выяснить, кто сделал это со мной, так и спросите. Но мой ответ – нет. Думал, что это очевидно. Такими не становятся, такими рождаются. Просто со временем либо люди учатся контролировать это, либо… Оказываются у вас на приеме, – заключил Паша, смотря в упор на своего психиатра.
Мужчина сделал пометку в ежедневном дневнике истории болезни, и с видом выполненного долга закрыл плотную папку с номером пациента – с пашиным номером.
– Знаешь, Паш, за годы практики у меня были разные пациенты, – начал вновь врач, смотря всё так же доверительно. Но Паша чувствовал только то, как доктор разрушает иллюзию его уникальности своими следующими словами: – И понял вот что, – драматично затормозил он, Паша ловил каждое слово с непривычной надеждой: – Раскаяние – это самое прекрасное, что есть в человеческой натуре. Когда человек сам доходит до того, как был неправ и признается в этом в первую очередь самому себе. Вот такого я и тебе желаю.
Земля ушла из-под ног Павла, и если бы он не сидел, наверняка, бы навернулся.
Такие выводы о своём состоянии Паша делал и сам, но почему-то слышать это от специалиста гораздо неприятнее. Одно дело презирать себя, а другое – когда опытные люди подтверждают, что в тебе нет ничего, кроме самоненависти и бредовых идей. Ещё не хватало, чтобы док добавил: «Это моя работа, ничего личного, парень».
Именно в таких расстроенных чувствах Паша вышел из кабинета врача. Его спустили с неба на землю и оставили валяться скрюченной креветкой на холодном бетоне.
Хреново. Как же хреново.
Часть 12. Аддикция
«Рельефы Дворцовой площади на фотографиях совсем не похожи на оригинал, который ты увидишь своими глазами. Увидев его раз вживую, ты увидишь его вновь и после – во снах. Образы пережитого нахлынут, когда не ждёшь, и будут преследовать, стоит тебе хоть ненадолго абстрагироваться от насущного и уйти в себя. В мыслях ты часто будешь возвращаться к той осени… Неделя, по продолжительности сравнимая с месячным отпуском, а по событиям и вовсе опережающая всю былую жизнь. Казалось, всё, что было до этой поездки, – разгон – взлетная полоса только для того, чтобы наконец взлететь и очутиться там, где очутился. Дома».
…Хотела бы Луиза так вспоминать своё первое самостоятельное путешествие, как пытается выдавить из себя эти строки – с должным восхищением и восхвалением… Хотела бы, чёрт возьми, но извечное неудовлетворение отрезало ей крылья, так и не дав взлететь. Доктор Крашник велел вести дневники и каждый день записывать хоть что-то. Что угодно, чтобы отслеживать её настроение и состояние. Писать о каше с комочками не хотелось, впечатления и мемуары из заперти не годились, поэтому она импровизировала, что-то выдумывала, с каждой строкой погружаясь в реальные воспоминания.
Луизу окружали изящные, старые, архитектурные строения Петрограда, брусчатые кладки уютных улочек, дворы-колодцы и по-настоящему питерская эстетика. Посетив Эрмитаж, первое время она ощущала приятное потрясение и слабость, как будто только сошла с американских горок на надежную твердь земли. А спустя несколько часов все чувства так же бесследно покинули её, оставив на память только несколько особо значимых фотографий на фоне экспонатов. Кстати, занимательное наблюдение: когда она смотрела на эти фотографии, чувствовала лёгкую зависть к той себе – фотографии создавали впечатление инстаграмной дивы, для которой пройтись по картинной галерее Эрмитажа – как за кексами в кафе прогуляться. Облик красив, но вспоминая собственные чувства в тот момент – чувства той девчонки с фотографии, – Луизе становилось грустно. Как будто ожидала большего.
И это ужасно. Ничего не способно полностью удовлетворить её потребность. Ничто не способно наполнить её такими эмоциями, чтобы захотелось стать пламенем и сгореть, рассказывать об этом каждому встречному-поперечному.
Отвратительно понимать, что ты бракованная. Закрадывалось сомнение, что и другие эмоции, вроде сочувствия, нежности, заботы, гнева, любви она лишь имитировала, а не чувствовала в полную силу.
