Осада. Повести и рассказы

– Нельзя же на улице, пап, ты сам говорил.

– Ха, говорил! До перестройки. А теперь мы с тобой перестроились. На вот трёшник, беги в хлебный, а я у входа пока покурю. Возьми два чёрного и два батона. Должно хватить. Если, не дай Бог, там опять цены повысили – сама сообрази, но чтобы батон был.

Максим снял с лопаток дочки тугой ранец, сунул ей пакет. Хлебный – через магазин от «Пирожков». Маринка побежала. Он выхватил «Космос», отвернулся от прохожих к фонарю, вспорол обёртку, вскрыл пачку, ущемил сигаретину зубами, чиркнул раз-другой спичкой – о-ох! Дохнул дымом так, что до пупка достало, чуть не захлебнулся. Медленно, кайфуя, выпустил клубочек-другой парного дыма, затянулся ещё раз так же глубоко – полсигареты как не бывало. Надел одну перчатку, подошёл к хлебному, пристроился напротив, положил дочкин ранец на приклумбовый бордюр, приготовился подкурить от первой сигареты ещё одну.

Блаженно закружилась голова…

3

Где же Маринка?

Максим делает последнюю затяжку, допалив табак до фильтра, берёт ранец: придётся идти помогать, видно – очередина, как всегда, в магазине.

Вдруг, не успевает он сделать и шага, двери хлебного с треском распахиваются, народ – злой, кричащий – валит валом на улицу. Вот тебе, бабушка, и хлебный день! Опять не досталось. Вот стервезация! Придётся на ужин картошку с сухарями грызть.

Максим выпрямляется, глубоко вдыхает в грудь морозец: всё, всё, нечего психовать. Маринка, поди, сейчас тревожится, думает – заорёт отец. Спокойнее, Максим Леонидович, вы ж интеллигент, чёрт побери!

Он всматривается пристальнее. Дочь, видимо, боясь давки, ещё торчит в магазине. Над входом тускло жёлтеют два фонаря из четырёх, с рекламными буквами «X» и «Е». Получается – хе! Люд обозлённый из магазина прёт и прёт, всё больше женщины, старухи. Мелькают две-три цыганки, с узлами, – не те ли, табачницы? Хотя их сейчас развелось – таборами по улицам и площадям кочуют.

Да где же Маринка-то?

Максим щурится, уж лезет в карман за очками, как дверь захлопывается. Что такое? Последний пустой покупатель, поддатый мужичонка в валенках с калошами и треухе, матерясь на всю Коммунистическую, тревожа прохожих, ковыляет в сторону вокзала.

Ну, стрекоза! Максим подспудно, против воли хочет рассердиться покруче, тоже матюгнуться. Что она там – выпрашивает хлеб, что ли? Вот научил девчонку унижаться!

Он быстро, лавируя между людьми, идёт к магазину, открывает дверь. Низенькая полная бабуся, тесня его шваброй по ногам, беззлобно ворчит:

– Нетути, нетути, милок. Опоздавши. Утречком приходи.

Максим нетерпеливо шарит и шарит взглядом. В просторном зале с пустыми хлебными стеллажами вдоль правой и задней сторон и двумя проходами к кассам – всего три человека: бабуся-техничка, кассирша, мусолящая в пальцах трёшки да рубли, и продавщица, проверяющая лотки. Сердце у Максима стукает. Он дико взглядывает на бабку со шваброй, выскакивает на улицу. Как он мог пропустить дочку?

На улице, у входа, Маринки нет. Он бросается к тому месту, где ждал её, и там пусто. Максим швыряет ранец на скамью, стаскивает перчатки, выхватывает из футляра очки, цепляет на нос. Мир сразу становится резким, чётким – другим. Максим пронизывает вооружённым взглядом всё вокруг: Маринки, её зелёного пальто и белой вязаной шапочки нигде не видно. Что за белиберда?!

