Знак обратной стороны

– Нет… Ты опять не о том! Я устал, Лера. Устал переживать. Устал размышлять… обо всем этом. Двадцать четыре часа в сутки. О своих разъедаемых какой-то дрянью мозгах, о том, что скоро не смогу слышать или ослепну, или стану ходить под себя. Просто не хочу. Это не значит, что я опустил руки. Или что перестану бороться вместе с тобой. Знаешь, что хорошего в моей болезни? Иногда в голове все настолько перепутывается, так странно переплетается, и ничего не остается. Ни горя, ни обид… Это как полет, как сон… Я ощущаю себя ребенком или подростом. Мое прошлое теряет надо мной власть, и впереди оказывается такой простор еще непрожитой жизни. Словно… когда просыпаешься рано, в сумерках в выходной день и понимаешь: у тебя есть еще два, три часа, которые ты можешь потрать, как угодно. И тебя охватывает такое чувство такого всемогущества!

Доброслав замолчал, подтянул к себе миску с тестом и принялся сосредоточено выкладывать новую партию оладушков. Только покончив с этим невероятно важным делом, он совсем иным тоном продолжил:

– А потом я прихожу в себя и понимаю, что просто забыл про будильник, и он вот-вот прозвонит. «Динь-дон, динь-дон, это твоя смерть пришла». Разве у тебя никогда не было такого? Когда ты вдруг понимаешь конечность собственного существования. Я раньше цепенел от этого. А сейчас веришь, нет… все чаще вместо ужаса приходит облегчение. Все кончится. Вот эта вот дрянь, – Слава указал на свой висок, – склероз, органическое поражение или как его там… эта цепь химических реакций, превращающая нормального человека в идиота, она не успеет. Она отправится в землю вместе со мной.

– О чем ты говоришь? – прошептала я. Доброслав выглядел совершенно нормально. Взгляд его был ясным, руки крепко держали вилку, которой он снова начал орудовать, переворачивая оладьи. Ни намека на приступ. И все же слова мужчины отдавали безумием.

– О том, что ты должна меня отпустить. Если врачи скажут, что меня не вылечить, дай мне уйти спокойно. Дай мне уйти тогда, когда я сам этого пожелаю. Я хочу радоваться, пока могу. А когда причин для радости больше не найдется, то и смысла жить не останется.

– Ты что, хочешь…?

– Увы, в нашей стране нет эвтаназии. Наверное, наш народ настолько обожает мучиться, что и продление чужих страданий почитает за великое благо, – приподняв краешек губ, ответил супруг.

Я не могла поверить своим ушам. Он же обещал, он же только минуту назад уверял меня, что не сдался. Тогда почему?

– Сегодня отличное утро, и эти вкусные блинчики… А завтра обещал заехать мой друг из института… а потом Новый год, который я хочу отпраздновать, как полагается. Так что не бойся, сражение не окончено. Тебе придется еще долго терпеть мои закидоны. Не надо сейчас об этом думать, хорошо, Лер? Просто учти: я не хочу доживать свой век парализованным психом в подгузниках. Если будет хоть какая-то возможность укоротить мои страдания, и твои, кстати, тоже, то надо ею воспользоваться. Ага?

– Нет, – решительно запротестовала я. – Нет, нет. То, о чем ты говоришь – это же самоубийство! Я не могу, не стану ничего тебе обещать. Вот еще!

– Лера, Лера, эй! Взгляни на меня! – Мое лицо охватили руками, заставив смотреть только перед собой. – Помнишь, ты сама говорила о том, насколько неправильно, когда безнадежно больных людей насильно держат в больницах. Тот мальчик, Чарли. Да? Как ты тогда назвала протестующих?

– Кучка сочувствующих праведников… – припомнила я с трудом. – Ты путаешь мягкое с теплым!