Может, она зря переживала, и это лишь её особенность? Хотелось надеяться, что она не одна такая. Может, многие тоже не чувствуют то, что воспевается на экранах фильмов и сериалов, о чём слагают поэмы. Может, многие также ничего не чувствуют, но бояться в этом признаваться из правил приличия?
***
Она начинала чувствовать, только когда восприятие плыло под давлением ноотропов, кофе или алкоголя. Как будто бы последний жалкий комочек чувств мобилизовался и, как брошенный котёнок, выползал наружу из канализации.
Тут она и смеялась, тут она и плакала, тут она и взахлеб рассказывала, как любит и хочет быть любимой в ответ.
А на утро воспоминания казались искусственными, пережитыми как в компьютерной симуляции, – словно она передавала управление кому-то другому.
А ещё очень тошнило от алкоголя. Не в момент, когда его пьёшь и не когда организм исходится на ругательства с похмелья. А в целом. Ассоциации не очень.
До жути иногда пугало осознание того, чем алкоголь является на самом деле. Токсин, который призван быть опиумом для мечущихся душ. Притуплять и подавлять. Такова его политика. Как кнут и пряник в одном лице. Когда Луиза находилась под действием алкоголя, даже тянущая к земле тошнота казалась чем-то далеким, неважным – уж точно не важнее лампы на потолке больничной палаты, которая без устали кружится перед глазами, пока лежишь на спине. А на утро чувство вины и обещание «никогда больше».
А как она вела себя под алкоголем в прошлом… Канаты и барьеры, тщательно выстраиваемые ею всю жизнь, заградительные учреждения, колючие проволоки – всё это игнорировалось девушкой. Верёвка на собственной шее ослабевала, и тотемное животное Луизы приобретало больше власти. Ходить туда, куда тянет, говорить без жёсткой самоцензуры и выражать себя, невзирая на иные мнения. И никто уже не мог её ни в чем обвинить. И никто не мог сделать больно. Именно поэтому действие алкоголя девушку так коробило. Из-за дурацкого вопроса на утро: «Почему я это сделала?». Ведь это была «она» и «не она» одновременное. Луиза Шредингера. Она на своей шкуре осознала, что значит «чёрт попутал». Потому что именно так это и ощущалось.
***
Бутылку она всегда ставила подальше – давнее правило, которым она не собиралась пренебрегать даже в больнице. Садилась со стаканом, в котором обычно пила чай, но не в этот раз, и занималась параллельно делами, на которые смог вдохновиться её захмелевший мозг. Смотреть сны под грузом 13-ти градусного сухого казалось бессмысленным, потому что ни вспомнить великолепный сюжет, ни оценить работу собственного мозга она была не в силах. Весь сон впустую, вся ночь впустую, драгоценное время безмятежности, выторгованное у падкого на взятки санитара – впустую. Потому отвлекалась она на что-то более продуктивное. Думала. Рисовала. Писала в дневнике эти ссаные записки доктору. Творила. На утро полученные бредни казались настолько гениальными, что она порой сомневалась, что это написала она, а не вульгарный псих из соседней палаты.
И так было всегда.
И бутылку она ставила подальше.
Долго хихикала над всяким. Над шутками в голове. Над своим лицом в зеркале. Над пятидесятилетней соседкой, которая в такие моменты становилась подозрительно умной и всепонимающей. Смешно было всегда, за исключением тех случаев, когда кто-то из «внешнего мира» портил ей всю малину своими моральными наставлениями. Верно говорят: «Не лезь в голову пьяному, он сам боится туда соваться».
Но пока бутылка стояла как можно дальше от ее «рабочего» места, всё было под контролем. Бутылка стояла так далеко, чтобы на случай, если она пойдет за добавкой и почувствуют вату под ногами, она могла остановиться. Не перешагивать порог. Не отключаться, пуская слюни на кафель со спущенными штанами в общей душевой.
Такого кстати с ней никогда не бывало.
***
– Луизонька, – донеслось до неё сквозь толщи воды. – Луиза, – повторный клич, и судно, на котором она уснула, затряслось. – Луиза, проснись.
Она приоткрыла чувствительные к свету глаза по одному, натыкаясь на мутную фигуру. Силуэт поплыл, и она зажмурилась, боясь расставаться с горячей, душной тьмой. Голос зачем-то опять просил её очнуться.
Луиза сдалась. Глубоко выдохнула и приподнялась на локтях, чтобы взглянуть в лицо нарушителю спокойствия.