Когда Максим вновь цепляется за дверь магазина, бабка уже шипит на него, замахивается ручкой швабры, пытается заклинить запор. Максим отпихивает её. Рыжая кассирша, зевая, увязывает деньги, звенит мелочью. Раздражённо зыркает на него. Вдруг она захлопывает рот, с грохотом вбивает ящик кассы, вскрикивает:

– Зина! Гоша!

Господи, да они его за грабителя сейчас примут!

– Девушка, девушка! – Максим старается не кричать. – Минутку! У меня дочка только что здесь была. Девочка – восемь лет.

Он показывает от полу Маринкин рост. И кассирша-«девушка» (ей лет под пятьдесят), и бабуся, и выскочившая Зина, и мордатый Гоша, наверное, грузчик – все смотрят на Максима: ну и что?

– Понимаете, – он торопится, глотает слова. – Девочка… пальто короткое… зелёное… шапочка белая… Понимаете? Жду на улице, жду… Все вот вышли, а её нет… Понимаете?

– Да где ж она, родимый, может быть? – сочувственно, авансом жалеючи, поёт старушка. – У нас, сам вишь, нетути.

– Как же «нетути»? – бормочет Максим. – Где ж тогда она?

Но он и сам видит: Маринки в магазине нет. И вдруг как вспышка в мозгу – цыганки! С узлами! Про цыганок, ворующих детей, столько кошмарных историй ходит. Он опрометью бросается мимо бабуси в дверь.

Цыганки, Максим точно запомнил, подались не к вокзалу, в другую сторону, к Советской…

Но, проскочив шагов тридцать, Максим резко тормозит: совсем чокнулся, совсем с ума сошёл! Какие-то цыганки, какие-то мешки. Господи, девчонка уже ростом чуть не с этих цыганок, народ кругом… Бред!

Максим пытается взять себя в руки, закуривает. Так, так, так… Первое – надо в милицию. Второе – сообщить Лиде… Хотя, впрочем, Лиде не надо. Задача как раз в обратном: до её прихода, до шести, успеть. Не могла Маринка вот так бесследно исчезнуть. Может, она, дурочка, шутить надумала? Сейчас стоит уже у дома и хихикает… Ну ей тогда обломится! Он затаптывает окурок, перехватывает ранец, решает – к дому.

И тут ему шибануло в нос – опять от пирожковой. Густой, едкий запах жареного мяса, сладковатый – странный. Максим, решив, что это от голодухи, давит тошнотворное волнение в животе, в горле, во рту. И – высверк в памяти: «…пирожок-то надкусила, а там – ба-а-атюш-ки! – ноготок от детской ручки…»

Давясь, Максим отскакивает к клумбе с недоделанной ёлкой, сгибается, его выворачивает желчью – мучительно, судорожно, мерзко.

– Ишь, алкаш поганый! Нажрался до блевотины!

Максим зажимает рот, пачкая перчатки, натужно рычит, выплёвывая внутренности. Перед глазами – картина: в магазине, между задними и боковыми полками – ниша. Там – дверь. Как он сразу не догадался. И этот мордоворот – Гоша…

Мозг работает лихорадочно, но чётко. Цепко. План почти отчеканен. Максим, выбрав с клумбы свежий снег, моет перчатки, достаёт платок, на ходу утираясь, высмаркиваясь, бежит к хлебному. Хотя – стоп: там уже делать нечего, время только терять.

Он всматривается – прохода во двор не видно: дома-магазины слеплены всплошь. Максим бегом сворачивает на Кооперативную: так и есть – вход там. В сугробистой темени бесконечного двора – ни души, лишь шастают бездомные собаки, злобно косятся, ворчат. Максим подхватывает у ворот отрезок ржавой трубы – как раз по руке.

Так, хлебный – третий от угла; значит, «Пирожки» – в пятом доме. Между ними утоптана тропинка. Максим, подбежав, сдерживает шаг: снег, подлый, скрипит. С Коммунистической доносится людской шум.

