скачать книгу бесплатно
Нида, окрестные дюны и леса утопали в снегу, выпавшем прошлой ночью, а теперь сверкавшем чистейшей белизной на ослепительном мартовском солнце. Всю зиму снега не было, а тут – пожалуйста. Погода как по заказу. Уже и без рыбалки хорошо, красота – снег, сосны, солнце, небо без единого облачка, небольшой минус с утра. Народу на заливе немного, но есть. Правда, не толпой, как бывает при бешеном клёве, а вразброс по всему заливу – и совсем рядом с берегом, и где-то очень далеко.
Мы начали обход рыбаков и быстро выяснили, что корюшка отошла (ну, естественно, – раз мы приехали!), по-настоящему ловить её надо идти на глубину, к трещине, не меньше часа ходьбы от берега, там и налим, и корюшка по-чёрному ловятся. А здесь тоже поклёвывает, но хило – по десятку-полтора у людей с утра поймано, у некоторых, впрочем, и поболее.
В нашем распоряжении на всю рыбалку было только три часа, так что идти на глубину смысла не было, и мы решили удовлетвориться тем, что есть. С полчаса ещё побродили от одних рыбаков к другим, выбирая, где получше клюёт, и, наконец, уселись.
Мы были без ледобуров и пешней, чтобы пограничников не возмущать, в расчёте на обилие незамёрзших старых лунок (плюсы накануне были и ночами) или на то, что попросим у кого-нибудь. Лунок старых, однако, мы вовсе не видели – замёрзли и снегом занесло, и ледобуры не у всех есть, пришлось долбиться какой-то паршивой пешнёй.
Смертин ругался, что послушался меня и не взял ледобур (хотя тогда и не возражал вовсе), и ныл, что вообще уже давно пора сидеть и ловить, а не бродить по заливу, в общем, был в своём репертуаре, но, поймав несколько корюшек, успокоился. Корюшка клевала, как с ней часто бывает, налётами, и не с самого дна, а повыше, сантиметров с двадцати ото дна.
Пока нащупали, где она ходит, ещё с час потеряли, а за оставшееся время я поймал штук тридцать, а Володя около сорока, да ещё налима небольшого выдернул. Улов, конечно, небогатый, но удовольствие всё же получили. Я у лунок без полушубка сидел, разогрелся, пока лунки долбил, и не замерзал потом на солнце весеннем, тем более, что ветра не было абсолютно.
На обратном пути с залива к шоссе мы зашли в магазин и отоварились колбасой и сыром, компенсировав тем самым недолов. Загодя явились в условленное место на шоссе и позагорали на скамеечке с полчаса, пока не появился наш автобус.
На выезде с косы опять проверка документов. Всё тот же сержант долго изучал мой паспорт, вертел его и так, и сяк, а потом спросил:
– Вы куда ездили?
– В Клайпеду, – бодро соврал я на всякий случай.
Сержант помолчал немного, а потом заявил:
– Вы лапшу на уши мне не вешайте. В Ниде рыбачили. В следующий раз накажем Вас и экскурсовода.
Дискутировать с ним я не стал. Вид мой – в рыбацких ватных штанах, драном полушубке, запах корюшки из рюкзака – не оставлял никаких сомнений в том, где я был. Смертин выглядел поприличнее, сидя в кресле, по крайней мере, да и фамилия моя, возможно, примелькалась уже сержанту: ведь совсем недавно он мне внушение делал насчёт проезда на косу в выходные.
А на льду в Ниде калининградские мужики рассказывали, что пограничники проверяли рейсовый клайпедский автобус ещё и на границе с Литвой, перед Нидой и грозились высадить и отправить обратно в Калининград рыбаков, ехавших с билетами до Клайпеды, но собиравшихся выйти в Ниде. Озверели совсем, делать им не хрена.
Всякое желание, в самом деле, пропадёт на косу ездить, хоть и с командировочными удостоверениями. Доказывай потом, что ты в самом деле геофизические изыскания на местности проводил. Проверял толщину льда на предмет возможности установки магнитометра, например. Проще ездить в Зеленоградск на электричке, а оттуда пешком по заливу, куда хочешь.