– О Боже, ты дышишь.
Луиза хотела улыбнуться, узнав голос, но рот не двигался, высохшие губы не подчинялись приказам.
– Привет, – беззвучно прохрипела она. Напротив, на краю кровати сидела Юлия, соседка по палате, – женщина, как уже упоминалось, пятидесяти лет, потерявшая взрослого сына слишком рано и бывшая к этому совершенно не готова. Женщина всматривалась в то помятое нечто, что ещё вчера было лицом Луизы, а затем произнесла в ответ:
– Привет.
Футболка липла к спине. Луиза проверила на ощупь – да, так и есть, пот лился с неё ручьём. По лбу так же стекали две жирные капли вдоль линии волос.
– Сколько времени? – спросила девушка следом. Голос ещё не вернулся. Немного стыдно, что кто-то видел её позорные пробуждения каждый раз. – Я успеваю к завтраку? Или… стоп! – В пластиковом окне без занавесок сидела тёмная ночь. Она что, сутки проспала?
– Не волнуйся, сейчас половина третьего утра, – опровергли губы цвета мрамора. – Мне показалось, что ты подозрительно не дышишь… – Луиза усмехнулась на эту реплику Юлии. – Я подошла, а тут ты в крови. Я и разбудила.
– Блин… – Луиза поспешно просунула руку под одеяло. – Только не это.
– Нет, – Юлия отвела взгляд. – Кровь изо рта текла.
– Что?.. – Луиза коснулась уголков губ и нащупала сухие корочки. Нетерпеливо почесала и сорвала одну.
Затем быстро встала и всё ещё полупьяной походкой скрылась в общей ванной, которая, хвала Небесам, находилась прямо напротив их палаты.
Луиза машинально осмотрела себя. Отёкшее потное лицо, красные глаза и обожжённые губы. Из уголка рта виднелись рубиновые корочки, стремясь ближе к уху. Винить себя уже не было сил. Умыться бы, да лечь досматривать мультики..
– Это укус. Я, когда выпью, челюсть не чувствую. Иногда могу сильно прикусить губу или щеку изнутри. До полноценного кровотечения это не дотягивает, – поделилась она матчастью с Юлией, присев на крышку унитаза. В ванной комнате были и ванная, и душ, и туалет, и кушетка – всё рядом с их палатой, и потому никто не был разбужен ночными переговорами.
Когда она вернулась в палату, Юлия, окаменев, сидела на всё том же месте и не отвечала. Луиза отвесила себе мысленно подзатыльник: теперь Юлия наверное, брезговала быть с ней, увидев, как на кровати чётко проявились мокрые границы лежащего там тела, пережившего алкогольную агонию.
– Эм, знаешь, – стыдливо начала она. – Ведь доктору Крашнику не обязательно об этом знать…
Юлия бросила красноречивый взгляд и покачала головой.
– Я стараюсь, правда… – тихо произнесла девушка, не смея подойти. Чувство вины стреблось в груди.
– Лу, я переживаю за тебя, – напоследок произнесла женщина и направилась к своей кровати. Луиза надеялась, что хотя бы у соседки получится досмотреть сегодня сны. Сама девушка стянула мокрую простынь и, стараясь не натыкаться на стены, понесла её в специальную комнату. На ощупь засунула всё в первый попавшийся узел с грязным бельём, и только потом вернулась в кровать.
***
После того конфуза Луиза не пила уже три дня. Стойко держалась. Голова болела, было тошно и мучительно, и ещё до неприятного трезво. Мыслительный процесс предавал, напоминая, что заначка ещё не совсем пуста.
Дела в группе не улучшились. На личных встречах с психиатром он недовольно отмалчивался, читая ее как открытую книгу. Да так жестоко, что корешок выгибался и уголки страниц закручивались под таким взглядом.
И помощи попросить не у кого, потому что защищать её нужно от неё самой. Тот парень, что приглянулся ей ещё в первый день, был занят куда более важными вещами. Болтал с Матерью-Природой и на групповых сеансах отмалчивался. Эгоист сраный.