– Я ничего не путаю, – упрямо возразил Слава. – Тот малыш… он не мог возразить. Не мог высказать свое мнение. А я высказываю, четко и громко. И хочу, чтобы ты приняла его к сведению, потому что, Лера – любовь, это когда ты слушаешь и слышишь другого человека. Любовь, когда ты поступаешь так, чтобы ему было хорошо. Смерть – это естественно. Жить, подобно бревну, без мыслей и чувств, без надежды на будущее – вот самое ужасное, что может произойти с человеком. И да, ты можешь не соглашаться. Я и не требую согласия. Только одного: обещай, что не станешь меня спасать, когда станет поздно.

– Нет… нет… – Я больше не могла смотреть на Доброслава, и едва он ослабил хватку, уткнулась ему в плечо.

– Просто скажи: «Да, хорошо», – продолжал он меня мучить.

– Да, – не выдержала я. – Хорошо, хорошо, хорошо, черт тебя подери! Если захочешь подохнуть, дело твое!

– Вот и умница, – неожиданно широко улыбнулся муж. – А теперь давай завтракать.

– Да пошел ты!

У меня уже не было сил с ним бороться. Я так и осталась недвижно сидеть на табуретке, пока Слава раскладывал оладьи по тарелкам, искал в ящиках варенье, а в глубине холодильника сметану. На нашей маленькой кухне ему обычно было тесно, но сейчас размеры играли Доброславу на руку. Опираясь одной рукой на стол, а под вторую подставив костыль, он легко достал все необходимое, ничего не разбив, не разломав и не пролив. Большая редкость в последнее время.

Кроваво-красное вареньем медленно капало с ложки. Холодок прошелся по спине, свивая кокон на месте сердца. Это было слишком жестоко – просить о подобном. И слишком глупо, ведь никто не вывешивает белый флаг, не сделав ни одного выстрела. А хуже всего, что Доброслав все тщательно обдумал и обставил заранее. Его просьба, нет, требование не было ни сиюминутной блажью, ни результатом помутнения. Я чувствовала себе преданной, брошенной. И пусть Слава вынудил меня дать обещание, но следовать ему я не собиралась.

Потому что иначе бездна распахнется и для меня.

Рыболовный крючок

Символ левой руки. Второй лечебный знак. Применяется при терапии маний и зависимостей, в том числе наркотической и алкоголической. Пишется яркими теплыми тонами, обязательно упорядоченно и на большой площади.

2/14

Антонина Шаталова думала, что повидала в своей насыщенной событиями жизни если не все, то почти все. Но дрыхнущий на грязном резиновом коврике директор строительного холдинга заставил ее уверенность дрогнуть. Судя по жалким остаткам в стоящей рядышком бутылке, вылакал он не меньше полулитра виски.

– И что мне с тобой делать? – спросила Тоня у неподвижного, сладко сопящего тела.

Просто отпихнуть бывшего мужа в сторону и бочком-бочком протиснуться в квартиру не позволяла… нет, не совесть. Тунгусов упаковался в теплое пальто, да и в подъезде не было холодно, так что замерзнуть директору не грозило. Но мысль о том, что будет, когда алкоголь хотя бы частично расщепится, и Тимофей придет в себя, пугала.

Поставив сумки на пол, Антонина предприняла попытку для начала усадить бывшего мужа. Тот слабо отбрыкивался, бормоча что-то о проклятых бабах и скользких лестницах, но усадить себя все же позволил.

– Отлично, пункт первый выполнен, – похвалила себя женщина, ковыряясь ключом в замочной скважине.

Будь неладен тот засранец, который вечно выключает свет в подъезде. Находятся же такие люди! В сортир-то свой, небось, не со свечками ходят, и газеты не при лучине читают. А остальным, значит, как кротам в потемках шарить приходится. И ведь предлагал ей Тунгусов квартиру в более благополучном районе. С охраной, камерами и нормальными соседями, а она, дура, не соглашалась. Хотя, тогда бы Шаталова не встретилась со своим ангелочком.

От мысли о белокуром парнишке у Тони все внутри потеплело, словно она тоже хлебнула горячительного. Даня… ее алкоголь и ее наркотики. Сладкий, как те пирожные, что мальчишка однажды приносил ей. «Марципановое небо». Все правильно. С ним Тоня и чувствовала себя, если не как на небесах, то уж точно где-то далеко от всех земных проблем. Он давал ей шанс забыть и о забитом детстве в деревне, и о первом муже, и об этом вот недоразумении, которое снова начало сползать спиной по стенке. Надо быстрее открыть дверь, иначе на второй подход к «снаряду» Тоню просто не хватит.

В фильмах обычно пропускают сцену затаскивания пьяного тела, в крайнем случае, снимают, как хрупкая девушка сгружает здоровенного мужика на кровать и стаскивает с него обувь. Иногда и не стаскивает, а, смахивая со лба пот, оставляет тело лежать лицом вниз. Наутро же перепивший субъект обнаруживает себя заботливо укрытый одеялом и раздетым едва ли не до трусов. Вот в чем заключаются настоящие чудеса кинематографа, а не в заурядных летающих крепостях и нарисованных на компьютере страшилищах.

Даже поставить Тунгусова оказалось делом непростым. А Тоне предстояло еще каким-то невероятным образом дотащить его хотя бы до ближайшего дивана. От того, что бывший супруг шевелил ногами, лучше не становилось. Ноги заплетались и норовили увести куда-то не в ту сторону. Когда же не слишком драгоценный груз был кое-как спихнут с плеча, Шаталова чувствовала себя так, словно целый день таскала на стройке кирпичи. В пору самой завалиться тут же, благо, Тоня была женщиной крепкой. Правда, последние десять лет жизни в городе сделали ее более изнеженной, но не настолько, чтобы забыть о брошенных за порогом пакетах.

Она так и оставила Тимофея в гостиной. Только обувь, как и полагается в фильмах, стащила. И так от входной двери до дивана теперь тянулась грязная полоска. Надо позвонить в клининговую компанию – заодно пусть хорошенько вытрясут ковры и пропылесосят шторы, а то у Шаталовой начало складываться подозрение, что этим никто до нее не занимался. В воздухе, несмотря на постоянное проветривание, ощущалась какая-то затхлость.

Сама, разгрузив покупки, забаррикадировалась на кухне. Она никогда прежде не видела мужа таким. То есть, он, конечно, иногда хватал лишнего, но ни разу не допивался до состояния «где положишь, там и останется». Гадать, что явилось причиной столь нетипичного для Тунгусова поведения, не приходилось.

Их брак нельзя было назвать идеальным, но когда Тоня пожелала все прекратить, директор «ДиректСтроя» ответил ей всего одним предложением:

– Только через мой труп.

– Тунгусов, ты сбрендил? – В тот момент Тимофей, действительно, смахивал на бывшего пациента Бедлама. – Думаешь, какой-то штамп в паспорте меня удержит?

– И что ты собираешься делать? Вернешься в свои Головешки коров доить? Или, как раньше, паленой водкой торговать? Не думал, Тонечка, что у тебя такая короткая память. Напомнить, как ты чуть ли не на коленях меня молила забрать тебя из того дерьма, в котором плавала?

– И за это я тебе благодарна, – перебила его Шаталова. – Правда. Только вот не пойму: ты это выставляешь, как самый большой подвиг. Притащил деревенщину, отмыл, в красивые тряпки одел и теперь думаешь, что она будет всю жизнь тебе задницу лизать? Так что ли? Извини, я этого делать не собираюсь. Ты мне помог, признаю. Но только наш спектакль на тему Золушки и прекрасного принца слегка затянулся. Сказочки для детей, Тунгусов. А мы с тобой, вроде, взрослые люди. Так что давай не портить друг другу жизнь.