Максим снова, протерев, надевает очки. К пятому дому примыкает пристройка. Справа от двери – оконце с решёткой. Светится. Максим на цыпочках подкрадывается. Проклятье! Стекло до половины заиндевело, ничего не видно. Максим зырк туда-сюда. Ящик. Ага, теперь в самый раз. Подтягивается, заглядывает…

Внезапно сзади: ав! ав! ав! Грязная кудлатая шавка. Вот-вот вцепится в штанину. Ну! Он замахивается трубой. Пёс, взвизгнув, отскакивает, поджимает хвост. Максим на полусогнутых корчится на ящике – кто выйдет, нет? Дверь неподвижна. Из-за неё, Максим только теперь слышит, доносится стук тяжёлого топора и хеканье: хе-к! хе-к!

Сердце ущемило. Он в ужасе вскакивает, уже не таясь, вглядывается сквозь мутное стекло и решётку. Там, внутри, ражий детина со стриженым затылком, стоя к окну жирной, лоснящейся из-под майки спиной, наотмашь рубит что-то на колоде. Чудовищный палаческий топор, сверкая оскалом лезвия, взметается над головой мясника и с сочным стуком падает: хе-к! хе-к! Что он там рубит – не видно, лишь разлетаются кровавые красные брызги.

И тут топор всей своей бритвенной тяжестью врубается в сердце, в голову Максима: в углу, на полу подсобки валяется зелёное детское пальтецо…

4

Ах! Чёрт!..

Максим отшвырнул сигарету: она дотлела до самых пальцев. Фу-у-у… Он подул на ожог, сунул руку в снег. Японский бог городовой! Волдырь теперь вскочит. Половина второй сигареты впустую сгорела. И в голову чёрт-те что лезет. Совсем сшизился. Надо же – нафантазировал. Идиот!

Он потряс рукой. Ещё одну сигаретку закурить, что ли? Впрочем, что ж, правда, Маринка застряла?

Он уже совсем было решил идти в магазин, как вдруг двери его с треском распахнулись, народ – злой, кричащий – повалил валом на улицу…

Максим вздрогнул, криво сам себе усмехнулся. Быстро полез за очками, начал пристально вглядываться в толпу.

Где же Маринка?

Где?!..

ВЫХОД

Рассказ

Жена Алексея Балашова, Надежда, поехала в Москву на курсы повышения квалификации сроком на два месяца.

Надежда, когда пришёл на неё вызов, сразу загорелась, Алексею же это весьма не понравилось. Дело в том, что сразу ожили в его памяти не очень-то приятные воспоминания. Да что там говорить, гадостные ассоциации вызывало у него совмещение в голове двух слов – «Надежда» и «Москва». Ещё когда они, как говорится, женихались, до свадьбы оставалось всего ничего, Надежда поехала по турпутёвке во Францию. Алексей, как положено, проводил её на вокзал, посадил в вагон, прощальные поцелуи были страстны и горячи. Это было в четверг. А в понедельник он вдруг обнаруживает Надежду на службе. Что? Как? Почему? Оказывается, поездку по каким-то там причинам отложили уже в Москве на полгода.

Правда, Балашова сразу озадачило то, что вернулась Надежда домой, как выяснилось, ещё в субботу, но даже не дала о себе знать. Однако ж, он постарался отогнать от себя все дурные мысли, главное, она снова и сейчас рядом с ним.

Алексей любил Надежду.

Короче, отложили поездку так отложили – лишний повод для радости. Но радость Балашова быстро и очень даже быстро потухла. В то время работали они с Надеждой в одном отделе, сидели в соседних кабинетах и телефон имели параллельный, на один номер. Звонок.

– Вас слушают, – как обычно ответил Алексей.

– Это областное управление культуры?

– Да.

– Можно пригласить Надежду Огородникову?

Что-то сразу толкнуло Алексея в самое сердце – звонок был междугородным. Он нашёл Надежду в соседнем отделе, сказал, что её нетерпеливо требуют к телефону («Кто? Кто? Мужской голос?..»), а сам, закрыв потной ладонью нижнюю чашечку трубки, с колотящимся сердцем прильнул ухом к чужому мучительному разговору.

