скачать книгу бесплатно
– Кто это? – опять спрашивает Сидоренко, подавая мне альбом.
Я заглядываю и равнодушно говорю:
– А, это я ехала с ним до Москвы – какой-то англичанин, забыла фамилию.
– Старк!
Я ставлю такую кляксу на лицо третьей богомолки, что, если бы мой собеседник что-нибудь понимал в живописи, он обратил бы внимание на это. Но он не замечает, и я, собравшись с духом, отвечаю:
– Старк? Да, кажется, так. А откуда вы его знаете?
– Я познакомился с ним года три назад здесь, на Кавказе, у директора Т-ских заводов. Старк – представитель какой-то крупной торговой фирмы – скупает дорогие сорта дерева и отправляет во Францию. Он умный малый и веселый собеседник. Когда я ездил в прошлом году в Париж, я даже останавливался у него.
– Вы подружились?
– Как вам сказать? Мы приятели. Друзьями мы не могли стать – мы расходились с ним во многом.
– В чем же особенно?
– Как вам сказать… Да почти во всем, а больше всего в политике и в вопросе о женщинах или в женском вопросе, как хотите, – улыбается Сидоренко.
– В женском вопросе? А вы им интересуетесь?
– Как вам сказать, я совершенно не сторонник равноправия женщин, но я их уважаю, а Старк, напротив, требует для женщин всех прав, а сам смотрит на них, как на какой-нибудь хлам. Тогда, в Париже, мы кутили. Что говорить, вели себя по-кавалерски, но меня всегда возмущало его отношение к женщинам: он брал их походя, сейчас же бросал. Правда, это все были продажные женщины, но он не лучшего мнения и о порядочных. Как-то мы возвращались с вечера в знакомом семействе и я, восхищаясь одной очень милой девушкой, спросил: неужели он не заметил ее внимания к нему? Он пожал плечами и говорит: «Я никогда не завожу интриг с девушками и порядочными женщинами. Са pleure!» Не правда ли, милое выражение? Эти господа понимают только холодный разврат. Они не могут любить порядочную женщину.
– Но порядочный человек не будет ухаживать за девушкой без серьезной цели, – равнодушно замечаю я.
– Ну понятно, но нельзя же подходить к каждой женщине с одной грязной целью, и если нравится женщина, если ее полюбишь, разве думаешь о неудобствах или обязательствах? Это уже будет не любовь. Тогда же Старк добивался любви одной испанской танцовщицы, слывшей неприступной. Что он только не выделывал! Подносил ей цветы, сидел часами в ее уборной, дарил драгоценности, оплачивал ее счета. Я даже был уверен, что он не на шутку увлекся, так как дрался из-за нее на дуэли. Наконец она сдалась, и это событие мы должны были отпраздновать после спектакля в ресторане. Мы весело ужинали втроем, когда Старку подали деловую телеграмму. Он прочитал ее и обратился ко мне по-русски: «У меня важное дело, придется несколько дней усиленно работать, соображать, вести дипломатические переговоры, а я никогда не мешаю женщин с делами. Берите эту прекрасную Мерседес себе! Не пропадать же моим двадцати тысячам франков». В первую минуту я даже не сообразил, что он говорит, а он очень вежливо обратился к ней и, почтительно поцеловав ее руку, сказал, что, к его отчаянию, должен ехать домой, заняться делами, а свои права на нее уступает своему товарищу, то есть мне. Если бы вы видели, как она изменилась в лице! Вскочила, указала ему на дверь, крикнула: «Вон!» Потом упала головой на стол и разрыдалась. Он пожал плечами, пожелал нам спокойной ночи и вышел. Ну, судите сами – красиво оскорблять так женщину?
– Конечно, это немного цинично, но ведь этой женщине заплатили, – говорю я и злюсь на себя, потому что, пока говорит Сидоренко, на меня нападает какая-то слабость. Я представляю себе его лицо, его глаза, его губы.
