Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого

– Какие мы конспираторы! – заметил он шутливо.

Мы ехали гуськом. Въехав на гору, Лев Николаевич поехал легкой рысью через большое скошенное ржаное поле, со стоявшими повсюду копнами, к огромному казенному лесу Засека. Подъехав к нему, он на минуту приостановил лошадь, в колебании, куда ехать. Но сейчас же направил ее прямо в лес, сначала по узкой дороге, которая тут же оказалась, а затем, оставив дорогу, стал брать самое неожиданное извилистое направление, как будто хотел нас завести в глушь. Его Делир, привыкший в течение нескольких лет возить его по лесам и непроходимым дорогам и подчиняться малейшему движению его руки, шел смело, как по хорошо знакомой дороге. Но наши лошади терялись. Нам надо было то и дело нагибать головы под обвисавшие ветки или отстранять ветки в сторону. Лев Николаевич делал это легко и привычно. В глубине леса он остановился у большого пня и стал слезать. Мы тоже слезли и привязали лошадей к деревьям. Лев Николаевич сел на пень и, вынув прицепленное к блузе английское резервуарное перо, попросил нас дать ему все нужное для писания. Я дал ему бумагу и припасенный мной для этой цели картон, на котором писать, а Александр Борисович держал перед ним черновик завещания. Перекинув ногу на ногу и положив картон с бумагой на колено, Лев Николаевич стал писать: «Тысяча девятьсот десятого года, июля дватцать второго дня». Он сейчас же заметил описку, которую сделал, написав «двадцать» через букву «т», и хотел ее переправить или взять чистый лист, но раздумал, заметив, улыбаясь:

– Ну, пускай думают, что я был неграмотный.

Затем прибавил:

– Я поставлю еще цифрами, чтобы не было сомнения.

И после слова «июля» вставил в скобках «22» цифрами. Ему трудно было, сидя на пне, следить за черновиком, и он попросил Александра Борисовича читать ему. Александр Борисович стал отчетливо читать черновик, а Лев Николаевич старательно выводил слова, делая двойные переносы в конце и в начале строки, как, кажется, делалось в старину и как Лев Николаевич делал иногда в своих письмах, когда старался особенно ясно и разборчиво писать.

Он сначала писал строчки сжато, а когда увидел, что остается еще много места, сказал:

– Надо разгонистей писать, чтобы перейти на другую страницу, – и увеличил расстояния между строками.

Когда в конце завещания ему надо было подписаться, он спросил:

– Надо писать «граф»?

Мы сказали, что можно и не писать, и он не написал.

Потом подписались и мы – свидетели. Лев Николаевич сказал нам:

– Ну, спасибо вам.

Помня данное мне несколько дней тому назад поручение присяжного поверенного Н. К. Муравьева, оформившего текст завещания, я спросил Льва Николаевича:

– Лев Николаевич, позвольте задать вам вопросы юридического характера относительно завещания. Об этом просил Муравьев.

– Да, пожалуйста, непременно.

– Это завещание в точности выражает вашу волю?

– Да, выражает.

– И вы сами его составили?

– Да, сам составил.

После этого я дал Льву Николаевичу бумагу, в которой по его поручению были выражены дополнительные его распоряжения. Он внимательно прочел ее и сказал, что надо изменить два места. Одно место, в котором было написано, что графине Софии Андреевне Толстой предоставляется пожизненное пользование сочинениями, изданными до 1881 года, он сказал, что надо совсем выпустить. В другом месте, где говорилось о том, чтобы В. Г. Чертков, как и раньше, издавал его сочинения, он сказал, что надо прибавить слова: «На прежних основаниях», то есть не преследуя никаких материальных личных целей.

– Чтобы не подумали, – заметил Лев Николаевич, – что Владимир Григорьевич будет извлекать из этого дела какую-либо личную выгоду.

Лев Николаевич вернул мне эту бумагу, а несколько дней спустя напомнил о ней Владимиру Григорьевичу, прося прислать ему ее в окончательном виде, чтобы подписать.

Лев Николаевич встал с пня и пошел к лошади.

– Как тяжелы все эти юридические придирки, – в раздумье сказал он мне, очевидно вспоминая все формальности завещания.

С необычайной для 82-летнего старика легкостью он вскочил на лошадь.

– Ну, прощай, – сказал он, протягивая мне руку.

– Прощайте, Лев Николаевич. Спасибо вам, – сказал я.

А сказал я ему «спасибо», потому что, собственно говоря, по моей вине произошло то, что он снова писал в этот день завещание. Дело в том, что в предшествовавшем завещании, написанном им за несколько дней до этого, по моему недосмотру было кое-что пропущено в словах свидетелей, без чего завещание теряло свое юридическое значение, и из-за этого Льву Николаевичу пришлось вновь написать его. И я чувствовал свою вину перед Львом Николаевичем.

– За что же ты меня благодаришь? – сказал Лев Николаевич. – Спасибо вам большое за то, что вы помогли мне в этом деле.

И я ясно увидел по выражению лица Льва Николаевича, что хотя ему и тяжело было все это дело, но делал он его с твердым сознанием нравственной необходимости. В Льве Николаевиче не видно было колебания. В течение этого проведенного с ним получаса я видел, как ясно, спокойно и обдуманно он все делал…

Об этом событии Лев Николаевич в тот же день коротко занес в свой дневник: «Писал в лесу».

Л. Н. Толстой. Завещание.

Тысяча девятьсот десятого года, июля (22) двадцать второго дня, я, нижеподписавшийся, находясь в здравом уме и твердой памяти, на случай моей смерти делаю следующее распоряжение: все мои литературные произведения, когда-либо написанные по сие время и какие будут написаны мною до моей смерти, как уже изданные, так и неизданные, как художественные, так и всякие другие, оконченные и неоконченные, драматические и во всякой иной форме, переводы, переделки, дневники, частные письма, черновые наброски, отдельные мысли и заметки – словом, все без исключения мною написанное по день моей смерти, где бы таковое ни находилось и у кого бы ни хранилось, как в рукописях, так равно и напечатанное, и притом как право литературной собственности на все без исключения мои произведения, так и самые рукописи и все оставшиеся после меня бумаги, завещаю в полную собственность дочери моей Александре Львовне Толстой. В случае же, если дочь моя Александра Львовна Толстая умрет раньше меня, все вышеозначенное завещаю в полную собственность дочери моей Татьяне Львовне Сухотиной.

Лев Николаевич Толстой

В. Ф. Булгаков. Дневниковая запись.

Принес показать Льву Николаевичу написанное мною большое письмо о Боге одному корреспонденту Льва Николаевича, убежденному атеисту, которому однажды я уже писал. Лев Николаевич прочел и похвалил письмо. Между прочим, я касался там вопроса о сущности духовной любви. Как формулировать, в чем, собственно, заключается это чувство? Вопрос этот я задал Льву Николаевичу. Он сказал:

– Я уже много раз формулировал это. Любовь – соединение душ, разделенных телами друг от друга. Любовь – одно из проявлений Бога, как разумение – тоже одно из его проявлений. Вероятно, есть и другие проявления Бога. Посредством любви и разумения мы познаем Бога, но во всей полноте существо Бога нам не открыто. Оно непостижимо, и, как у вас и выходит, в любви мы стремимся познать Божественную сущность.

Про письмо еще добавил:

– Очень хорошо, что вы отвечаете прямо на его возражения. Показываете, что он не хочет только называть слово «бог», но что сущность-то эту он все-таки признает. Назови эту сущность хоть кустом, но она все-таки есть.

Он сидел на балконе, очень слабый и утомленный. С Софьей Андреевной опять нехорошо, и в доме – напряженное состояние. Вот-вот сорвется – и напряженность разразится чем-нибудь тяжелым и неожиданным. Невыносимо больно – сегодня как-то я особенно это чувствую – за Льва Николаевича.

Он хотел поскорей послать меня в Телятинки – сказать, чтобы Чертков, который опять начал было посещать Ясную Поляну, не приезжал сегодня.

– Идите лучше, скажите это! А то я уверен, что опять будут сцены, – говорил Лев Николаевич.

Но как раз возвращалась в Телятинки одна молодая девушка – финка, приезжавшая оттуда побеседовать со Львом Николаевичем. С нею и отправили письмо Льва Николаевича к Черткову. Вышло так, что финка и В. Г. Чертков разъехались: из Телятинок в Ясную есть две дороги, и они поехали разными. Владимир Григорьевич, ничего не подозревая, явился к Толстым.

Сначала он говорил со Львом Николаевичем на балконе его кабинета. Потом все сошли пить чай на террасу, в том числе и Софья Андреевна.

Последняя была в самом ужасном настроении, нервном и беспокойном. По отношению к гостю, да и ко всем присутствующим, держала себя грубо и вызывающе. Понятно, как это на всех действовало. Все сидели натянутые, подавленные. Чертков – точно аршин проглотил: выпрямился, лицо окаменело. На столе уютно кипел самовар, ярко-красным пятном выделялось на белой скатерти блюдо с малиной, но сидевшие за столом едва притрагивались к своим чашкам чая, точно повинность отбывали. И, не засиживаясь, скоро все разошлись.

[Примечание к этой записи, сделанное В. Ф. Булгаковым позднее:]

Когда я вспоминаю об этом вечере, я поражаюсь интуиции Софьи Андреевны: она будто чувствовала, что только что произошло что-то ужасное, непоправимое. В самом деле, как я позже узнал, именно в этот день Львом Николаевичем было подписано в лесу, у деревни Грумонт, тайное завещание о передаче всех его сочинений в общую собственность. Формальной исполнительницей его воли назначалась его младшая дочь, а фактическим распорядителем – В. Г. Чертков. (Последнее назначение оговорено было в особой, составленной самим Чертковым и тоже подписанной Л. Н. Толстым «сопроводительной бумаге» к завещанию.) Свидетелями при подписании завещания были: А. П. Сергеенко, А. Б. Гольденвейзер и один из домочадцев Черткова, юноша Анатолий Радынский. Утром я видел у крыльца телятинковского дома Чертковых трех лошадей, оседланных для этих лиц, и был очень удивлен, когда спрошенный мною Радынский отказался сообщить о цели поездки. Кстати сказать, и сам Радынский привлечен был к подписанию завещания в качестве свидетеля совершенно неожиданно для него и даже не знал, что он подписывает. Дело делалось совершенно секретно. В частности, меня не вводили в курс этого дела из опасения, как бы я, при моих постоянных встречах с Софьей Андреевной, случайно не проговорился о завещании. Итак, совершился акт, которого Софья Андреевна боялась больше всего: семья, материальные интересы которой она так ревностно охраняла, лишилась прав литературной собственности на сочинения Толстого после его смерти.

23 июля

С утра Льву H-у стало гораздо хуже. Температура 37 и 4, пульс частый, состояние вялое, печень, желудок – все плохо, как я и знала.

Что бы я ни говорила, что бы ни советовала, как бы любовно ни относилась – в Льве H – е я встречаю злобный протест. И все это с тех пор, как он пожил у Черткова. Сегодня вечером он опять приехал; Лев Ник. поручил ехавшей в Телятинки Саше позвать его и для отвлечения – также и Гольденвейзера. Но я пошла тоже к Льву Ник. в комнату и не допустила до tête à tête’a, a сама упорно высидела, пока Чертков не увидал, что я не уйду ни за что и не оставлю его вдвоем с Львом Никол., и наконец уехал, сказав Льву Ник – у, что он приехал только посмотреть на него, пока он еще жив, а я прибавила: «И пока я еще его не убила», намекнув на его слова, «что не понимаю такой женщины, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа».

Была мне и радость сегодня – приехали мои милые внуки: сначала Сонюшка и Илюшок с матерью, а позднее Лева, Лина и Миша приехали из Чифировки и привезли внуков: Ванечку и Танечку. Все четверо – милые, симпатичные дети. Но, охраняя Льва Ник – а и прислушиваясь к нему, я не могла много быть с внуками, о чем очень сожалею.

Когда я узнала, что опять едет к нам Чертков, опять меня всю потрясло и я расплакалась; проходившая мимо Саша плюнула громко и резко чуть ли мне не в лицо и закричала грубо: «Тьфу, черт знает как мне надоели эти истории!»

Какое грубое создание. Просто непонятно, как можно так оскорблять мать, которая ровно ничего ей не сделала и ни слова ей не сказала. И какое страшное и злое у ней было при этом лицо.