В следующий раз, в субботу 6 марта мы так и поступили – ходили от Зеленоградска аж под Киевское: Смертин, Серёжа Лебле, Кшевецкий и я. Около двух часов шли от вокзала, 45 минут до берега (к устью канала), остальное по заливу.
По дороге Серёжа, с которым мы чуть ли не с самого Нового года не виделись, рассказывал мне (мы с ним отстали от Смертина и Кшевецкого, мчавшихся с нетерпением молодых жеребцов) про свадьбу Жанны, которую они буквально накануне выдали замуж за матроса, самого обыкновенного рыбака, без какого-либо образования, но привлекательной наружности и без вредных привычек – не пьёт, не курит.
Свадьба была уже по надобности – ожидался ребёночек. Во всём этом скоротечном исходе большую роль сыграла, по-моему, паническая боязнь всего семейства Лебле, что Жанна в старых девах останется. А тут ещё к свадьбе сюрприз: предыдущий ухажёр, тоже матрос, с моря явился и к Жанне домой, а там свадьба! Люде этот предыдущий больше нравился, и она у него на плече рыдала, а Жанна к нему не вышла. Письмо ему заготовила, но оно куда-то затерялось, его долго искали, вот тем временем Люда и рыдала на плече у отвергнутого матроса.
(Рыдала, словно чуя горестную судьбу свою и дочери: с Серёжей они разведутся, а Жанна, родив один за другим троих детей, похоронит молодого мужа, умершего после мучительного ракового заболевания, и всё это в суровые времена «рыночных реформ». – прим. 10 сентября 1998 г.)
Я расспрашивал Серёжу, где он пропадает. Точнее, я знал, что он пропадает, главным образом, в Ленинграде, но что он там делает? Неужели с документами по защите всё ещё не разделался, так уже 4 месяца прошло. Серёжа сказал, что он там работает со своим оппонентом, которому ещё до защиты обещал решить одну задачу своим методом.
Люда же уверяла Сашулю, что «он там бабу завёл» – учёного секретаря или просто секретаря совета, в котором защищался, жену какого-то его ещё университетского знакомого, а с ней не спит, отворачивается. Я Серёжу на этот счёт не расспрашивал, и он мне ничего не говорил, но состояние его общее мне по-прежнему не нравилось – подавленное какое-то, вид замотанный, мешки под глазами. И странно, что меня, похоже, избегает, на рыбалку вот в первый раз выбрался, когда зима уже кончилась.
Люда и мне свои подозрения высказывала, когда я ходил к ней править корректуру нашей зарубежной статьи (для PAGEOPHа).
– Да он просто замотался, не отошёл ещё от диссертации, депрессия, у меня это тоже было, – утешал я её. – Не приставай к нему с ревностью, это его только оттолкнёт. Да и сама успокойся, к психиатру сходи, зациклилась, наверное, на ревности. Ты же его ещё год назад к молодой новой сотруднице их кафедры ревновала. Элениум, реланиум потребляй.
– Да я потребляю. Только дело швах. Семья рушится. Седина в голову, а бес в ребро.
Но вернёмся к рыбалкам. В тот раз мы прекрасно посидели на солнышке в окружении прорвы народу, потягали ершей и мелких окушков, а лещей – двух – поймал только упорный Смертин.
На следующий день, 7 марта мы с Митей прокатились после обеда на мотоцикле в Каширское. Ловили в сорока минутах ходьбы от берега с полчетвёртого до полшестого на лунках, с которых уходил мужик, поймавший там двух лещей. Митя поймал приличную плотву, одолевали ерши и окушки, но вот, наконец, очередная поклёвка вроде ершиной, и я чувствую солидный натяг лесы.
– Митя! – кричу, – иди, смотри, леща тащу.
Митя склонился над моей лункой, я медленно перебирал лесу, гася рывки рыбины. И вот она показалась, только что-то непонятное, пятнистое, да это же налим! Здоровенный, килограмма под два. И лунка у меня здоровая, прорубь целая, налим в ней кольцом крутится, не могу даже голову его над водой поднять, боюсь – поводок порвётся, 0.15 мм, на плотвиную удочку взял, на огрызок червя. И схватить его в воде боюсь – скользкий, жду, когда утихомирится.