То, что он услышал, было чудовищным: «Надя! Здравствуй, моя родная!.. Не сплю уже три ночи, только и делаю, что вспоминаю нашу ночь. Ты – чудо! Приезжай ко мне как можно скорее… А хочешь, я всё брошу и приеду?..»

Алексей осторожно прилепил трубку к аппарату и потерял себя. Надо было что-то предпринимать, но что? Он, сжимая до хруста кулаки и поминутно натыкаясь на стол и стулья, заметался по конуре кабинета. Дверь вдруг раскрылась и вошла Надя.

– Алёша, ты уже отчитался за последнюю командировку? – голос её совершенно был спокоен.

– Я… тебя… сейчас… убью! – с придыханием вытолкнул из себя Алексей.

Он так близко подскочил к Надежде, что она отпрянула…

Сцена та получилась бурной и затяжной. Надежда со слезами и покаянными охами-вздохами во всём призналась, но и сумела убедить Алексея, что всё было случайностью, парень тот, журналист из Прибалтики, абсолютно ей не нравится и при следующем же телефонном разговоре она распрощается с ним навсегда. Более того, она потом объяснялась с тем приморским ловеласом при Алексее. Инцидент был исчерпан.

Лишь осталась у Балашова в сердце длинная заноза. Иногда покалывало.

И вот после года семейной жизни Надежда поехала в Москву аж на два месяца. Так надолго они ещё никогда не расставались. Перед разлукой выпала череда бурных семейных ссор. Балашову то не нравилось, что Надежда слишком весело собирается в дорогу, то раздражала самостоятельность её решения ходить там, в Москве, в бассейн, для чего она потратила целый день на доставание медсправки… Одним словом, Алексей нервничал изрядно.

Вечером она уехала, а утром следующего дня уже звонила мужу на работу с переговорного пункта на Калининском проспекте. Всё у неё хорошо. Устроили в прекрасное общежитие. Комната на двоих. («На двоих?» – переспросил Балашов. «На двоих», – спокойно подтвердила жена, не желая улавливать в вопросе подтекстовый смысл.) Живут вдвоём с Любой из Костромы, которая тоже замужем и тоже договорилась с мужем о том, что тот приедет в столицу на Октябрьские праздники…

Надо признаться честно, в первые дни свободы Алексей очень уж сильно с ума не сходил. Отвлекало вначале то, что он мог после работы в полном смысле слова расслабиться – взять бутылочку, выпить, пойти, если хотел, в кино или весь вечер проваляться с книгой на кровати. Потом начало становиться всё скучнее и тоскливее.

Надежда звонила через день. Начали приходить и письма. Балашов как на первое из них ответил, так и строчил каждый день по простыне. (Звонить на вахту общежития можно было только в экстренном случае.) Писать старался с юмором, шутил. А сам ночами подолгу не мог заснуть. Лезли в голову разные дурацкие мысли. И картинки.

В дни ранней своей юности, как и большинство сверстников, Алексей при случае клялся и божился, что никогда и ни при каких обстоятельствах не женится. Потом, чуть повзрослев, он уже предполагал для себя судьбу семейного человека, но в разговорах с приятелями и подругами бравировал тем, что установит в своей супружеской жизни свободный порядок .

– Я, – кричал он как-то, двадцатилетний, во хмелю, – ни одного вопроса не задам жене, если она явится домой под утро, но и сам буду пользоваться полной свободой!..

Однако ж, ещё не будучи женатым, только лишь имея подруг, а потом даже, можно сказать, и любимую, он как-то вдруг с ужасом и неприятным удивлением осознал однажды, что он болезненно ревнив от природы. Стоило его девушке улыбнуться другому или принять приглашение на танец во время вечеринки, Балашов совершенно менялся, становился злым, грубым и опасным для окружающих человеком.

