Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем

И пусть слова мамаши Хэтфильд меня, откровенно, напугали, что аж волосы на голове зашевелились, я стал уговаривать ее не волноваться, повторяя, что все у меня будет в порядке и что я даже привезу ей кимоно в подарок. Моим сестрам-близнецам, Джин и Джоан, на четыре года младше меня, похоже, было абсолютно все равно, куда я отправлялся и что я делал.

А вот моя мама, как помню, ничего не сказала. Она вообще редко высказывалась. Но на этот раз в ее молчании чувствовалось нечто иное. Что-то похожее на одобрение. Даже на гордость.

Я затратил недели на планирование и подготовку к поездке. Совершал длинные пробежки, раздумывая на бегу над каждой деталью и одновременно соревнуясь с дикими гусями, пролетающими надо мной в плотном V-образном строю. Я где-то вычитал, что гуси, пристроившиеся в конце клина и использующие как подъемную силу завихрения восходящего воздушного потока, образуемые впереди летящими, – обратную тягу, затрачивают лишь 80 процентов энергии по сравнению с вожаком и летящими в авангарде сородичами. Каждому бегуну это понятно. Бегущим впереди всегда приходится труднее, и они рискуют больше других.

Задолго до того, как я обратился к отцу, я решил, что было бы хорошо иметь в поездке спутника. И им должен стать мой сокашник по Стэнфорду Картер. Хотя он и был звездой по кручению обруча в колледже имени Уильяма Джюэлла, Картер не стал типичным студентом-спортсменом, недалеким и помешанным на спорте. Он носил очки с толстыми стеклами и читал книги. Хорошие книги. С ним было легко говорить и легко молчать – в равной степени важные качества друга. Жизненно необходимые для спутника при совместном путешествии.

Но Картер рассмеялся мне в лицо. Когда я положил перед ним список мест, которые хотел бы посетить, – Гавайи, Токио, Гонконг, Рангун, Калькутту, Бомбей, Сайгон, Катманду, Каир, Стамбул, Афины, Иорданию, Иерусалим, Найроби, Рим, Париж, Вену, Западный Берлин, Восточный Берлин, Мюнхен, Лондон, – он сложился пополам и захохотал. Я опустил глаза и стал извиняться, после чего Картер, продолжая смеяться, проговорил: «Какая клевая идея, Бак!» Я оторвал глаза от пола. Он надо мной не смеялся. Он смеялся от радости, с ликованием. Он был впечатлен. Нужно действительно иметь смелость, чтобы составить подобный маршрут, сказал он. Точнее, железные яйца. Он хотел войти в команду.

Спустя несколько дней он получил «добро» от своих родителей, а также кредит от отца. Картер никогда не суетился без толку. Увидел лазейку – жми вперед! – таков был Картер. Для себя я решил: мне многому можно было бы научиться у такого парня, путешествуя с ним вокруг света.

У каждого из нас с собой было по одному чемодану и одному рюкзаку. Только самое необходимое, как мы договорились друг с другом. Несколько пар джинсов, несколько футболок. Кроссовки, обувка для пустыни, солнцезащитные очки плюс пара летнего солдатского обмундирования – сантан (слово, обозначавшее в 1960-х легкую армейскую форму защитного цвета «хаки»).

Упаковал я и один хороший костюм. Зеленый, с двумя пуговицами, от Brooks Brothers. Просто на тот случай, если моя Безумная идея даст плоды.

* * *

7 сентября 1962 года погрузились мы с Картером в потрепанный старый «Шеви» и рванули на запредельной скорости по межштатной автостраде 15, через долину Вилламетт, прочь из лесистого юга штата Орегон, и впечатление было такое, будто мы продираемся сквозь корневища огромного дерева. Выскочили на заросшие соснами горные вершины Калифорнии, перебрались через зеленые перевалы высоко в горах, а затем помчались все ниже, ниже, до тех пор, пока уже далеко за полночь не въехали в Сан-Франциско. Несколько дней провели у друзей, спали у них на полу, а затем заскочили в Стэнфорд и взяли с собой кое-какие вещи, находившиеся там у Картера на хранении. Наконец заскочили в винный магазин и приобрели там два билета со скидкой на самолет авиакомпании «Стандарт Эйрлайнз» в Гонолулу. В одну сторону, за 80 долларов.