– Татьяна Александровна, дело не в этом! Эта женщина среди рыданий твердила мне, что деньги тут не играли никакой роли, что по его поведению она думала, что он полюбил ее и что она была бы счастлива этой любовью. Он вообще ужасно цинично смотрит на любовь и не верит в нее. Он раз устроил такую потеху, что от нее просто коробило. Я даже не могу этого вам рассказать.
– Даже мне? – удивляюсь я.
– Да.
– Это что-нибудь очень неприличное? – Я мучительно хочу знать.
– Если хотите, в самих фактах не было ничего неприличного, но смысл, дух всего – просто одна порнография.
– Ну расскажите, ведь я не наивная барышня.
– Не могу.
– Фу, как глупо, – говорю я, с волнением собирая краски, кисти. Писать я больше не могу и захлопываю ящик.
Сидоренко осторожно берет мой этюд, смотрит на него и говорит:
– Вы настоящая артистка, Татьяна Александровна! Та же самая фраза, что сказал мне «тот»!
– Много вы понимаете, – вдруг выпаливаю я. Я почти уже не сдерживаюсь, вырываю этюд из его рук и поворачиваюсь уходить.
– Татьяна Александровна! Да на что же вы так рассердились? – не понимает он.
Я чувствую, что надо ему объяснить мою грубость, и говорю сердито:
– Вы разозлили меня. Что это за манера заинтересовать человека, а потом… Если нельзя что-нибудь рассказать, так не нужно и начинать… Я очень любопытная, и меня злит, когда со мной разговаривают, как с барышней… Я люблю простое товарищеское отношение.
Боже мой, что я несу! Экий ты, батюшка, ненаходчивый, вот теперь бы тебе отомстить мне, сказать, что я запуталась. Но нет, он смотрит на меня добрыми глазами и только удивляется.
– Не хочу с вами говорить, пока вы мне не расскажете историю преступления г-на Старка. Слышите? – говорю я капризным тоном.
– Да не могу, ну право, не могу рассказать, не оскорбив ваших чувств.
«Да почем ты знаешь о моих чувствах, простота ты этакая!» – думаю я и ворчу:
– Как хотите, это ваше дело, – и ухожу в каюту.
В каюте я срываю с себя передник и бросаюсь лицом в подушку. Мне мучительно хочется видеть его! Я хочу целовать его глаза, его губы – его щеку около шеи. Хочу слышать запах его духов! Зачем я о нем говорила? Но ведь мне не говорили ничего хорошего. Ах, да не все ли равно, пусть он будет чем угодно, дураком, развратником, пьяницей! Я хочу в эту минуту его улыбки, его поцелуя!.. А Илья…
Я вскакиваю, хватаюсь за голову: нестерпимо стучит в висках. Я плачу от злости и стыда – и сразу успокаиваюсь.
Что за глупости! Что я думаю? Ведь это какой-то бред, болезнь! Я люблю Илью, одного его. Вся эта глупость – не любовь. И если бы сейчас, сию минуту, мне сказали, что «тот» умер, я бы обрадовалась. Для меня мучительно думать, что он существует.
Я сижу и смотрю на круглый иллюминатор. Я совершенно спокойна, мне даже смешон мой пароксизм.
«Ну, Таточка, – говорю я сама себе, – вам верно пятнадцать лет, что вы влюбились в прекрасного незнакомца и сумасшествуете». Да нет, я в пятнадцать лет влюблялась только в артисток, танцовщиц и красивых женщин. Первый мужчина был мой муж. Я вышла замуж в семнадцать лет, в двадцать уже овдовела.
Влюбилась я в его гусарский мундир и жиденький тенор, которым он пел цыганские романсы. Много значило и то, что все посетительницы салона моей матери сходили с ума по его усам. А он думал поправить долги моим приданым. Что это было за глупое замужество! Через полгода я узнала, что он вернулся к своей прежней пассии, и ужасно обиделась. Именно обиделась. Потом это стало мне развлечением: мы с подругой нашли ее письма к нему на его письменном столе, перечитали их и изводили его намеками. Я рисовала карикатуры на него и его даму и посылала ему по почте. Он не решался спросить меня, терялся, путался, а мне было очень весело. Право, весело. Я могла капризничать сколько хочу. Целыми часами я рисовала, он не смел запретить мне поступить в академию, не мог заставить меня выезжать в свет, в скучный круг его знакомых – я жила, как хотела.
Одно было у меня горе – мои дети не жили. Странно, этот человек не оставил мне никаких воспоминаний. Я даже недавно с трудом вспомнила его имя. Знаю, что Алексей, но как по батюшке – хоть убей – едва вспомнила.
Другие… Их было двое. Я себе не даю отчета даже, как это вышло и зачем. Я совсем их не любила. Один бросил меня, приревновав к другому, а другой надоел мне чуть не через неделю. А они, кажется, меня любили.
Илья! Вот кого я люблю – его одного. Мы так сжились, так славно вместе работаем. Я чувствую себя за ним как за каменной стеной. Это самый надежный, самый верный друг. Потеряй я Илью, я бы, кажется, не пережила этого. Он мне не только муж – это друг, брат, отец, ведь у меня никого нет из близких родных. Все, что во мне есть хорошего, это его влияние, все, чем я живу, – это искусство и он. Он любит меня как друга и как женщину, он даже чересчур страстен. Чего же мне надо? Ведь я… «Ты такая чистая, – говорит он в порыве страсти, – мне иногда даже кажется, что ты холодна ко мне».
Я целую его и говорю, что он мне дороже всего на свете. И это верно: ему я никогда не лгу. Мне иногда хочется отвечать на его страстные ласки такими же и… Не умею, не могу… Неужели, правда, я чиста? – думала я всегда. А теперь я знаю, что нет. Какая гадость! Не надо вспоминать об этом. Вот звонок к обеду, надо идти мириться с моим инженером: я была невозможно груба. А все же… Неужели Сидоренко не расскажет?
За столом идет общий разговор о Кавказе. Я его ругаю, старый полковник его защищает, у нас у каждого своя партия. Темнеет.
Капитан говорит, что сегодня ночью может начаться качка. Я очень рада: проведу спокойную ночь! Меня будет тошнить, будет болеть голова и под ложечкой. Я очень рада: это лучше, чем то, что я испытываю ночью. «Посмотрим, – думаю я с насмешкой над собой, – что сильнее: ты или морская болезнь?»
– Что же с вами будет, Татьяна Александровна? – говорит Сидоренко, поднимаясь со мной на палубу.
– А вы забыли, что я с вами не разговариваю? – оборачиваюсь я к нему со всем кокетством, на которое способна.
– Неужели вы еще не сменили гнев на милость?
– И не сменю!
Я облокачиваюсь на перила, смотрю на море. Луна уже всходит – запад багряно-красный, и море слегка морщится. Качка, наверное, будет. Я любуюсь еще желтоватым столбом луны, гоню от себя все мысли, наслаждаюсь красотой ночи и тихонько напеваю.
– Татьяна Александровна, – говорит Сидоренко, – ну не грешно ли капризничать в такую ночь?
– Я с вами не разгова-а-ари-иваю-ю! – пою я.
– Но если я не могу рассказать вам! Я делаю движение уйти.
– Ну хорошо, хорошо, я расскажу, – соглашается он.
– Вы душка, – говорю я тоном восторженной институтки. – Только, пожалуйста, рассказывайте подробно и литературно. Так что же это за история?
– Да это не история…
– Ну сделайте историю… ну, хороший Виктор Петрович!
Я кладу руку на его рукав и заглядываю ему в глаза.
– Татьяна Александровна, а я не знал, что вы кокетка, – говорит он с упреком.
– А это разве худо?
– Не знаю, я с вами запутался и не знаю, что хорошо, что худо. Парадоксальная вы женщина!
– Парадоксальная женщина!.. Это удачно, Виктор Петрович, я аплодирую вам. Но к делу, к делу, к истории!
– Эх, от вас не отделаешься. Так слушайте. Знаете вы барона Z., биржевика, музыкального мецената?
– Слышала о нем. Что же дальше?
– Когда Старк был в Петербурге, они познакомились где-то на вечере у какого-то представителя haute finance. Вы знаете репутацию барона Z.?
– Слышала о нем что-то скверное, но не помню что.
– Репутация эта очень грязная в нравственном смысле, в деловом же безукоризненна. Ну… Ну… И не знаю, как это сказать… Ну, он, то есть Z., воспылал страстью к Старку.
– Как это? – удивляюсь я.
– Вот-вот, я знал, что вы не поймете! – с отчаянием восклицает Сидоренко. – Как же я буду рассказывать?
– Да нет! Стойте! Я понимаю. Теперь дальше, дальше.
– Так вот… Я еще в Петербурге говорил Старку: «Охота вам бывать у этого господина! Что о вас подумают?». «Я бываю, – отвечал он мне, – у него только на обедах и музыкальных вечерах, а запросто к нему не пойду». – «Да ведь он прямо за вами ухаживает!» Старк расхохотался. Когда мы одновременно уехали со Старком в Париж, и Z. оказался там. Куда мы – туда и он. Меня это изводило, а Старк помирал со смеху. Один раз возвращались мы с Лоншанских скачек, и пришла нам фантазия пройти через Булонский лес пешком и у Порт-Нельи сесть в метро. Погода была чудесная, народу масса, не прошли мы и полдороги – видим: в великолепной коляске катит Z. «Постойте, – говорит мне Старк, – я сейчас устрою представление!» И не успел я ему помешать, как он остановил Z., и тот увязался за нами. Старк был ужасно любезен с ним и позвал его в ресторан «Каскад» пить вино. Z. так и расцвел. Пока они болтали, я бесился, что Старк меня заставляет быть в обществе такого господина, и когда они направились к ресторану, я решительно хотел уйти, а Старк шепчет мне: «Смотрите, Z. подумает, что вы ревнуете». Татьяна Александровна, войдите в мое положение, что мне было делать? Этот господин со своей грязной душонкой действительно мог подумать про меня такую гнусность. В эту минуту я просто ненавидел Старка за то, что он ставит меня в такое глупое положение. Делать нечего, я пошел с ними. Кажется, Z. так и остался при своем мнении, потому что я извелся вконец, глядя на эту комедию. Старк словно хотел нарочно убедить Z., что надежды его не напрасны – он принял на себя роль женщины, за которой ухаживают. Я уж изводиться не стал, а только удивлялся… За разговором Старк вдруг оборачивается ко мне и капризным тоном говорит: «Сидоренко, заприте окно. Мне дует!» И вы знаете, Татьяна Александровна, я встал и запер окно, да как еще поспешно, только потом опомнился и плюнул даже. Прошло несколько времени. Что у них был за разговор, не знаю. Z. что-то тихо говорил Старку. Вдруг Старк поднимается, медленно берет стакан с вином и выплескивает в лицо Z. Потом достает свою визитную карточку и обращается ко мне: «Виктор Петрович, дайте барону и вашу карточку, чтобы он мог послать своих секундантов к вам для переговоров на случай, если ему угодно требовать от меня удовлетворения». Когда мы ехали назад, Старк был в восторге. «Нет, это восхитительно! Что теперь будет делать Z.? От дуэли отказаться нельзя: я его оскорбил при свидетелях. Ему придется драться с кем-то вроде любимой женщины!»
«Послушайте, Старк, – сказал я, – для чего вы затеяли всю эту историю и меня еще секундантом заставляете быть?» – «Ну, дорогой Виктор Петрович, это так все забавно. Ну сделайте мне удовольствие». – «Бросьте вы этот тон, Старк, я не Z». – «Ах, простите, я все не могу выйти из своей роли». Дуэль не состоялась. Z. уехал, не прислав секундантов. А Старк искренне огорчился.
– Я вижу во всем этом одно мальчишество, – говорю я равнодушно и иду в каюту.
Какая скверная ночь! Морская болезнь не помогла.
Я проснулась поздно. У меня ужасно скверно на душе. Не хочется вставать, не хочется одеваться. Висок болит, и вся я разбита. Гадко! После завтрака мы приедем в С. Надо улыбаться, любезничать, показывать родственные чувства. А стою ли я, чтобы эти женщины и мальчик любили меня? Я так сама себя загрязнила своим воображением. Противно вспомнить картины, какие рисовало мне невольно воображение. Нет, с этим надо покончить раз и навсегда!