Женщина протянула Тимофею копию заявления на развод. Несколько секунд тот таращился на бумажку, а потом произнес:

– Ты не можешь так со мной поступить. Я тебя люблю, – таким тоном, словно это признание могло служить оправданием всему.

Как универсальное заклинание, как панацея от всех болезней на земле. «Я тебя люблю» – три слова, но что именно кроется за ними?

В их с Тунгусовым случае, это были дорогие украшения, отдых на берегах самых теплых морей. Это были огромные букеты цветов. А еще – бессонные ночи в одиночестве, пока он решал дела своей фирмы. И постоянные скандалы по любому поводу. Ты не то сказала тому-то, ты не так посмотрела на того-то. Патологическая ревность мужа то же не улучшала ситуации. Шаталова чувствовала себя цирковой собачкой, которую глупый дрессировщик наказывает и поощряет без какой-либо системы.

Он никогда к ней не прислушивался. Для Тунгусова Тоня так и осталась продавщицей в сельпо, глупенькой девкой в дешевой блузке, застегнутой ровно на столько пуговиц, чтобы привлечь как можно больше мужчин-покупателей и не вызвать при этом злобу у женщин. Но тогда, спрашивала себя и мужа Шаталова, тогда почему он дал ей должность в своей фирме? Зачем таскал на все званные вечера? Если считал, что цена Тоне – гнутый медяк, для чего отваливал сотни тысяч на каждый ее каприз? Тимофей утверждал, что это – их-за так называемой любви. Но тут-то их представления о том, что скрывается за этим словом из шести букв, разнились.

Наверное, муж был прав, когда называл Шаталову «дурной бабой». Она дурна, это точно. Она перепутала любовь с чем-то другим, с каким-то иным чувством, включающим уважение к партнеру, принятие его как целостной личности, а не только обладателя красивого личика и приятного голоса. А, может, просто любовь Тунгусова не имела ничего общего с ее, Тониной любовью? Они будто говорили с мужем на разных языках. Свобода – деньги, планы на будущее – покупка новой машины, преданность – послушание.

Дома Тимофей вел себя как начальник, на работе… порой как озабоченный подросток. Первый раз, когда они заперлись в его кабинете посреди рабочего дня, Шаталова даже порадовалась пылкости мужа. Но потом это стало надоедать, а через пару лет просто – бесить. Конечно, у каждого свои, так сказать, предпочтения. Но когда по офису поползли слухи, мол, теперь понятно, в чем это у нас госпожа начальник отдела по связям профи, Тоне стало просто-напросто противно. А что же Тунгусов? Просто отмахнулся:

– Ну и что? Пусть трепятся.

– Мне неприятно, понимаешь? Я чувствую себя… не как твоя жена, а как дешевка с улицы.

– Да ну? А я думал, тебе нравятся наши «совещания», – усмехнулся директор. – Ладно, если тебе так мешают чужие перешептывания, я их всех уволю, довольна?

– Нет, не довольна, – возразила Шаталова. – Так вопросы не решаются.

– А как они решаются? Это зависть, обычная зависть. Зато теперь мои подчиненные знают, кому принадлежит такая красавица. К тому же… Честно говоря, дорогая, ты меня удивила. Мне казалось, тебе не привыкать к такого рода разговорам. И не только разговорам. Своим-то деревенским пьянчугам ты и не такое, наверняка, позволяла.

– Что? – Тоне показалось, что она ослышалась.

– Извини, – к счастью для него, тут же поправился Тимофей, – не хотел тебя обидеть. Просто наплюй на них. Ты – моя жена, а если они об этом забыли, я живо напомню, кто хозяин всей этой шарашки. Да, милая?

– Да, – сквозь зубы процедила Шаталова.

Брак чем-то схож с металлоконструкций. Малюсенькое пятнышко ржавчины при неправильной эксплуатации может разрастись как вширь, так и в глубину, сломав весь механизм. Даже если тщательно закрашивать, даже если делать вид, что металл по-прежнему прочен. А таких пятнышек благодаря стараниям Тунгусова вскоре стало слишком много, так что проще выкинуть ржавую железяку на свалку, чем пытаться отчистить накопившиеся обиды.

Возможно, – и Тоня почти в это верила, – муж не пытался нарочно задеть ее подобными разговорами о прошлом. Да, она не родилась в богатой семье бывших партийных работников, как некоторые. Не заканчивала институтов и курсов бизнес управления. Но даже будучи официанткой в придорожной кафешке на окраине села, она не позволяла себе того, в чем теперь ее так огульно обвинял Тимофей. А быть вежливой и приветливой с клиентами еще никому не возбранялось. Но почему-то Тунгусов упрямо повторял: «Перестань, уже забыла, что в своей деревне делала?» Ничего, ничего она не делала такого, чтобы ее кости теперь перемывали всякие секретарши и мальчики на побегушках.

На десятом году совместной жизни ни охапки цветов, ни запоздалые извинения уже не могли исправить нанесенного вреда. Металл изъела коррозия, а Тонина душа, наоборот, оделась в непробиваемую броню. Веселость превратилась в цинизм, живость ума в умение везде найти свою выгоду. Цирковая собачка научилась делать трюки, и однажды укусила своего дурака-дрессировщика. Теперь они с мужем разговаривали на одном языке, только вот говорить стало совсем не о чем.

– Только через мой труп, – повторил Тимофей, отшвыривая копию заявления. – Я слишком много в тебя вложил, чтобы просто так отпустить.

– Ах, вот она в чем – истинная причина! – расхохоталась Шаталова своим вызывающим грудным смехом. – Серьезно, Тунгусов, я уж было поверила, что ты у меня настоящий романтик. Хвала небесам, пронесло!

– Смеешься? Тебе смешно, а мне, между прочим, плакать хочется. Только попробуй пойти с этой бумажкой в ЗАГС, я подам на тебя в суд, поняла?

– За что? – искренне удивилась женщина.

– Придумаю… это не сложно. А с моими юристами и моими связями ты легко окажешься на пару-тройку лет за решеткой.

– Угрожаешь?

– Пока – предупреждаю. Тоня, дважды, нет, трижды подумай, прежде чем совершишь подобную глупость. Неужели не понимаешь: я все для тебя сделаю? Чего тебе не хватает? Хочешь, переведу в другой отдел? Хочешь, завтра же закажу билеты, и мы с тобой отправимся, скажем… во Францию? Париж, устрицы…

– Думаешь, я так примитивно мыслю? – прервала его излияния Шаталова. – Хорошо. Заявление пока останется у меня. Я никуда не пойду. Не потому что испугалась. Нет. Просто дам тебе время свыкнуться с тем, что милая, послушная женушка больше не желает плясать под твою дудку. А пока ты придумываешь новые угрозы и советуешься со своими дружками-адвокатами, я пару месяцев поживу отдельно. Надеюсь, тебе хватит времени?

– Отдельно? Где? Уедешь обратно в свои Головешки?

– Соловешки, это, во-первых. А, во-вторых, я пока начальница отдела по связям, если ты не забыл. И хочу продолжать также добросовестно исполнять свои обязанности, как и прежде. Это ты любишь все смешивать в кучу, а я предпочитаю разделять работу и личные отношения. Сниму где-нибудь квартиру. Уж такую роскошь я могу себе позволить. Или ты мне и зарплату прекратишь выплачивать?

– Нет, – неожиданно как-то сник директор. – Погоди… Хорошо… Наверное, ты права. Нам надо какое-то время пожить отдельно, во всем разобраться. Не беспокойся, я сам подышу тебе временное жилье. Всего пара месяцев, так?

– Не утруждай себя.