Казалось, прошло каких-то несколько минут, и мы с Картером ступили на песчаную полосу аэропорта Оаху. Мы выкатили свой багаж, взглянули на небо и подумали: нет, небо не такое, как дома.

Стайка красивых девушек с нежными взглядами и оливковой кожей шагнула нам навстречу. Они были босыми, с гиперподвижными бедрами, на которых подергивались и шуршали их юбки из травы. Мы с Картером переглянулись, и наши губы расплылись в медленной улыбке.

На такси мы доехали до пляжа Вайкики, там зарегистрировались в мотеле – через дорогу от моря. В одно мгновение побросали свой багаж и натянули плавки. И наперегонки к воде!

Как только мои ноги коснулись песка, я завопил, рассмеялся и сбросил свои сандалии, после чего рванул бегом прямо в волны. Я не останавливался до тех пор, пока не оказался по шею в пене. Нырнул, достав до самого дна, а затем вынырнул, хватая ртом воздух и смеясь, и перевернулся на спину. Наконец, спотыкаясь, вышел на берег и шлепнулся на песок, улыбаясь птицам и облакам. Наверное, со стороны я напоминал пациента сумасшедшего дома. У Картера, сидевшего рядом со мной, было такое же безумное выражение лица.

«Нам надо остаться здесь, – сказал я. – К чему спешить с отъездом?»

«А как же План? – спросил Картер. – Объехать вокруг света?»

«Планы меняются».

Картер усмехнулся: «Классная идея, Бак».

Поэтому мы нашли себе работу. Продавать энциклопедии наразнос, от двери до двери. Не самое гламурное занятие, но, черт подери, зато смена начиналась не раньше семи часов вечера, что оставляло нам массу времени для серфинга. Неожиданно ничего важнее того, чтобы научиться серфингу, не осталось. Потребовалось всего несколько попыток, чтобы я уже мог стоять во весь рост на доске, а спустя несколько недель смотрелся совсем молодцом. Действительно был неплох.

Заработав деньги, мы съехали из своего номера в мотеле и арендовали квартиру – меблированную студию с двумя кроватями: одной настоящей и одной псевдокроватью – типа гладильной доски, откидывающейся от стены. Картер, будучи выше и тяжелее, получил настоящую кровать, а я – гладильную доску. Мне было все равно. Целыми днями я занимался серфингом, продавал энциклопедии, а потом засиживался допоздна в местных барах, так что под конец я был готов уснуть в яме из-под костра, вокруг которого шумит луау – гавайская вечеринка с музыкой и танцами. Арендная плата составляла сто баксов в месяц, и мы поделили все расходы пополам.

Жизнь была раем. За исключением одной мелочи. Продавать энциклопедии у меня не получалось.

Я не мог продавать энциклопедии, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Чем взрослее я становился, тем застенчивее я был, и один вид того, что я чувствую себя крайне неудобно, часто заставлял незнакомых мне людей ощущать ту же неловкость. Таким образом, продажа чего бы то ни было бросала мне вызов, но продажа энциклопедий, которые на Гавайях были почти так же популярны, как комары и приезжие с материка, превращалась в тяжелое испытание. Как бы ловко и настойчиво ни произносил я ключевые фразы, на которые нас натаскивали во время краткой предварительной тренировки («Ребята, говорите людям, что вы не энциклопедии продаете, а Огромное Сокращенное Изложение Всех Человеческих Знаний… Ответы на Вопросы Жизни!»), реакцию я получал всегда одну и ту же.

Сматывай удочки, малыш.

Но если из-за застенчивости я продавать энциклопедии не умел, то из-за своей природы я этого делать просто не желал, презирая подобное занятие. А я не был настолько крепок, чтобы справляться с такими дозами отторжения. Это во мне было ещё со школы, потом на первом курсе, когда меня вывели из бейсбольной команды. Незначительная неудача, по большому счету, но она меня подкосила. Так ко мне впервые пришло настоящее понимание того, что далеко не каждому в этом мире мы будем нравиться и не каждый примет нас, что нас часто отбрасывают в сторону в тот самый момент, когда нам больше всего нужно, чтобы нас позвали к себе.

Никогда не забуду тот день. Я вернулся домой шатаясь, волоча за собой биту, после чего засел в своей комнате, как в норе, и хандрил, пока мама не подошла к краю моей кровати и не сказала: «Хватит».