Я вскакиваю, одеваюсь. Ну и физиономия у меня! Губы сухие, под глазами круги. Я укладываю чемоданы и выхожу на палубу. Спасибо Сидоренко: он действует прекрасно на мои нервы. Мы подъезжаем к С., он вытаскивает мой чемодан на палубу и говорит весело:
– Значит, вы меня приглашаете к себе? Да? Смотрите, ведь я завтра уже явлюсь с визитом!
– Конечно, конечно, – говорю я торопливо, пристально всматриваясь в народ на пристани. Я по просьбе Ильи дала из Новороссийска телеграмму и кто-нибудь обязательно встретит меня. Я стараюсь угадать их в толпе.
А ведь я была права. Мать и Катя встретили меня приветливо и вежливо, но очень сдержанно. Женя бросилась мне на шею и сразу влюбилась. Андрей смотрит бирюком. Мать – маленькая брюнетка, такая моложавая для своих лет, что Катя – высокая, полная, тоже брюнетка – кажется одних лет с матерью. Впрочем, я не умею определять года таких женщин.
У Кати красивые черты лица, она могла бы казаться красивой, но ничего не делает для этого и из особого кокетства, присущего этим типам, даже уродует себя. Волосы словно нарочно причесаны так, что видны редеющие виски. Она носит какой-то угловатый корсет, и гладкое платье неуклюже стянуто кожаным поясом. Лицо у нее суровое, с густыми бровями и крупным носом. Это лицо кажется надменным, именно не гордым, а надменным. Лицо матери мягче, проще, но в нем какое-то затаенное недовольство. Верно, против меня.
Если бы они показали мне хотя бы искорку теплоты! Я бы откликнулась, откликнулась всем сердцем! А теперь?..
Теперь постараемся быть в хороших отношениях. Конечно, их можно обойти, но я так устала, что не хочу себя ломать и стараться.
Женя похожа на Илью – тоже крупная и блондинка. Она очень хорошенькая. Чудный цвет лица и красивые глаза. Она прекрасна своей молодостью, свежестью и могла бы быть еще лучше, но не умеет. Андрей – брюнет. Ужасно не люблю мальчишек этих лет. Они или грубы из принципа, или надоедливы, как фокстерьеры. Он показывает мне даже некоторую враждебность. Это что-то идущее от старшей сестры.
Мать воспитанна и тактична. Женя удивительно мила, Андрея я почти не вижу. Все шло бы гладко, но Катя!
Мой сундук пришел. Я разбираю его с помощью Жени. Женя весело смеется и восхищается моим бельем и платьями. Катя презрительно кривит рот и не выдерживает:
– Такое кружевное платье, наверное, стоит двух месяцев профессорского жалованья.
– Вы ошибаетесь, Катя, – весело говорю я, – это платье стоит очаровательной детской головки и целой корзины грибов.
– Какой головки, каких грибов? – Она хмурит брови.
– Я сшила его на деньги за проданную на выставке картину «Девочка с грибами».
Она закусывает губы и говорит:
– Сколько народу можно накормить этим платьем!
– А разве кружева едят? – спрашиваю я наивно. Женя фыркает от смеха. Катя краснеет. Я чувствую, что зашла слишком далеко, и весело говорю:
– Ну полно, Катя, какая вы сегодня строгая. Вот вам новая книжка журнала, прочтите-ка, какая интересная статья вашего кумира Л.
– Благодарю, – сухо произносит она, берет книгу и уходит из комнаты.
Пишу в саду этюд с цветущей магнолией. Женя сидит рядом и без умолку болтает о гимназии в К., которую она окончила в прошлом году.
– Осенью я поеду на педагогические курсы. Сначала мама хотела ехать со мной, но потом раздумала.
Я понимаю, почему раздумала: она потеряла надежду жить с сыном.
– Вы, конечно, Женюша, поселитесь у нас?