Искать помощи неоткуда и незачем. Но Луиза знала, что скоро всё придёт в относительную норму, если продержаться ещё немного. Впервые она столкнулась с «постзапойной депрессией» в семнадцать. Состояние отмены. Пьяная эйфория сменялась апатией. Луиза ненавидела и презирала себя в эти дни. Длилось это состояние цепкого самобичевания два дня, но потом обычно отпускало. Сейчас оно опять напомнило о себе, но в этот раз Луиза, наученная опытом, знала, что делать, а чего избегать. Всё почти хорошо. Но руки по-прежнему тянулись к тайнику с бутылкой, которую она променяла у дежурного медбрата на наличку. И с этим бороться было сложнее.
***
«Две минуты до полуночи. Не одна. Ведь когда ты оглашаешь точное время, эта самая минута проходит. И не остаётся ничего. А сказав “Две минуты до полуночи”, ты выигрываешь запасное время. И вот они – последние 60 секунд, которые ты со скрупулёзной решительностью считаешь в голове. Зачем? Да потому что тело хочет постепенно подготовиться. Чтобы слышать в ушах шум крови, а дыханием приглушить все остальные звуки.
И 3… 2… 1…
Ты срываешься с места и бежишь в направлении подвала, когда звенит звонок сирены. Безупречное произношение объявляет пожарную тревогу… Они заслужили гореть заживо»…
– Что пишешь? – спросила Юлия, подкравшись из-за спины и застав врасплох. Совсем не странно, что Луиза её не заметила. Мира вокруг словно и не существовало. Все мысли накрепко застряли в омуте записной книжки, из которой её вырвали в холодную реальность. Даже шариковая ручка, данная под расписку доктором Крашником, мазнула по странице страшной закорючкой.
– Просто пришло в голову, – она проводила взглядом последние бредовые строки и закрыла блокнот. На групповой терапии тот самый Паша разгрыз себе предплечье, и эта картина ярко отпечаталась в мозге. Хотелось написать что-то пронзительное, чтобы запечатлеть похожее безумие на бумаге, но пока это были только жалкие попытки.
Алкоголя не было в крови уже шесть дней. Непривычно скучно и слишком нормально. Зато из-за пустого ожидания ночи к Луизе иногда подкрадывалось вдохновение. Оно манило соблазнительно пальцем, и девушка покорно увлекалась.
Она старалась чаще писать свои уродливые наброски. Таким образом на мысли о выпивке не было времени.
Иногда они с Юлией разговаривали о жизни, и это было лучшее применение свободному времени. Юлия много рассказывала о юношестве, о неудачах в личной жизни, о том, что она подавала большие надежды, пока не забеременела от тренера. Луиза за время знакомства, кажется, узнала всё о её ребёнке. Сын был её жизнью. Тот так и не женился, не сложилось. Здоровье Юлии в один момент стало подводить женщину основательно, и сын вовсе переехал к матери. Долгое лечение, стационары, операции. Он ухаживал, как мог, жертвуя свободным временем и силами. Был опорой. О том злополучном тренере при этом Луиза больше ничего не услышала. В туннельной памяти Юлии были только её сын и то, как затем он погиб, оставив её одну, словно выбив из-под Юлии табуретку. Луиза слушала, сочувствовала, но должна была признаться, что не запомнила и половины полученной информации. Но это не значило, что ей не нравилось слушать. Тем более Юлия повторяла одни и те же истории по кругу.
В свою очередь, девушка поделилась мыслями о том, что она, кажется, алкоголичка в свои двадцать три года. Юлия пыталась её утешать, но девушке не удавалось воспринимать слова поддержки.
Таким темпом она продержалась до конца недели, что приятно воодушевило девушку.
Луиза знала, что будет дальше. Либо просветление в рассудке и «излечение» от зависимости, либо она сорвётся, и всё полетит в тартарары.
Решить, какой путь ей подходит, девушка до сих пор не могла. Выбор между ложным и призрачно-настоящим счастьем для кого-то кажется очевидным, но она себя знала: не сможет она быть счастливой ни с алкоголем, ни без.
Тем более, она ведь опять сорвётся…
***
Несчастный случай выпал на утро воскресенья. Привычный распорядок дня и предвкушение полуленивого выходного обернулись для Луизы суматохой. Она не до конца очнулась, когда их палата начала сотрясаться рыданиями Юлии. Женщина сидела, уткнувшись в подушку, вопила и стонала. Эта картина мазнула в памяти чем-то знакомым и отравляющим. Сонная, Луиза потянулась к женщине, надеясь хоть как-то успокоить, но Юлия упала на кровать, повернувшись спиной, и в её крике стали различаться слова:
