Белград

– Она заболела…

Теперь Софочка и впрямь жалела вывихнутой Ольгиной лодыжки. Если бы та согласилась приковылять, посадила бы ее вот тут, на скамейку, читать реплики…

Прямо над головой Софочки пролетел журавль, чиркнув крылом так, что шляпка вместе с булавкой свалилась и покатилась по клумбе, дальше, дальше, – до розового куста. Две толстые белые косы опали на плечи.

– Какая тяжелая, – Чехов, подавая ей шляпку, подержал косу в руке.

– С детства ращу, – со вздохом ответила Софочка.

И правда, она давно бы их отрезала к чертовой матери. Тут, в Ялте, в умывальнике такие волосы и вовсе не промыть, а местные бани пользуются дурной славой. Чехов спросил еще что-то про консерваторию и не мешают ли играть на рояле такие косы, – и Софочка вдруг принялась жаловаться, как ей приходилось вставать в шесть утра, зубрить сольфеджио, вбивать в пальцы гаммы, – а потом, на экзамене, профессор, видите ли, решил, что она чужое место занимает. Всё из-за «еврейской» фамилии: Абрамова.

– А я не удержалась – и хрясь ему по морде!

– Чем?

– Да нотной тетрадью.

Чехов отпустил ее косу, которую так и держал, слушая всю эту «консерваторию», и захохотал по-детски, заливисто, громко. Потом утер глаза от слез, пробубнил что-то вроде «Дело Дрейфуса», – и громко добавил:

– Ну вот что, Елену Андреевну брать вам рано. Но для вас, Софья Федоровна, я напишу водевиль. Здоровье вот только подтяну – и засяду. Клянусь журавлем!

Софочка воткнула зонтик прямо в тощий саженец груши, дошла до розового куста, сорвала с него отвалившуюся от шляпы ленту: по тонкому шелку поползла стрелка. Поодаль стоял усач в фартуке – видимо, тот самый Арсений, – и журавль обнимал его, как хрупкая гимназистка. Чтобы пропустить Софочку, пара разбилась, и усач придержал ей белую калитку.

– Мадам Абрамова! – услышала вдруг Софочка.

Она обернулась, засветилась, расправила плечи – понятно, что Чехов пошутил, и, конечно, она – Елена Андреевна. И вот ее уже зовут на поклон, к ее туфелькам ставят тяжелые корзины роз, десять минут держат занавес, она в центре, между Вишневским и Алексеевым, пятна лиц в зале колышутся, буря оваций бьется о сцену, стремясь утащить ее к обожающим зрителями, унести на руках, качать, качать, качать и…

– Абрамова, не режьте косы! – добавил Чехов.

* * *

Журавль кричал, надрывался, выводил какую-то мелодию. Знакомую.

Звонил телефон, оставленный Аней на зарядке в темной прихожей: розеток в «исторической» квартире явно не хватало.

– Ну что, писатель, пишешь? – оказалось, Руслан звонил уже несколько раз, а она и не слышала. – Я отпуск пытаюсь пробить и к тебе смотаться. Есть там на меня койка?

Аня, всё еще думая про косы и про то, что «клубнички» в сцене знакомства в саду снова не вышло, буркнула что-то неопределенное.

– Ну, давай хозяйке доплатим, пусть поставит двуспальную кровать. Время есть, мне только на неделе скажут, отпустят или нет.

– Ты год без отпуска.

– Вот и я про то же.

– Знаешь, тут прям очень тесно. На кухне вдвоем не повернуться.

Аня представила, как Руслан будет наклонять голову в дверных проемах, и его ноги, не поместившиеся на кровати, свесятся к полу… Но и Чехов был метр восемьдесят два – и как-то же он поместился, когда зашел «проведать» Книппер. Вот и посмотрим…

– Приезжай! – выпалила Аня.

– Ты прям сильно не жди, – Руслан всегда скисал, когда она легко соглашалась. – В среду тебе скажу. Там в Симферополе аэропорт, а потом как?

– Такси.

– Так-си, – Руслан, когда задумывался, произносил слова по слогам. – Тебе денег закинуть на карту?

– Нет.

– Ань?

– Не надо, всё есть; приезжай сам.

Руслану идея с этими «Другими великими» сразу не понравилась. Он сказал: «Ну и кто это будет читать?», а потом: «Где гарантия, что книгу оплатят?». Аня показала в банковском приложении аванс; он хмыкнул и заявил, что за эти деньги он ее в Москве наймет на пару месяцев в свою команду. Например, вести его соцсети, пиарить проекты или вакансии, на что у него вечно нет времени.

И все-таки сам отвез ее в Домодедово.

Доро́гой расписывал, что́ с ней может случиться: тут ее обманут, там обворуют…

– Медузы ужалят, – засмеялась Аня.

– Че ты ржешь, по-любому обгоришь ведь.

Понимала, что Руслан пугает не со зла. Как-то ночью он сказал, что Аня без него пропадет. Слишком она не от мира, не в мире живет.

Мать, когда знакомились, ему поддакнула. Аня на кухне возилась, но слышала: «Моя вина: я ее берегла, дома держала, в сердце были шумы». Аня ни о каких шумах не слышала; то ли мать привирала (с нее станется), то ли, может, и было что в детстве. Врачи всегда ее тщательно обследовали из-за бледности, а когда ничего не находили в кардиограммах и анализах, говорили, что такая матовая белая кожа – вариант нормы.

Мысль о том, что Руслан приедет, только сначала огорчила Аню. Теперь, нажав на отбой, она уже ждала его. Она ему всё покажет. Может, и не такая пустая эта затея.

* * *

Мария Павловна Чехова, Мапа, как прозвал ее брат Антоша, торопилась в лавку Синани. Извозчика, жившего по Аутской, через дом от них, кто-то нанял, а Бунин, ее спутник, передвигал ноги вяло.

Сентябрь в Ялте ничем не отличался от августа. Душно. Разве что народу поубавилось, и «антоновки», висевшие на их новеньком заборе, разъехались по своим женским гимназиям.

Мапу со вчерашнего утра мучила мигрень. Ей не понравился Антоша. Возвращаясь от Верне, проскочил крыльцо одним махом – раз, за обедом травил анекдоты – два, заперся в кабинете – три. Ладно заперся, так ведь отказался сообщить, о чем рассказ будет. Он же год не писал. Ну, из кабинета она его, сегодня, положим, выкурила в сад, пока Арсений обои клеил. А вот выставить очередную девицу из его головы будет трудно. Одному богу известно, что Мапе пришлось вытерпеть за те десять лет, пока брат обожал бесстыжую А.

– Иван Алексеич, вы как себя чувствуете? – обернувшись, спросила Мапа.

– Да как вам сказать…

– Потом скажете, выпьете у Синани нарзану – и всё скажете, а сейчас, пожалуйста, прибавьте ходу. В мою комнату обои сегодня выбрать надо, образцы ехали с июня, неизвестно, сколько сами рулоны везти будут.

Мапа вздохнула. Не только обоев: в доме не было самого главного – входной двери, чтобы не проникали всякие дамочки. Стыд и позор просто – днем дверь стоит якобы открытая, так видится снаружи. На ночь Мапа достает газеты, кнопки и заделывает проем. Воров среди татар нет. По крайней мере, таких уж разбойников, чтобы ночью влезли. И все-таки на калитку, белую, тонкую, она в сумерках вешает амбарный замок. Иконы, картины Левитана, цейлонские коврики, матушкин жемчуг (всё это Антоша велел вывезти из Мелихово в Ялту) хранит в своей спальне, хоть брат и возмущается.

Мапа оживилась, вспомнив, что ей еще полагается скидка в пятьдесят рублей от компании «Фогель и сыновья». Они поставили оконные рамы с затворами Антоше в кабинет, но механизм прибыл неисправным, и Мапе пришлось сговариваться с татарами, пересылать его на завод, снова ждать. Предвкушение денег согревало.

На набережной Бунин вовсе встал столбом. Сощурив серые глаза, смотрел, как прибывает пароход. И даже свернул было налево, хотя к Синани надо направо.

– Мапа, давайте сбежим! – он потянул ее за руку. – Вон пароход. Вот вы, вот я. Какого чёрта.

– А вон там, – Мапа махнула рукой, – Одесса. Где вас ждет жена.

У Бунина дернулась жилка под левым глазом. Забилась, утихла. Серые глаза его заголубели. «Покупоросели», – дразнил его Антоша. Бунин послушно зашагал туда, где из-за розоватой живой изгороди выглядывал конек на крыше псевдорусской избы.

Мапа догнала его, взяла под руку:

– Никак не запомню, как эти кусты зовутся. Может, и нам такие высадить?

– Зачем? У вашего брата уже имеется живая изгородь. Вы.