Да, пожелаешь смерти при такой обстановке зла, обмана, нелюбви и даже не простого учтивого отношения к близкому человеку, не причинившему им никакого зла.

Прочла двухактовую пьеску, написанную еще в Кочетах Львом Ник – чем, узнавшим, что в Телятинках играл Димочка Чертков с своими мужиками-товарищами его пьесу «Первый винокур», и пожелавшим еще тогда написать что-нибудь для них. Произведение это еще только набросано, есть ошибки вроде той, что молодая баба говорит про себя: «И пеки, и вари…» А у печки всегда хлопочет старуха, которая и есть в пьесе. Еще ошибка, что баба спрятала деньги и покупку в чулан, а потом покупка оказалась на окне и с окна украдена. Вообще еще сырьем эта пьеска. A задумано и местами хорошо. Постоянно напоминает «Власть тьмы».

Бывало, когда все переписывала я, все ошибки и все неловкое я указывала Льву Никол-у, и мы исправляли. Теперь же ему переписывают точно, но как машины.

Д. П. Маковицкий. Дневниковая запись.

Софья Андреевна то и дело заходила к Л. Н., уговаривала приложить компресс. Л. Н. же хотел побыть один и все сделал бы, может быть (то есть приложил бы компресс), если б она не так навязчиво этого требовала. Александра Львовна послала за мной в лечебницу. Была встревожена, как всегда при заболевании отца. Л. Н. ей говорил: «Меня нечего лечить, не понимаете, что мне болезнь, кроме приятного, ничего не доставляет». И еще сказал Александре Львовне насчет того, как ему мешает Софья Андреевна, беспрестанно приходит к нему и повторяет без конца упреки, почему он не принял вчера вечером, когда она ему подавала, слабительное и не наложил компресса, что был бы теперь здоров.

Л. Н.: «Когда приходят последние дни, тут серьезные мысли, тут не до любезничанья и притворства». И сказал еще, что в последние дни приходит ему чаще мысль уехать куда-нибудь с Александрой Львовной.

Л. Н. Толстой. Дневник.

Очень тяжело, очень нездоров, но нездоровье ничто в сравнении с душевным состоянием. Ну да что. Je m’entends[63]. Что-то в животе, не мог устоять против просьб лечения. Принял слабительное. Не действует. Справил письма и целый день лежал. Миша с женой и детьми. Ольга с детьми и Лев. Помоги, Господи, поступить, как Ты постановил, но, кажется, я врежу и себе и ей уступчивостью. Хочу попытать иной прием.

24 июля

Опять вечером приезжал Чертков, и Лев Ник. с ним перешептался, а я слышала. Лев Ник. спрашивал: «Вы согласны, что я вам написал?» А тот отвечал: «Разумеется, согласен». Опять какой-нибудь заговор. Господи помилуй!

Когда я стала просить со слезами опять, чтоб Лев Ник. мне сказал, о каком согласии они говорили, Лев Ник. сделал опять злое, чуждое лицо и во всем отказывал упорно, зло, настойчиво. Он неузнаваем! И опять я в отчаянии, и опять стклянка с опиумом у меня на столе. Если я не пью еще его, то только потому, что не хочу доставить им всем, в том числе Саше, радость моей смерти. Но как они меня мучают! Здоровье Льва Ник. лучше, он все сделает, чтоб меня пережить и продолжать свою жизнь с Чертковым. Как хочется выпить эту стклянку и оставить Льву Ник. записку: «Ты свободен».

Сегодня вечером Лев Ник. со злобой мне сказал: «Я сегодня решил, что желаю быть свободен и не буду ни на что обращать внимание». Увидим, кто кого поборет, если и он мне открывает войну. Мое орудие – смерть, и это будет моя месть и позор ему и Черткову, что убили меня. Будут говорить: сумасшедшая! а кто меня свел с ума?

Уехала семья Миши, Ольга с детьми еще тут. Спаси Господи, я, кажется, решилась… И все еще мне жаль моего прежнего и любящего Левочку… И я плачу сейчас…

И осмеливаться писать о любви, когда так терзать самого близкого человека – свою жену!

И он, мой муж, мог бы спасти меня, но он не хочет…

С. А. Толстая. Из письма к А. Л. Толстой.