За год семейной жизни в общем-то Надежда поводов для сцен не давала. Но ведь и случаев не представлялось, соблазна не было. И теперь Алексей впервые так остро и болезненно мучился унизительными подозрениями.

Рано утром в самый праздник он приехал в Москву. Вся территория учебного городка оказалась окружённой высокой металлической решёткой. На проходной сидели милиционер и вахтёр, подозрительно в четыре глаза рассматривали всех, требовали пропуска. Балашов позвонил по внутреннему аппарату, Надежда прибежала вся сияющая, заспанная, в родном домашнем халатике под кое-как наброшенным на плечи пальто. Но Алексея и тогда не пропустили. Было странное неудобное чувство, что жена теперь как бы не совсем близкий ему человек, не вся принадлежит ему – живёт словно в другом мире, куда его, мужа, даже и пускать не хотят…

Пришлось им обоим гулять по улице до девяти часов, пока не пришёл нужный чиновник и не выписал временный пропуск Алексею.

В самом корпусе общежития, старинном, прошлого века здании с колоннами у входа, оказалась ещё одна вахта. Прорвались и сквозь неё и очутились наконец-то в комнате. Что ж (Балашов цепко всё осмотрел): два шкафа, две скромные одноместные кровати, письменный и журнальный столы, два стула. Окно выходило на фасад, в окне маячили высокие и пушистые ёлки.

Встреча была, конечно, горячей и нежной. Правда, опять кольнуло в сердце недоверчивому мужу то, что соседка жены по комнате, оказывается, уже три дня не живёт здесь – приехал её благоверный из Костромы, и они обосновались у родственников-москвичей на неделю.

– Не страшно было одной? – постарался будничным тоном спросить Балашов.

– А чего бояться? Тут ребята кругом в соседних комнатах, – неосторожно брякнула жена.

Алексей смолчал, но зарубку на память сделал. Потом случился ещё момент: начали выяснять, как и где жить? Надежда предложила вариант: она договорится с комендантом общежития, чтобы он разрешил мужу переночевать на свободном месте три ночи, а через общую вахту, на улицу, он будет проходить по пропуску Игоря такого-то…

– Какого ещё Игоря?

– Ну парень, сосед, учится тоже. Оставил мне пропуск, а сам поехал домой.

– Зачем оставил?

– Ну для тебя! Для тебя! Для тебя оставил! Неужели непонятно? – прибавила звук Надежда.

Появилась ещё одна зарубка.

Но праздники, надо признать, прошли прекрасно. Алексей водил жену по Москве, в которой не так уж и давно учился пять лет в университете, показывал ей любимые свои уголки города.

Четыре дня промелькнули как четыре секунды. Он уехал домой. Надежде оставалось учиться ещё почти месяц.

И вдруг страшная тоска навалилась на Балашова дома в первые же дни. Это была тоска даже не столько потому, что он скучал по жене, сколько потому, что живёт она там вдалеке, и живёт, может быть, чёрт знает как.

А тут ещё началось. Во-первых, приснился ему безобразный сон, где жена виделась ему с другим мужчиной в самых пакостных позах и ситуациях. А во-вторых, дня три подряд не прилетало от нее ни звонков, ни писем. Что случилось?

И вот постепенно сам собою созрел в голове Алексея стратегический план успокоения растревоженной души. Или, наоборот, – растравления. В четверг после работы он поехал на вокзал и взял билет в Москву на пятницу. Наутро звонила Надежда, он, как всегда, сказал, что скучает, ждёт, любит, целует. «Ты не заболел?» – спросила встревоженно Надежда. «Немного есть, – ответил он. – С обеда отпрошусь и пойду отлёживаться». Вечером же сел в скорый поезд, промучился без сна всю дорогу (и спать не мог, да и ребёнок-крикун в купе попался) и в шесть утра очутился в столице. Нервы были уже напряжены прилично, а надо было убить ещё целый, правда по-зимнему короткий, день.