На кустах тамарисков, которые в июне цвели розовыми пушинками с конфетным запахом, теперь выступили крупицы соли. Мапа задержалась у мягонькой веточки. Синани рассказывал, что это чудо, а не дерево: мол, его избу, открытую посреди набережной всем ветрам, давно бы в море снесло, если бы не они. «В пустыне тамариски от песка защищают, у нас от моря, а к осени еще соль на них съедобная, даже полезная, верблюды лижут», – Исаак Абрамыч словно пытался всучить ей эту изгородь.

Теперь Мапа не удержалась: вроде как понюхала тамариск, а сама лизнула. И правда – соль.

На скамейке под окнами лавки-избушки Синани никого не было. Мапа знала, что скамейку прозвали «Чеховской». Подумала: а где, интересно, сам Антоша? По пути сюда показалось, что на дальнем конце набережной он на извозчике сворачивает к городскому саду. Его шляпа и летнее пальто. Нет. Он копается в огороде. Жаль, пруд в такую засуху на участке наполнить нечем, а то заняла бы брата карасями, как в Мелихово…

Бунин, подобревший, уже наговоривший кучу глупостей дочке Синани (не то Аде, не то Еве), выглянул из лавки:

– Мария Пална, обои? Нужен хозяйский глаз.

Ада-Ева задребезжала хохотом, как погремушка.

– Скажите, пожалуйста, – ледяным тоном спросила ее Мапа, подойдя к витрине и даже не взглянув на папку с пестрыми образцами, – Исаак Абрамович когда будет?

– Он на почте, – ответил за девчонку Бунин.

– Вот ждем его, – вставила Ада-Ева.

– И вас, наверное, покупатели заждались, – сказала Мапа девице, кивнув на двух толстяков у входа.

Те явно пришли за табаком, которым синеглазый Синани торговал не менее бойко, чем книгами. Толстяки листали альбом с автографами писателей, побывавших в лавке. Разумеется, лист с фамилией «Чехов» с зигзагообразным хвостом после «в» был совершенно затерт и побурел. Подпись Бунина, молодого, начинающего, была в альбоме на свежей странице. И закорючку он поставил, как у Антоши. Ученик. Толстяки, спросив нарзану, ушли пить во двор, так до него и не долистав.

Бунин это понял, спиной почувствовал, захлопал себя по карманам в поисках папирос. Мапе стало его жалко. Зря на гречанке женился. В приданое получил ложу в опере, да на кой бес она, опера, когда работа, дело у мужчины не идет.

Мапа, едва не касаясь щекой рукава Бунина, склонилась над папкой. Образцы были хороши. Бумага прочная, узор четкий, цвет… Вот тут Мапа, в прошлом художница, которую отличал сам Левитан, задумалась. Ей нравились серые обои с едва заметным палевым рисунком. Так, будто это набросок, сделанный мелками и карандашом. Но ей не хотелось, чтобы Бунин счел ее блеклой натурой, сравнив с братом, взявшим для кабинета алые с золотом обои. Еще противнее стало от того, что серо-палевые можно было бы и в Севастополе купить: давно бы всё поклеили и дверью входной занялись, не пришлось бы терпеть стыд с газетами.

Бунин, которого еще минуту назад было жаль, теперь тяготил Мапу. Казалось, он стал выше ростом и занял больше места в лавке. Вдруг дверь – у Синани она была под стать избе: крепкая, купеческая – распахнулась. Вошла блондинка с толстыми косами по плечам. Прогулялась по залу. Ее ногти касались витрин, постукивали по книжным переплетам. Синани бы не понравилось, жаль, его нету.

– Как вам, Марья Пална, зеленые? – спросил Бунин, едва поклонившись блондинке. – Под цвет глаз. А из долин зеленых утром веет…

– Только не надо стихов, и вообще, где это видано – подбирать обои к глазам! – начала было Мапа, но развернулась и обратилась к блондинке: – Мне здесь необходимо женское мнение, выбор хорошего вкуса.

Бунин хмыкнул, отошел к полке, где стоял его сборник рассказов, сделал вид, что читает. Мапа представилась вошедшей, та обрадовалась, назвалась: Софья Федоровна Абрамова, московская актриса. Последовали листания папки с образцами, шуршание, комментарии: «в Париже», «у великой княгини», «у Третьякова». Блондинка тяготела к розовому, по моде.

– У вас тонкий вкус, – Мапа смотрела на актрису с прищуром, отчего ее глаза и впрямь сделались зелеными, как болотные огни.

Абрамова тяжело вздохнула над своей шляпой. Лента того же розового, что и выбранный ею образец обоев, была изорвана.