Она настоятельно советовала мне попробовать заняться чем-то другим. «Чем же?» – простонал я в подушку.

«Может, тебе заняться бегом?» – спросила она.

«Бегом?» – переспросил я.

«Ты быстро бегаешь, Бак».

«Быстро?» – вновь переспросил я, приподнявшись.

Так что я выбрал беговую дорожку и обнаружил, что могу бегать. И никто этого не мог у меня отнять.

Теперь же я отказался от продажи энциклопедий, а заодно и ото всех отторжений и неприятий, связанных с этим занятием, и принялся за чтение объявлений о найме на работу. Сразу же обратил внимание на небольшое объявление, обведенное толстой жирной рамкой. Требуются: продавцы ценных бумаг. Я, разумеется, решил, что мне больше повезет с продажей ценных бумаг. В конце концов, у меня была степень МВА, а перед тем, как покинуть дом, я прошел вполне удачное собеседоваие в фирме «Дин Уиттер».

После некоторых исследований я обнаружил, что у этой работы есть две особенности. Во-первых, она имела отношение к компании Investors Overseas Services, возглавляемой Бернардом Корнфельдом, одним из известнейших финансистов 1960-х годов. Во-вторых, представительство компании располагалось на верхнем этаже красивой высотки с окнами, выходящими на морской пляж, – 20-футовыми окнами с потрясающим видом на бирюзовое море. И то и другое импонировало мне, заставив приложить максимум усилий, чтобы выдержать собеседование. И каким-то образом, после нескольких недель безуспешных попыток уговорить кого-нибудь приобрести энциклопедию, я уломал команду Корнфельда рискнуть и испытать меня в деле.

Необычайный успех Корнфельда и вдобавок захватывающий дух вид из окон способствовали тому, чтобы почти не вспоминать о том, что фирма была не более чем «прачечной». Корнфельд был известен своей пресловутой практикой выяснять у сотрудников, искренне ли они хотят стать богатыми, и каждый день дюжина молодых волчар демонстрировала, что да, они искренне этого хотят.

Яростно, самозабвенно терзали они свои телефоны, занимались навязчивым «холодным обзвоном» перспективных клиентов, отчаянно выбивая договоренности о личных встречах «на человеческом уровне».

Я не был виртуозным говоруном, я вообще не умел вести разговор. Тем не менее я умел считать и знал продукт – фонды Дрейфуса. Более того, я знал, как говорить правду. Людям, похоже, это нравилось. Я смог быстро назначить несколько встреч и совершить несколько продаж. В течение недели я заработал на комиссионных достаточно, чтобы внести свою половину арендной платы за жилье на полгода вперед, причем у меня еще осталось вполне достаточно денег на воск для серфборда.

Большую часть своего дохода я тратил на дайв-бары, облепившие побережье. Туристы предпочитали тусоваться на люксовых курортах, названия которых звучали как заклинания – Моана, Халекулани, но мы с Картером отдавали предпочтение дайв-барам. Нам нравилось сидеть с нашими приятелями – бичниками и пляжными бездельниками, искателями приключений и бродягами, довольствуясь и упиваясь лишь единственным своим преимуществом. Географией. Эти лопухи-неудачники, оставшиеся дома, бывало, говорили мы. Жалкие олухи, как лунатики бредут они по своей нудной жизни, сгрудившись в кучу, страдая от холода и дождя. Почему они не могут быть больше похожими на нас? Почему не могут поймать момент, наслаждаться каждым днем?

Наше ощущение того, что надо следовать призыву carpe diem (жить, пока живется, пользуясь моментом. – Прим. пер.), усиливалось ожиданием, что мир подходит к концу. Ядерное противостояние с Советами нарастало в течение последних нескольких недель. Советы разместили три дюжины ракет на Кубе, Соединенные Штаты хотели, чтобы они их убрали оттуда, и каждая из сторон сделала свое окончательное предложение. Переговоры были закончены, и Третья мировая война могла начаться в любую минуту. Газеты кричали, что ракеты начнут падать нам на голову уже в конце дня. Самое позднее – завтра. Мир превратился в Помпеи, и вулкан уже начал выплевывать пепел. Ну, что ж, каждый из сидевших в дайв-барах согласился, что, когда придет конец человечеству, отсюда будет не хуже, чем из любого другого места, наблюдать за разрастающимися грибовидными облаками ядерного взрыва. Алоха (слово гавайского происхождения, означает в том числе «привет» и «до свидания». – Прим. ред.), цивилизация.

А затем – сюрприз, мир спасен. Кризис миновал. Небо, казалось, вздохнуло с облегчением, а воздух стал неожиданно более бодрящим и неподвижным. Наступила идеальная гавайская осень. Пора умиротворения и чего-то близкого к блаженству.

Вслед за этим наступило ощущение острого беспокойства. Однажды вечером я поставил свою бутылку пива на барную стойку и повернулся к Картеру. «Я думаю, может, нам пришло время сваливать из Шангри-Ла…» – проговорил я (Шангри-Ла – вымышленная страна из новеллы Джеймса Хилтона «Потерянный горизонт». – Прим. пер.).

Я не давил. Мне казалось, что этого не требовалось. Было ясно, что пришло время вернуться к нашему Плану. Но Картер нахмурился и почесал свой подбородок: «Ну, знаешь, Бак, я не знаю».

Он познакомился с девушкой. Красивой гавайской девушкой-подростком с длинными ногами шоколадного цвета и иссиня-черными глазами, похожей на девушек, встречавших нас в аэропорту, такую, какую я сам мечтал найти, но никогда не найду. Он хотел задержаться, и как я мог возразить?

Я ответил, что понимаю. Но почувствовал себя так, будто я потерпел кораблекрушение. Я вышел из бара и прошелся не спеша по пляжу. Игра закончена, сказал я себе.

Возвращаться в Орегон, собрав вещи, мне однозначно не хотелось. Но и путешествовать вокруг света в одиночку не хотелось тоже. «Возвращайся домой, – говорил мне слабый внутренний голос. – Найди нормальную работу. Будь нормальным человеком».

Однако потом я услышал другой слабый голос, столь же выразительный: нет, не возвращайся домой. Иди дальше. Не останавливайся.

На следующий день я подал заявление об увольнении по истечении двух недель. «Очень жаль, Бак, – сказал один из боссов. – Перед тобой как специалистом открывалось блестящее будущее». «Боже упаси», – пробормотал я.

В тот же день в турагентстве, располагавшемся поблизости, я приобрел авиабилет с открытой датой, действительный на целый год и дающий право лететь куда угодно любой авиакомпанией. Что-то вроде экономичного проездного железнодорожного билета Eurail, только для авиаполетов. В День благодарения 1962 года я забросил за плечи рюкзак и пожал Картеру руку. «Бак, – напутствовал меня он, – только нигде не бери деревянных пятицентовиков».

Командир экипажа обратился к пассажирам, выпалив что-то по-японски, как из скорострельной пушки, и я начал потеть. Выглянув из окна, я увидел на крыле самолета пылающий красный круг. Мамаша Хэтфильд была права, подумал я. Лишь недавно мы были в состоянии войны с этими людьми. Коррехидор, Батаанский марш смерти, Изнасилование Нанкина – и теперь я направляюсь к ним с некоей идеей о коммерческом предприятии?

Безумная идея? Может быть, я действительно сошел с ума.

Только даже если это и так, было слишком поздно искать профессиональной помощи. Самолет с металлическим клекотом разбежался по взлетной полосе и уже парил над гавайскими песчаными пляжами цвета кукурузного крахмала. Я смотрел сверху на огромные вулканы, становившиеся все меньше и меньше. Пути назад не было.

Поскольку это был День благодарения, в качестве еды в полете была предложена фаршированная индейка в клюквенном соусе. А так как мы направлялись в Японию, нам также принесли тунца, суп мисо и горячее саке. Я съел все, одновременно читая книжку в мягкой обложке – такими я набил свой рюкзак. «Над пропастью во ржи» и «Голый обед». Я отождествлял себя с Холденом Колфилдом, подростком-интровертом, искавшим свое место в мире, но Берроуз оказался выше моего понимания. Старьевщик не продает свой товар покупателю, а продает покупателя своему товару.

Для меня это чересчур. Я отключился. Когда я проснулся, мы уже совершали крутой, быстрый спуск. Внизу под нами раскинулся поразительно яркий Токио. Квартал Гиндза, в частности, был похож на рождественскую елку.

По дороге в гостиницу, однако, я видел вокруг только темноту. Огромные участки города были будто погружены в густую черную жидкость. «Война, – пояснил таксист. – Во многих зданиях еще остались неразорвавшиеся бомбы».