Съездил он в «альма матер», прослушал там даже одну лекцию в Большой аудитории любимого всеми студентами профессора-филолога Заднепровского (чуть не всплакнул), посетил общагу, где прожил, как он считал, лучшие годы своей жизни, потом сходил на американский фильм в знакомый до мелочей «Ударник», после сеанса долго стоял на самом горбу Большого Каменного моста и пристально смотрел в свинцово-грязную воду…

Часов в шесть вечера, когда было уже по-ночному темно, Балашов доехал до учебного городка. За весь день он перехватил пару пирожков с творогом и выпил пару кружек пива. Теперь, подумал он, поесть бы, но было уже страшно некогда. Он сошёл с автобуса, аккуратно зажигая спички и замечая при этом, как мерзко прыгают руки, прикурил и пошёл вдоль металлической ограды. Кружил перед лицом мокрый снег. Алексей поднял каракулевый воротник кожаного пальто (покупали этим летом вместе с Надеждой – сколько радости было!), достал из «визитки» очки, прилепил на нос, надёжнее прикрыв их от липкого снега козырьком каракулевой кепки. Обыкновенно он обходился без очков (только кино да телевизор в них смотрел), но сейчас ему необходимо было максимальное обострение всех чувств, в том числе и зрения.

Как он и предполагал, вскоре в решётке ограды обнаружилась щель. Кто-то, видимо, специально проделал лаз – железные прутья были искривлены, и человек средней комплекции вполне мог – если ему уж очень надо! – протиснуться на запретную для посторонних территорию. Балашову очень было надо, и он пролез. С минуту постоял в голых мокрых кустах, пытаясь сориентироваться, и сумел точно определить, где находится корпус «В». Вскоре он уже был под знакомыми ёлками, которые так по-новогоднему живописно, помнил он, смотрелись из Надеждиной комнаты. Её окно было на первом этаже восьмым слева, это Алексей зачем-то зафиксировал ещё в свой официальный приезд. Оно светилось.

И вот в этот важный для дальнейших событий момент, надо особо отметить, в душе Балашова всполохнулась нешуточная борьба. Он стоял под ёлками, смотрел на светящееся окно, за которым находилась больше жизни любимая им жена, и колебался. Вариант номер один был таков: тихонько перебраться через ту же дыру в ограде обратно в город на свободу, поехать на вокзал, сесть в поезд на 23:00, уехать домой и до конца дней своих ни малейшим намёком не вспоминать сей глупый вояж в Москву. Выход номер два был ещё предпочтительней: зайти по-людски в двери, оставить вахтёрше в залог паспорт и пройти в комнату к ненаглядной своей Надежде. И объясниться ей в любви.

Он выбрал третий путь.

Местность была открытая, поэтому Алексей тщательно осмотрелся, убедился, что вокруг не оказалось ни души, и быстрым шагом, уклоняясь от ёлочных лап, приблизился к окну. Он успел заметить, что шторы смыкаются неплотно, ещё раз по-птичьи крутанул головой вправо-влево, убрал козырёк кепки со лба и почти прижался очками к стеклу…

Его словно шибануло камнем по голове. На Надеждиной кровати, где они ещё так недавно проводили праздничные дни и ночи, валялся, наполовину укрывшись одеялом, чернявый молодой парень, с усами, бородкой и волосатой грудью. Жена Балашова, Надежда, сидела рядом на стуле в не застёгнутом халатике, груди её были бесстыдно обнажены, пшеничные волосы растрепаны, курносый носик морщился весельем. В руке она держала гранёный стакан с пивом или вином, у парня в смуглой волосатой руке также была зажата посудина с питьём. Они, видимо, только что чокнулись и, смеясь, собирались хлебнуть…

Первое, импульсивное, желание словно уколом дёрнуло руку Алексея – шарахнуть по стеклу кулаком. Но он каким-то чудом удержался. Странное чувство раздвоения охватило всё его существо. С одной стороны, он был убит, растоптан и смят, с другой – испытывал даже какое-то сладострастное ощущение в душе, что его догадки и подозрения так натурально подтвердились.