И дождался: крючок сломался, малюсенький крючочек, 3-й номер. Сунул я, конечно, тут же руку в воду, да куда там – налима как не бывало. Ладно. Хоть развлечение было. А больше ничего не поймали. Митя стал мёрзнуть, и мы отправились домой.
Казалось, на этом сезон и закончился, март как-никак, а лёд и без того тонкий. Тем не менее он держался (на Куршском заливе, а на Калининградском уже вовсю гуляли волны по чистой воде, так и не было на нём нормального льда в этом году), а в двадцатых числах опять стало подмораживать, и 20-го мы с Серёжей ездили на мотоцикле в Каширское (температура воздуха минус 4 – плюс 2 – минус 1 градус, давление 749—747 мм, ясно, ветер южный, слабый до умеренного).
Я поймал на мотыля одного квазилеща, то есть крупного подлещика, почти леща, но настоящим лещом он стал бы лишь на следующий год. А Серёжа – ничего. Но он и ловил как-то вяло, апатично, скорее просто загорал на солнышке.
И последний мой выезд на лёд состоялся 26 марта. Поехал в Зеленоградск, один, электричкой 14:08 в расчёте на вечернюю зорю. Ловил с 17:00 до 20:10, поймал одного подлещика, пять плотвин, несколько окушков и ершей.
Возвращался впотьмах, в одиночку, вся толпа прошла передо мной раньше минут за 20. Лёд был уже совсем плох, верхний слой местами ещё был покрыт коркой, местами превратился уже в кашу, ноги часто проваливались сквозь неё до нижнего, старого льда, но сквозных промоин ещё не было. Удивило меня то, что мне попадались рыбаки (и не один, и даже пацаны!), идущие навстречу, то есть с берега на лёд, на ночную, значит, рыбалку. Вот это энтузиасты!
Знать, лещ хорошо берёт ночью, иначе бы не шли. А те, кто днём ловили, – я обошёл несколько групп рыбаков, выбирая себе место, – натаскали, в основном, мелкой и средней плотвы, да по одному-два леща. Но вот Смертин, как оказалось, тоже ловил в этот день и недалеко от меня, и поймал семь (!) лещей. Двух утром, одного днём и четырёх – одного за одним – в начале шестого вечера, буквально минут за пятнадцать вытащил, и ушёл, боясь рыбнадзора, а то бы ещё мог поймать.
В общем у него закрытие сезона удалось на славу, да и до того он всё же нескольких лещей вытащил, и Лёнька Захаров один раз ездил и трёх поймал, а я вот так и не сумел ни одного отловить.
458. Ночные дежурства на ЭВМ в Ульяновке
Этой зимой зубы меня замучили – страшное дело. Три штуки выдрал, в двух, кроме того, (и после того) пульпит с воспалением надкостницы, на стенку лез от боли, волком выл. Парадантоз потом мой обострился, дёсны воспалились, есть совсем не мог, и в результате за какой-нибудь месяц похудел на пять килограммов, возвратившись в весовую категорию времён своей юности – 72 кг.
Миша всю зиму проболел и в ясли почти не ходил, походит дня три-четыре и готов – опять заболел. Сашуля извелась его лечить, сама колола пенициллин (воспаление лёгких было), а я держал извивавшегося внука, который не то что уколов – банок боялся, как огня, и вопил: – Ой, мамочка моя, хочу к маме! – а колоть приходилось по четыре раза в сутки, и ночью вставать надо было, в общем, досталось и внуку, и Сашуле.
А на работе большинство проблем упиралось по-прежнему в ЭВМ. Обе наши большие машины, и 35-я, и 46-я, работали, мягко говоря, неважнецки, часто и надолго выходя из строя. Шандура всё валил на плохое кондиционирование и был в общем-то прав: в такой тесноте обеспечить удовлетворительное охлаждение трудно, а тут ещё и кондиционеры барахлят.
Главный наш хозяйственник – Левинзон, молодой ещё мужик, сосватанный Иванову Шевчуком, выдвинул идею – хорошо бы пристроить нашу вычислительную технику на какой-нибудь завод, который бы обеспечил её энергообслуживание и кондиционирование, а использовали бы ЭВМ совместно – много ли заводам машинного времени нужно? И народу не надо будет в Ладушкин мотаться, а то в автобусе уже повернуться невозможно.
– В своё время такую идею у нас Гострем пытался осуществить на «Кварце». Хотел двадцатку у них поставить, да не вышло, – отвечал я Левинзону. – Впрочем, в нынешних условиях эта идея хороша, да вот где только такой завод найти?
– Я попробую, – пообещал Левинзон. – Есть кое-какие связи.
Нашёл. Точнее, не думаю, чтобы он искал. Скорее всего, он имел в виду конкретный завод, когда высказал свою идею, но не знал наверняка, как к этому там отнесутся, да и моё мнение ему было неизвестно. Сам же он имел тот личный интерес, что в случае реализации его идеи с него спадала большая обуза ответственности за хозяйственное обеспечение работы нашей вычислительной техники, за то же энергоснабжение, кондиционирование и пожаротушение.
Короче, 4 февраля мы с Ивановым и Левинзоном уже вели первые переговоры с главным инженером КСРЗ – Калининградского судоремонтного завода – Крючковым, приятелем Левинзона, а через пару месяцев был заключён Договор между КСРЗ и КМИО ИЗМИРАН («Об установке и совместном использовании вычислительной техники КМИО ИЗМИРАН на территории КСРЗ»), согласно которому КСРЗ обязался предоставить помещения под машинный зал и вспомогательные помещения общей площадью в 350 квадратных метров, что по крайней мере в полтора раза превышало площадь, занимаемую Шандурой в обсерватории, а КМИО обязалась предоставлять бесплатно машинное время на ЭВМ ЕС-1035 в объёме, требуемом для удовлетворения производственных нужд КСРЗ, с правом преимущественного использования, тогда как вторая ЭВМ – ЕС-1046, также устанавливаемая на КСРЗ, сохранялась за КМИО.
Условиями договора обе стороны были в полной мере удовлетворены, даже на удивление. В самом деле, ситуация складывалась на редкость взаимовыгодная. Оказалось, что КСРЗ для своих АСУшных задач собирался купить вторую небольшую ЭВМ типа СМ1600 вдобавок к одной имевшейся. Для этих двух машин они запланировали строительство нового помещения (хотя и старое, в котором мы побывали, не мало, разве что не очень удобное – практически без окон, внутри производственного корпуса).
Точнее, они уже начали строительство нового трёхэтажного инженерного корпуса, стали забивать сваи у себя на территории на берегу Прегеля, а там оказалась ненадёжная почва, пришлось заколачивать более длинные сваи, чем предполагалось вначале, а под такой мощный фундамент пришлось перепроектировать здание и добавить к нему ещё один этаж.
На этом этаже и решили разместить новый вычислительный центр. Но тут вышла накладка: ЭВМ, которую они запланировали приобрести, перестали выпускать, вместо неё им предложили машину типа нашей 35-й, стоимолстью под миллион рублей вместо тех полутораста тысяч, которые КСРЗ собирался заплатить за новую ЭВМ.
А КСРЗ как раз на хозрасчёт перешёл, и такая переплата ему вовсе ни к чему – нет таких денег. И получилось, что помещение для ВЦ будет, а ЭВМ новой нет. Тут является Левинзон и предлагает:
– Хотите – мы у вас свои мощные машины поставим и вам дадим на них считать, сколько влезет?
Такое предложение, разумеется, заинтересовало КСРЗ, и переговоры начались. Нам удовлетворить вычислительные потребности КСРЗ ничего не стоило на одной только 35-й машине, их же запланированные площади позволяли преспокойно разместить обе наши ЭВМ и всё Шандурино хозяйство. И ездить в Ладушкин не надо будет, от кирхи КСРЗ сравнительно недалеко находится, минут двадцать добираться.
Конечно, обе стороны побаивались, – не надует ли другая сторона? Но на то и Договор, срок действия которого был оговорен в 10 лет. Со стороны КСРЗ договор был подписан примерно десятком спецов. Закончить строительство корпуса КСРЗ планировал в первой половине следующего, то есть 1989-го года.
Пока же нам предстояло наладить работу наших ЭВМ, прежде всего 46-й, там, где они установлены, в Ульяновке: счёт-то должен идти, задачи ждут, время идёт, скоро с нас отчёты потребуют по многочисленным спецтемам. Да и областной народный контроль до нас добрался – почему это у нас машины простаивают, нормативы вычислительного времени не выдерживаются, круглосуточная работа не организована.
А тут ещё проблемы возникли: желающих считать стало много, саенковская бригада тоже разошлась, большие задачи стали гонять, у дисплеев народ плечом к плечу сидит, машинное время надо распределять, чтобы не мешали друг другу. Организовали ночные смены, в которые пользователи (научные сотрудники то есть) сами и за операторов стали работать.
Разгорелись дискуссии – кому и как ходить в ночь, не все ведь могут. Ваня с Клименкой спорили с таким криком, что вся кирха ходуном ходила. Ваня считал, что надо всех в обязательном порядке по графику гонять в ночные дежурства независимо от желания и наличия собственных задач, чтобы обеспечить, как на настоящем ВЦ, круглосуточный режим работы. Володя соглашался ночевать только со своими задачами, а Суроткин категорически отказывался вообще в ночь ходить.
Чтобы почувствовать на себе прелести ночных дежурств, я сходил разок в ночь сам, вместе с Кореньковым, и убедился, что физически это нагрузка будь здоров, утомляет страшно. Часов до двух ещё осмысленно действуешь, а потом уже глаза слипаются, соображаешь плохо, и, если требуется вносить какие-нибудь коррективы в счёт, делается это тупо и чаще всего вносятся новые ошибки. Но для устойчивой работы машины нужен непрерывный режим, всякие включения-выключения ей вредят, и гонять её ночью нужно, никуда не денешься. Так не вхолостую же…
459. Март – апрель 1988 г. Заявление Горбачёва по Афганистану. Резня в Сумгаите. «Семь Симеонов». Дивногорск
8 февраля обнародовано заявление Горбачёва по Афганистану. Обещал начать вывод войск с 15 мая и закончить за десять месяцев.
Наконец-то!
Разумеется, никаких сожалений и покаяний – ошиблись, мол. Не говоря уже о том, чтобы признать интервенцию и оккупацию преступлением или хотя бы вмешательством во внутренние дела чужой страны – ничего такого в заявлении не звучало. Ну, да Бог с ним.
Девятый год ведь гибнут и калечатся там молодые ребята, тысячами. И за что? Исполняют интернациональный долг. Ограниченным контингентом. Это же надо такое словоблудие ещё учинить: преступление назвать долгом! Ни ума, ни стыда, ни совести!
А тут ещё события в Нагорном Карабахе. И опять гласность по-советски: в Армении, Азербайджане страсти кипят, митинги, забастовки, а пресса, радио и ЦТ сообщают и показывают интервью с армянами и азербайджанцами, в которых одни излияния симпатий и признания в любви и дружбе между армянским и азербайджанским народами. Можно подумать, что именно в этих приступах взаимной любви события как раз и состоят.
Но вдруг сообщают (4 марта) – в Сумгаите резня армян, погромы, 31 человек убит. Тоже жертвы интернационализма по-советски.
8 марта – очередной сюрприз, подарок к женскому дню: «Семь Симеонов» самолёт сожгли. Бригада террористов из Иркутска в оригинальнейшем составе: мать-героиня и 10 её детей (семеро из них составляли ВИА «Семь Симеонов») пытались заставить экипаж Ту-154, летевшего из Иркутска в Ленинград, лететь в Лондон, угрожая взорвать самолёт.
Вместо Лондона им пообещали Финляндию (до Лондона, мол, керосина не хватит), а посадили самолёт где-то под Ленинградом, после чего Симеоны укокошили бортпроводницу, чего-то там взорвали, а группа захвата учинила суматоху, в которой мамаша, четверо деток и кто-то из пассажиров погиб, кто-то покалечился, а самолёт сгорел дотла.
Причём Симеонам всего-то и надо было – прорваться в полном составе за границу со своими жалкими ценностями. Они вполне легально до того бывали на гастролях в Японии, и там, видать, им жутко понравилось. Поскольку не членов ВИА на гастроли не берут, а денег мало меняют, они и решили, наверное, преодолеть кордон таким способом.
Ну, а наши за своё «Не пущать!» не только самолёт сжечь готовы, гори он синим пламенем… Англичане, ведь, всё равно бы их выдали или в тюрьму посадили, поскольку Великобритания подписала конвенцию о борьбе с воздушным терроризмом. Говорят, лётчики побоялись в Лондон лететь – английского, мол, не знают, диспетчеров не поймут, да и вообще якобы не захотели нарушать порядок в воздухе, над Хитроу, мол, такое движение интенсивное, а тут мы ещё явимся. Логика, конечно, железная. Уж лучше пусть Симеоны самолёт взрывают, Бог с ним и с пассажирами.
В начале апреля у Ирины образовалось какое-то окно в занятиях, и она устроила себе каникулы на неделю, приезжала домой, читала мои мемуары, Сашуле рассказывала про их с Димой фокусы (как она к девочкам уходила), мне же не жаловалась.
В день её отъезда мы с ней побывали на кладбище (назавтра была пасха, а я улетал в Красноярск), навестили мамину могилку, по дороге беседовали на отвлечённые темы. Ирина расспрашивала про отца Ианнуария, говорила, что от чтения моих мемуаров ей сделалось грустно, кажется, что лучшие годы – детство – прошли, а впереди ничего не видится. Я отвечал ей:
– Не заботьтесь о завтрашнем дне, завтрашний день сам о себе позаботится. Радуйся сегодняшнему дню. Лучшие годы – вот они, сейчас, цени их. А беды твои – это ерунда, не беды, мелочи. Смотри, вон какая погода хорошая, ты молодая, здоровая, ребёнок пристроен, учишься, студентка, – разве этого мало?
В Красноярск я летал вместе с Кореньковым, Клименко и Суроткиным на школу-семинар по математическим моделям ближнего космоса, проводившуюся Красноярским ВЦ СО АН СССР. Школа проходила в Дивногорске, у Красноярской ГЭС, жили в гостинице, расположенной прямо на берегу Енисея с видом на живописные скалистые склоны противоположного берега. Ширина Енисея в этом месте около семисот метров, и высота скал примерно такая же.
Воздух в Дивногорске чудесный, сосновый дух, а красноярцы жалуются – испоганился климат от ГЭС: Енисей теперь не замерзает аж на протяжении 200 километров ниже плотины (а рассчитывали на 20), поскольку из водохранилища (Красноярского моря) вода стекает не из верхних, охлаждаемых воздухом слоёв, а из нижних, тёплых. В результате зимой пар стоит над Енисеем, климат повлажнел, в Красноярске же и без того воздух загазован, теперь совсем дышать нечем. Покорили природу.
Речные суда через плотину в корыте на колёсах перетаскивают. И это ещё не всё, говорят. Там такие каскады задуманы помимо тех, что уже есть, – только держись!
Публика на школе-семинаре была в меньшей части обычная – ионосферно-магнитосферная (Пивоваров, Еркаев, Денисенко, Семёнов, Цыганенко, Пономарёв, Сидоров, Мишин-младший, Михайлов-младший, Рыбин), в большинстве же своём неизвестный нам народ, занимающийся газодинамикой взрывов (разлёт облаков), обтеканием спутников и тому подобными вещами, далёкими от геофизики, но для нас всё же интересными, особенно в свете наших новых спецзадач.
Наш доклад был в самом конце последнего заседания (его делал я, а перед этим Клименко выступал в дискуссии) и произвёл требуемое впечатление, в частности, на Пивоварова (особенно) и на Пономарёва (из Иркутского СибИЗМИРа), который сказал, что такая модель по сложности близка к самой ионосфере, и смысл её создания, по-видимому, в том, чтобы можно было изучать ионосферу в домашних тапочках, не выходя на улицу.
Правда, были и ехидники, которые сочли символичным, что я на доске блок программы «трубка» обозначил как «труба» – дело-труба, значит, мол…
460. Андреева в «Советской России». Попов в «Науке и жизни»
13 марта в «Советской России» была опубликована на целую полосу статья некоей ленинградской преподавательницы химии из какого-то вуза (Технологического, кажется) Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами». Я «Советскую Россию» не читаю и про статью эту узнал лишь почти через месяц из перепечатанной в «Калининградской правде» статьи «Правды» (без подписи) от 5 апреля «Принципы перестройки: революционность мышления и действий», в которой публикация «Советской России» была охарактеризована как идейная платформа, манифест антиперестроечных сил.
В «За рубежом» (№23) приведены статьи (или отрывки из статей) из парижских «Монд» и «Революсьон», в которых выступление «Советской России» и ответ «Правды» были прокомментированы следующим образом: «Опубликовав в газете «Советская Россия» целую полосу злобных выпадов против перестройки и гласности, консерваторы обратили ситуацию против себя… не рассчитав силу удара, они перепугали «болото». В их платформе дала о себе знать слишком сильная ностальгия не по брежневским временам, а по победоносному сталинизму, что получило суровое осуждение в статье без подписи, напечатанной в «Правде» («Монд»).
9 апреля «Известия» сообщили, что сразу же после появления письма Андреевой тут и там стали распространять его копии, что некоторые крупные и мелкие газеты перепечатали статью «Советской России» по указанию местного руководства или по собственной инициативе, что на коммунистов оказывалось давление с тем, чтобы они одобряли этот «манифест» на собраниях или передавали его для изучения в кружках сети партполитпросвета. И всё это происходило «как по команде» – писал орган Верховного Совета.
…«Великорусские экстремисты из «Памяти» устраивали уличные демонстрации против тех, кого они с удовольствием назвали бы «еврейскими перестроечниками», если бы не закон о преследовании за расизм. Группа писателей Российской Федерации заявила, что «Родина в опасности», а один из них (Бондарев, по-моему) дошёл до того, что призывал ко второму «Сталинграду» во имя спасения от поднявших голову варваров – антисталинистов и экологистов… («Революсьон»).
И в самом деле, антисталинисты обнаглели. Особенно некий Г. Попов, доктор экономических наук. В прошлом году он выступил в «Науке и жизни» с рецензией на роман Бека «Новое назначение», написанной с точки зрения экономиста. Там он ввёл термин Административная Система, под которым подразумевал «сложный механизм управления, действовавший в стране десятки лет», и показал неизбежность её – Системы – загнивания (собственно, сделал это Бек, а Попов прокомментировал).
И вот во 2-м номере «Науки и жизни» за этот год – новая рецензия Попова под названием «Система и зубры» с подзаголовком в скобках «Размышления экономиста по поводу повести Д. Гранина «Зубр». Она показалась мне наиболее путной из всех прошумевших перестроечных статей. Вот её концовка:
«… Справедливо указать на следующее. Среди руководителей Системы были люди, понимавшие её несовместимость с сутью социализма, её преходящий характер. Опираясь на базисные черты социализма, некоторые из них пытались что-то изменить. Реально началом перемен стал XX съезд партии, одобривший доклад Н.С.Хрущёва о культе личности. Но вопрос об АС был в то время подменён следствием – вопросом о Хозяине (подчёркнуто мной). «Наказав» его, Систем вывела себя из под удара. Попытка радикальной реформы в 1965 году была парализована тем, что в центре внимания оказалась не сама Система, а опять-таки её следствие – низкая эффективность экономики. И ещё, конечно, тем, что в руководстве страны сторонники преобразований не составили большинства.
И механизм торможения, и начало разложения, сам кризис АС оказались логическим итогом того отказа от политики, который был основой жизни и деятельности Зубров. Именно они могли и, более того, были обязаны вовремя понять, что Система отжила, что она становится фактором торможения, что построенному социализму нужен совершенно иной механизм управления. Но Зубры продолжали соблюдать условия соглашения: политики не касаемся, Система вне критики, нельзя оспаривать её право руководить. И даже к зарвавшемуся, проворовавшемуся местному руководителю семидесятых годов Зубры относились по меркам и правилам, выработанным ещё в довоенные годы. Зубры, и это самое страшное, оставались на своих позициях, даже когда явно видели, что Система превратилась в механизм торможения, что она разлагается, что нависла угроза над самой судьбой страны.