Американские «Б-29». «Суперкрепости». За несколько летних ночей 1944 года эти бомбардировщики, накатываясь волнами, сбросили 750 000 фунтов бомб, большинство из которых было начинено бензином и легковоспламеняющимся «желе». Один из старейших городов мира, Токио был построен в основном из дерева, поэтому зажигательные бомбы запустили огненный ураган. Заживо моментально сгорели почти 300 тысяч человек, в четыре раза больше, чем погибло в Хиросиме. Более миллиона получили чудовищные увечья. И почти 80 процентов зданий буквально испарились. В течение последовавшей долгой мрачной паузы ни я, ни водитель больше не проронили ни звука. Сказать было нечего.

Наконец таксист притормозил около дома, адрес которого значился в моей записной книжке. Убогое общежитие. Более чем убогое. Комнату я забронировал через «Американ экспресс», наугад, и это явно было ошибкой. Я пересек выщербленный тротуар и вошел в дом, готовый развалиться.

Старушка японка за стойкой мне поклонилась. Потом я осознал, что она не кланялась, а просто была сгорблена от старости, как дерево, побитое многими бурями. Она медленно провела меня в мою комнату, размерами больше походящую на ящик. Циновка татами на полу, колченогий столик, и больше ничего. Мне было все равно. Я едва заметил, что татами был тоньше вафельки. Я поклонился старушке, пожелав ей спокойной ночи. Оясуми насай. Стоило мне свернуться калачиком на циновке, как я вырубился.

Несколько часов спустя я проснулся от яркого света, бьющего мне в глаза. Я подполз к окну. По всей видимости, общежитие находилось в каком-то промышленном районе на городской окраине. Застроенный портовыми доками и заводами, этот район, должно быть, оказался основной мишенью для бомбардировщиков «Б-29». Куда ни взгляни, везде было полное опустошение. Здания, покрытые трещинами или полностью разрушенные. Квартал за кварталом просто сравняло с землей. Они исчезли.

К счастью, у моего отца были знакомые в Токио, включая группу американцев, работавших в информационном агентстве «Юнайтед пресс интернэшнл». Я добрался на них на такси, и ребята по-семейному приняли меня. Угостили кофе и сдобным кольцом с орехами, а когда я рассказал им, где провел ночь, расхохотались. Они же забронировали мне место в чистом, приличном отеле, а затем составили мне список нескольких пристойных мест, где можно питаться.

«Что ты, ради всего святого, делаешь в Токио?» Я объяснил, что совершаю кругосветку. А затем упомянул о своей Безумной идее. «Ух ты», – отреагировали они, выкатив на меня глаза, и назвали двух отставных военных, выпускавших ежемесячный журнал под названием «Импортер». «Переговори с парнями из «Импортера», – сказали они, – прежде чем сделаешь что-нибудь опрометчивое».

Я пообещал, что переговорю. Но прежде мне не терпелось посмотреть город.

С путеводителем и камерой «Минолта» в руках я разыскал несколько переживших войну достопримечательностей – старинные храмы и святилища. Долгие часы я провел на скамейках в садах, обнесенных заборами, читая о господствующих в Японии религиях – буддизме и синтоизме. Я дивился концепциям кэнсё или сатори, – просветление, которое наступает как вспышка, как ослепляющий взрыв. Вроде лампы на моей «Минолте». Мне это нравилось. Мне этого хотелось.

Но прежде надо было бы полностью изменить моё отношение к жизни. У меня было линейное мышление, а согласно дзен, линейное мышление – не что иное, как заблуждение, одно из многих, делающих нас несчастными. Реальность нелинейна, утверждает дзен. Нет будущего, нет прошлого. Всё – настоящее.

В каждой, кажется, религии самость – это препятствие, враг. А в учении дзен прямо говорится, что самость не существует. Самость – мираж, горячечная галлюцинация, и наша упрямая вера в ее реальность не только впустую расходует жизнь, но и укорачивает ее. Самость – это наглая ложь, которой мы ежедневно сами себя пичкаем, а для счастья требуется способность видеть сквозь ложь, развенчивая ее. Для того чтобы изучать себя, говорил дзен-мастер XIII века Догэн, нужно забыть себя. Голос внутри себя, голоса вне вас – все это одно и то же. Нет никаких разделительных линий.