– Где же это вы так?

– Не поверите. Час назад у вас в огороде.

Актриса поведала о прослушивании, журавле, лопате и розах. Кусты, стало быть, разрослись, подумала Мапа, надо велеть Арсению подстричь. Антоша, значит, сегодня в женское общество угодил. Только вот за рассказ он засел еще вчера…

Всхлипывая, актриса закончила тем, что зонтик воткнула в саженец груши и теперь осталась без роли.

– Послушайте, – влез Бунин. – Вы и правда молоды для жены Серебрякова. На сцене вы бы казались ему прямо внучкой. Куда это годится?

– Иван Алексеевич, и вы теперь драматург? – строго одернула Мапа.

– А вы не согласны?

– Не согласна. Антон Палыч просто не в духе с утра: у нас, как видите, ремонт. Такую актрису не одобрил. А! Вот и Исаак Абрамович.

Вошедший Синани прямо от дверей закланялся, будто попал не в свой магазин, а на чужие именины.

– Мария Павловна, погода хороша! А в Москве дожди, заморозок первый прямо на неделе обещают.

Он представился Софье Федоровне, еще что-то болтая о погоде, и вдруг скис, протянув руку Бунину. Тот замер, поджав губу.

– Что я могу, Иван Алексеевич? Что? Не продал ни экземпляра. Выгодное место дал книге, выгодное, Марья Пална, подтвердите! Но не берут ваш сборник. Хоть режьте.

Глаза Бунина потемнели, словно он и впрямь сейчас выхватит нож. Синани тем временем вытянул книгу у него из рук и запричитал, обращаясь почему-то к Абрамовой:

– Софья Федоровна, судите сами, сигнальный экземпляр, подписанный автором…

То, что даже эта книга не продалась, не стоило и произносить, и всё же, если бы кто-то сказал, выдохнул эту фразу, Бунину было бы больнее, но легче. Теперь, Мапа отметила, у Ивана Алексеевича лицо как на отпевании. С усилием переведя взгляд с разорванной ленты в руках актрисы на бревенчатую дверь, он вышел.

Абрамова спросила цену книги, но Мапа остановила ее.

– Не надо, из жалости сейчас – не надо. Вы вот что: приходите к нам на чай. Ну, скажем, завтра? Дорогу вы знаете, журавля не боитесь, – Мапа прищурилась.

– Нет, снова пробоваться – унизительно.

– Ничего унизительного в том, чтобы вернуться за парижским зонтиком.

По ее взгляду Мапа поняла, что верно упомянула Париж. Лесть удалась. Из этой девчонки Елена Андреевна явно никудышная, зато и роман с ней ничем не кончится. У той, у А., тоже косы были.

Проводив Абрамову, которая просила называть ее попросту Софочкой, до дверей, Мапа взяла зеленый образец и распрощалась с Синани. Тот передал ей счет от печника, накладную на чугунную ванну: мол, я оплатил, после сочтемся.

– В Москве-то дожди, – прибавил он.

За дверью Бунин расхаживал вдоль тамарисков и курил. Мапа шагнула к нему, протянула зеленый образец на ладони. Хмыкнул.

Назад шли быстро: Бунину явно не терпелось убраться подальше от этой проклятой лавки, где, как назло, продавался лучший табак и собирался цвет города. Мапа, оглянувшись на тамариски, отцветшие, подернутые серой солью, поняла, что вечером отобьет телеграмму:

«Прошу выслать обои № 3, серые с беж. узором, 8 рулонов. Срочно. Ялту. Синани».

* * *

На экране Аниного телефона Татьяна, ее редактор, явно любовалась собой.

– Анечка, – начала она. – Ваш сюжет с реальной биографией не вяжется. Книппер в то время уже вовсю репетировала Елену Андреевну, а Чехов писал свою «Даму с собачкой». Вы же мне сами и рассказывали. И Софочка…

Даже сквозь затемненные очки было видно, что глаза Татьяны скошены на собственное изображение, и лишь в редкие моменты, когда важна была Анина реакция, она вскидывала взгляд. Стрижка практически под ноль – платиновый ворс на крупной голове; под строгим пиджаком белая рубашка застегнута под горло, на все пуговицы. Так могла бы выглядеть менеджер похоронного бюро.

– Софочка нужна! – встрепенулась Аня. – То есть, э-э-э, драматургически.

– Не перебивайте меня. Я и хотела сказать, что Софочка удалась. Подумайте, что еще из нее можно выжать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.