Пока АС выполняла взятые на себя обязательства по развитию страны, позиция Зубров в целом была по крайней мере объяснимой. Но чем они, считая себя людьми порядочными, могли оправдаться сейчас?
…Зубр оставил нам не только урок более правильного понимания прошлой эпохи. Он оставил нам урок на будущее – урок недопустимости ухода от политики, недопустимости пассивного ожидания чего-то.
.Впрочем, не нам его судить. Кто из нас и в какой мере действовал верно? Не случайно же не снизу, а сверху пришло к нам понимание неотвратимости перестройки, радикальных изменений в стране, причём не просто в экономике, а в самой жизни общества и человека.
Вернутся ли Зубры? – ставит вопрос писатель. При всё уважении к ним я бы ответил – не должны. Мы хотим на деле реализовать лозунг партии «Больше социализма». И теперь хорошо знаем, что попытки творить на своём участке при отказе от участия в политике, в судьбах страны, в судьбах твоего народа неизбежно ведут к потере именно той возможности нормально жить и работать, ради которой тебе предлагалось смириться с ролью политического винтика. Не говоря уже о главном: принять эту роль – значит оставить страну в руках агонизирующей АС, лишить человеческой жизни в истинном, высоком смысле слова наих детей и внуков, вступающих в XXI век…»
Итак, резюмируем основную мысль:
– АС рухнула бы, если бы Зубры (творческая интеллигенция в СССР, учёные, прежде всего) не продали душу дьяволу, не пошли бы на соглашение с Системой во имя так называемого патриотизма – во славу России, или во имя науки.
Мысль несомненно верная, на мой взгляд, хотя винить Зубров в служении Системе с закрытыми на творящиеся вокруг безобразия глазами, в отказе от политики трудно, ибо что значило заниматься политикой после победы красных в гражданской войне? Приходилось просто выживать.
Но вот уже в наше хрущёвско-брежневское время Сахаров осмелился оказать сопротивление и ничего, остался жив. А если бы его поддержали коллеги? Ведь из Академии его не удалось изгнать, хоть тут не обосрались академики, лишь меньшинство из них присоединилось к публичным осуждениям Сахарова. Но и только, к сожалению.
И второе, что мне понравилось в статье Попова, а может, даже это и первое, – то, что он ставит во главу угла именно Систему, а не Сталина, почти не уделяя Хозяину внимания.
Хотя, увы, и ему – Попову всё ещё хочется «больше социализма».
461. Май 1988 г. Перестройка – это постепенное приближение к здравому смыслу
В Калининграде о существовании нашей обсерватории не очень-то известно публике, она не упоминается даже в справочнике «Учреждения города» – из-за малочисленности, скорее всего, и отсутствия рекламы с нашей стороны. Тем не менее местная пресса изредка вспоминает о нас.
В начале декабря прошлого года явилась ко мне некая Энгельсина Леонидовна Кострюкова из «Маяка» – рыбацкого органа и всё допытывалась, какую мы пользу калининградским рыбакам приносим. Мои рассказы о том, чем мы занимаемся, её не очень удовлетворили по той причине, как она сама призналась, что физику она совсем забыла, если когда и знала, и многих моих слов просто не понимает.
Попросила дать ей что-нибудь популярное про ионосферу почитать. Я ей дал Данилова «Популярную аэрономию» – единственное, что у нас имелось в этом роде, и просил только не зачитать, вернуть. Увы, и книжка, и Энгельсина канули с концами.
Через три с лишним месяца является новая мадам – из «Калининградской правды». В Ладушкине она уже побывала, синтервьюировала Лещенко, а тот её ко мне направил. А я как раз в командировку собирался, в Красноярск, и дама мне эта была очень не ко времени, кучу дел надо было закончить до отъезда. Принял я её поэтому неласково: извините, мол, очень занят, нельзя ли после моего возвращения из командировки?
– Но я Вас не задержу надолго, мне всего лишь несколько вопросов задать.