Тоня развернулась и, не оглядываясь, вышла из кабинета. Однако вечером к ее подъезду подъехало такси, и водитель объявил, что ему заказали поездку на улицу Коммунаров. А потом позвонил довольный собой Тунгусов и заявил, что снял-таки женщине квартиру. Без особых излишеств, «как ты и предпочитаешь».

– Но, если хочешь, могу подыскать вариант получше. С охраной, камерами в подъезде и отдельной парковкой.

– Нет уж, – открестилась от подобной перспективы Тоня. Она была рада уже тому, что вообще убралась из их апартаментов в центре. – Единственное, о чем прошу – не приходи. Если так припечет, лучше позвони заранее, встретимся где-нибудь на нейтральной территории.

– Ого, а у нас что – война? Может, сразу поделим город. Давай, я записываю: на каких улицах мне лучше не появляться? – хохотнул Тимофей. – Шутки в сторону. Я даю тебе два месяца, чтобы ты перебесилась, но потом – пеняй на себя.

Шаталова даже ответить не успела, как мужчина повесил трубку. То был их последний разговор. Тунгусов четко следовал договоренности. Даже дал жене месячный отпуск, чтобы она и на работе не появлялась. Почти всю осень Тоня провела, не видя его самодовольного лица, и не слыша очередных оскорблений. И вот – такой «подарочек» под самый Новый год в виде пьяного мужа на лестничной клетке. Конечно, можно позвонить его водителю и охраннику в одном лице, чтобы убрал подальше своего шефа. Но Тоня знала – вернется. Протрезвеет и придет, так что лучше просто дождаться утра.

Поздний ужин из ветчинной нарезки и свежего огурчика привел Шаталову в доброе расположение духа, а сообщение от Дани придало сил для предстоящего сражения за собственную независимость. Всего две строчки: «Делаю домашку по физике, безумно скучаю», – но как дороги сейчас для Тони были эти слова. Гораздо больше, чем тысячекратно повторяемое Тунгусовым «я люблю тебя».

Она не выдержала, набрала номер Рябина:

– Ну, привет…

– Привет, – тихо ответил парень.

– Значит, физика? Сила трения, закон тяготения, да?

– Почему, когда ты это произносишь, мне представляются отнюдь не падающие на голову Ньютона яблоки? – Шаталова могла поклясться, Даниил широко улыбался где-то там, в нескольких километрах от нее.

– Фу, охальник!

– Что поделать, сама виновата. Будь моя воля, я бы внес твой голос во всемирный список наследия ЮНЕСКО. А еще лучше, запретил бы использовать, как оружие массового уничтожения. Ты не знала, он превращает мозги обычного человека в кашу всего за несколько секунд? Ты только начала говорить, а я уже готов послать подальше всех этих Кюри, Планков и Нильсов Боров с их нейтронами и ядерными реакциями! А, между прочим, у меня завтра контрольная.

– Что мне сделать, чтобы облегчить твои муки? – Губы Антонины растянулись сами собой. Иногда она забывала о способностях этого ребенка делать странные, но очень приятные комплименты.

– Расскажи, чем занята. Этого вполне достаточно.

– Пытаюсь собрать второй бутерброд.

– Ай-ай, Антонина, вы на часы смотрели? Не поздновато ли для бутербродов?

В трубке что-то зашуршало. Видимо, Даниил в задумчивости перелистывал учебник. Иногда Тоня специально прислушивалась к этим фоновым звукам. Пыталась представить своего ангелочка, сидящего за уроками, или бредущего по дороге из школы домой, или лежащего поперек кровати с очередной книжкой. Ей хотелось хоть раз побывать в его комнате, тогда бы делать это стало намного легче. А так приходилось выдумывать множество деталей, гадать, откуда падает на Данино лицо свет, и какого цвета за его спиной ковер.

На нем, рассказывал сам парень, висела старая казачья шашка, доставшаяся отцу Дани от какого-то то ли прадеда, то ли двоюродного дяди. Шашка была совершенно тупой, но выглядела все равно внушительно. А еще в спальне юноши было жуткое кресло, на которое никто не мог сесть без риска провалиться до самого пола. В нем обычно покоился рюкзак Даниила или его домашняя одежда. Но Тоне недостаточно было рассказов. Она желала сама попробовать усесться в это треклятое кресло, вытащить из ножен шашку, а после долго-долго глядеть на своего любимого мальчика, лежащего рядом.

– Я сегодня почти ничего не ела. И, вообще, сам, небось, втихаря там чипсы лопаешь? Угадала?

– А вот и нет. Я плотно поужинал и теперь заедаю ужин мандаринами.

– Заедаешь ужин? Это что-то новенькое.

– Аринка так всегда говорит. «Я не ем всякую гадость, я заедаю ужин».

Разговор затих, но ни Тоня, ни Рябин не чувствовали стеснения. Женщина продолжала слушать доносившееся из трубки дыхание, потом спросила:

– Где проведешь новый год?

– Как всегда, у каких-нибудь папиных знакомых. Честно говоря, в этом году я хотел отвертеться от обязанностей сопровождающего, но тогда придется оставить Аринку одну. Сестра мне такой подлянки не простит.

– Приезжайте тогда ко мне, – вырвалось у Шаталовой.

– Ты серьезно? И в качестве кого мне тебя представлять?

– Да, ты прав… – поразмыслив, предложила женщина другой вариант: – Тогда, я могу тебя хотя бы днем ждать? Прошу, хоть на час. И подарок вовсе не обязателен.

– Не выйдет, – огорченно ответил Даниил. – Первого. Первого я точно к тебе приеду, договорились? Даже если меня запрут в этой комнате, сбегу через окно. Тут всего-то седьмой этаж.

– Почему тебя запрут?

– А вот завалю контрольную… – начал было парень, но Тоня снова засмеялась:

– Хорошо-хорошо. Я все поняла, отключаюсь.

– Тоня, – тихо позвал Рябин.

– А?

– Можешь кое-что для меня сделать? Это прозвучит, как дикость… но, ты можешь вместе со мной нарядить елку? Последние годы мы ее даже не ставим. Пока сестра была маленькая, еще как-то, хоть искусственную выволакивали из чулана, а сейчас… просто собираемся тридцать первого и едем по очередному приглашению. Я вот сейчас ем мандарины, а ощущения праздника совершенно никакого. И настроение совсем не новогоднее. Словно и не декабрь на дворе, а середина осени. Не обязательно большую… если и несколько веточек будут, тоже сойдет. – Голос Дани дрогнул, надломился, и он замолчал.

Несколько секунд Шаталова просто молчала, пытаясь собраться с мыслями и хоть как-то унять щемящую тоску, которую рождал в ней этот светловолосый паренек своей грустью. А потом также тихо, как он, заговорила:

– Я куплю самую большую, какая только найдется. И мы вместе ее нарядим самыми красивыми игрушками. А потом пойдем куда-нибудь веселиться, – и, чуть приободрившись, добавила: – Так что не смей там меньше четверки получить, понял?

– Ладно… – тоном обиженного дитяти протянул Даниил. – А ты перестань на ночь наедаться!

– Ого, вот это наезды! К твоему сведению, я – взрослая самостоятельная женщина, не склонная к полноте. Так что могу есть все, что захочу и когда захочу! Или, ты меня бросишь из-за пары лишних килограмм?

– Не из-за килограммов, не из-за сантиметров… никогда не брошу.

– Правда? – кокетливо уточнила Тоня.

– Вот какая ты? Сама просишь хорошо учиться, и тут же продолжаешь пользоваться своим массовопоражающим голосом! Думаешь, после этого я хоть одну формулу смогу запомнить? Все, все, все…