Особенно в соперничестве. Победа, говорит дзен, приходит, когда мы забываем себя и противника, являющихся не чем иным, как двумя половинками одного целого. В книге «Дзен и искусство стрельбы из лука» все это изложено абсолютно четко. Совершенство в искусстве владения мечом достигается… когда сердце более не тревожится мыслью о «я» и «ты», о сопернике и его мече, о собственном мече и о том, как его использовать… Всё – пустота: ты сам, сверкающий меч и руки, управляющие им. Даже сама мысль о пустоте исчезает.

В голове у меня все поплыло и запуталось, так что я решил прерваться и посетить совершенно не схожую с искусством дзен достопримечательность, фактически самое антидзеновское место в Японии, особый анклав, где люди сосредоточены исключительно на самих себе и ни на чем другом, – Токийскую фондовую биржу. Располагающаяся в мраморном здании романского стиля с огромными греческими колоннами, биржа (Тошо, как ее называют японцы) с улицы выглядела как массивный и малопривлекательный банк в каком-нибудь городке штата Канзас. Внутри, однако, царил бедлам. Сотни мужчин размахивали руками, дергали друг друга за волосы и пронзительно кричали. Более порочная версия «прачечной» Корнфельда.

Я не мог отвести глаз. Смотрел и смотрел, спрашивая себя: неужели все сводится к этому? В самом деле? Я ценил деньги, как любой другой, но я хотел, чтобы моя жизнь вместила в себя куда больше, оказалась глубже, шире, важнее.

После биржи мне потребовалось умиротворение. Я углубился в самое сердце города, в царство тишины, в парк императора XIX века Мэйдзи и его супруги, туда, где само пространство, говорят, обладало невероятной духовной силой. Я сидел, погрузившись в созерцание, благоговея, под покачивающимися ветвями деревьев гинкго, вблизи от красивейших врат Тории. В путеводителе писало, что врата Тории считаются порталом в святые места, и я буквально погружался в сакральность, в безмятежное спокойствие, пытаясь вобрать все это в себя.

На следующее утро, зашнуровав кроссовки, я трусцой побежал на Цукидзи, крупнейший в мире рыбный рынок. Вновь я оказался на Тошо, только вместо акций там были креветки. Я наблюдал, как рыбаки, чей вид, похоже, не изменился с древних времен, раскладывали свой улов на деревянных тележках и торговались с оптовиками, лица которых были будто обшиты кожей. Тем же вечером я отправился в район озер, что в северных горах Хаконэ, в область, вдохновившую множество великих дзен-поэтов. «Вы не можете идти по пути, пока сами не стали Путем», – говорил Будда. И я стоял в благоговении перед тропой, которая, извиваясь, бежала от гладких как стекло озер к окутанной облаками горе Фудзи, идеальному треугольнику, укрытому снегом, что показалось мне точной копией горного пика Худ у нас дома. Японцы верят, что при восхождении на Фудзи приобретается мистический опыт, что это не просто подъем, а ритуальный акт торжества, и меня переполнило желание тут же подняться на гору. Я хотел подняться в облака, однако решил подождать. Вернусь, когда у меня будет что отпраздновать.

Я вернулся в Токио и явился в редакцию «Импортера». Двое отставников – владельцев журнала, оба с толстыми шеями, мускулистые, страшно занятые, как мне показалось, готовы были по-армейски устроить мне разнос за вторжение и пустую трату их времени. Но спустя несколько минут их грубоватое обличье растворилось без следа, и они уже тепло и дружелюбно приветствовали меня, уверяя, что им приятно встретить кого-то из родных краев. В основном наш разговор шел о спорте. Можете ли вы поверить, что «Янкиз» снова выиграли Кубок? А что вы скажете о Вилли Мейсе? Лучше его никого нет. Так точно, сэр, никого лучше.

Потом они рассказали мне свою историю. Эти люди оказались первыми знакомыми мне американцами, искренне любящими Японию. Расквартированные здесь во время оккупации, они попали под чары культуры, кулинарии, женщин, в итоге остались здесь даже после окончания службы, просто не найдя сил уехать. Вместо этого они основали журнал, освещавший вопросы импортной торговли, притом это в период, когда никто и нигде не был заинтересован в том, чтобы импортировать что-то японское, и каким-то образом сумели остаться на плаву в течение последующих семнадцати лет.