«Всё – смерть!» – мелькнуло в его голове. Он вдруг услышал каждую клеточку своих напряжённых мышц, а голова стала ясная и пустая, словно он только что отгадал сложнейший кроссворд.

Дальше он действовал интуитивно и смело, но, странное дело, ему везло как лунатику. Он обошёл, крадучись, корпус и заглянул в не зашторенное окно вахтёрской комнаты. Вахтёрша, бабуся с голубыми сединами, смотрела телевизор и вязала чулок. Балашов тихо, без скрипа открыл одну за другой обе входные двери и на цыпочках прошёл в коридор, завернув за угол. Ему никто не встретился. Добравшись до двери 20-й комнаты, где совершалось сейчас преступление, он в раздумье замешкался. Двери, конечно, были заперты изнутри. Попытаться сломать? Сразу может и не получиться. Стучать? Пропадёт эффект внезапности.

Он снял запотевшие очки, тщательно протёр их носовым платком, упрятал в футляр и тихонько высморкался. И тут ему в голову ворвалась идея. Он выхватил кошелек, не найдя двушки, выудил из мелочи гривенник и вернулся чуть назад по коридору в холл. Там стояли две междугородные кабины (из которых чаще всего и звонила Надежда ему) и рядом сиротливо висел на стене городской телефон-автомат. Балашов набрал номер вахты этого самого корпуса «В» и, когда вахтёрша взяла трубку, он тихо (до вахты было не больше тридцати шагов), но убедительно попросил:

– Звонит муж Надежды Огородниковой из двадцатой комнаты, пригласите, пожалуйста, её к телефону – очень нужно!

– Сейчас, – ворчливо ответила бабуся.

Балашов, чуть помедлив, накинул тёплую трубку на крюк и ловко заскочил в будку междугородного автомата. Он чутко слышал, как вахтёрша, продолжая ворчать, прошаркала мимо, как она побарабанила в дверь, как Надежда испуганно ответила: «Сейчас! Сейчас!», – и, спустя минуту пробежала в вестибюль. Вслед за ней прошелестела обратно и старушка…

Тогда он очень быстро вышел из тесной будки, очутился у двадцатой, нажал ручку и ввалился внутрь.

– А? – вскинулся парень из постели.

– Привет! – дружелюбно сказал Алексей, сглотнув ком в горле. – Что, на дискотеку не пошли?

– Да нет, – неуверенно, морща лоб, ответил черноволосый. – Решили вот дома позабавляться…

– Молодцы! И правильно! – жизнерадостно воскликнул Балашов и приложил палец к губам: – Тсссс!..

Он встал справа, за шкаф.

Дверь распахнулась и влетела его единственная жена Надежда.

– Представляешь, Ашот, мужик, видимо, звонил, а связь прервали! – произнесла она, чуть запыхавшись, с порога.

И вдруг увидела Алексея…

Надежда шарахнулась назад, лицо её болезненно вспыхнуло, глаза остекленели от мгновенного животного страха. Она выкинула левую руку, открытой ладонью словно бы отталкивая мужа, и неожиданно и совершенно нелепо вскрикнула:

– Нахал!

Пока Балашов пробирался сюда мимо вахты, хитрил с телефоном, заскакивал в комнату, он, как ни странно, не думал, что сделает в последний миг, когда взглянет Надежде в глаза. Решения не было, он словно бы ослаб на несколько секунд, но когда прозвучало это бредовое «Нахал!» – дикий взрыв ярости содрогнул его. Алексей понял, что сейчас убьёт человека…

И в это же самое мгновение его потрясло неистовое чувство любви к жене. Он вдруг ясно осознал, что она уже не его, что он никогда больше не поцелует её, не притронется к её груди, не услышит от неё ласкового: «Лёшенька!» Она потеряна для него навсегда! Какая-то опьяняющая постыдная волна поднялась к горлу, и Балашов испугался, что сию секунду брызнут у него из глаз слёзы.