Твой вчерашний поступок – плевание матери чуть ли не в лицо, превышает не только всякое дурное отношение, но просто приличие, учтивость. 〈…〉 Ты мне больше не дочь, этого поступка я никогда не забуду и не прощу. 〈…〉 Всякие отношения с тобой прекращаю навсегда, то есть на тот короткий срок, который остался мне мучительно дотянуть на земле.

А. Л. Толстая. Из письма к С. А. Толстой.

…Но так как мы должны жить вместе, потому что, пока жив отец, я никуда ни за что не уйду от него, я совершенно согласна с тобой, что я должна соблюдать учтивость и вежливость по отношению к тебе, что я и буду делать, и извиняюсь в том, что позволила себе не сдержать себя и в первый раз за целый месяц выразить свое негодование на ежедневно повторяющиеся с твоей стороны выходки, назвав их комедией и плюнув с досады в сторону.

Л. Н. Толстой. Дневник.

Опять то же и в смысле здоровья, и в отношении к С. А. Здоровье немного лучше. Но зато с Софьей Андреевной хуже. Вчера вечером она не отходила от меня и Черткова, чтобы не дать нам возможности говорить только вдвоем. Нынче опять то же. Но я встал и спросил его: согласен ли он с тем, что я написал ему? Она услыхала и спрашивала: о чем я говорил. Я сказал, что не хочу отвечать. И она ушла взволнованная и раздраженная. Я ничего не могу. Мне самому невыносимо тяжело. Ничего не делаю. Письма ничтожные, и читаю всякие пустяки. Ложусь спать и нездоровым, и беспокойным.

25 июля

Открыв, что между Львом Ник. и Чертковым есть тайное соглашение и какое-то дело, задуманное против меня и семьи, в чем я несомненно убедилась, я, конечно, опять глубоко начала страдать. Никогда во всей моей жизни между нами с мужем не было ничего скрытого. И разве не оскорбительны для любящей жены эти apartés[64], тайны, заговоры?.. Во всяком случае, все теперешние распоряжения Льва Ник – а вызовут жестокую борьбу между его детьми и этим хитрым и злым фарисеем – Чертковым. И как это грустно! Зачем Лев Ник. устраивает себе такую посмертную память и такое зло! А все о любви какой-то говорят и пишут; и всякие документы отрицали всю жизнь, говоря, что никогда их писать не будут, и Лев Никол. все, что отрицал, были только слова: собственность – он оставил за собой при жизни права авторские; документы – он написал в газетах об отказе на сочинения с 1881 года, он теперь под расписку Государственного банка отдал дневники, он писал что-то с Чертковым и, кажется, с Булгаковым и сегодня передал ему листы большого формата, вероятно домашнее завещание о лишении семьи прав на его сочинения после его смерти. Отрицал деньги – теперь у него всегда для раздачи несколько сот рублей на столе. Отрицал путешествия — и теперь уже три раза выезжал в одно лето: к Тане-дочери в Кочеты два раза в год, к Черткову в Крёкшино и в Мещерское, к сыну Сереже, со мной и опять стремится в Кочеты.

Встревоженная 24-го вечером, я села к своему письменному столу и так просидела в легкой одежде всю ночь напролет, не смыкая глаз. Сколько тяжелого, горького я пережила и передумала за эту ночь! В пять часов утра у меня так болела голова и так стесняло мне сердце и грудь, что я хотела выйти на воздух. Было очень холодно и лил дождь. Но вдруг из комнаты рядом выбежала моя невестка (бывшая жена Андрюши) Ольга, схватила меня сильной рукой и говорит: «Куда вы? Вы задумали что-нибудь нехорошее, я вас теперь не оставлю!» Добрая, милая и участливая, она сидела со мной, не спала, бедняжка, и старалась меня утешить… Окоченев от холода, я пересела на табурет и, сидя, задремала, и Ольга говорила, что я жалостно стонала во сне. Утром я решила уехать из дому, хотя бы на время. Во-первых, чтоб не видать Черткова, и не расстраиваться его присутствием, тайными заговорами и всей его подлостью, и не страдать от этого. Во-вторых, просто отдохнуть и дать Льву Николаевичу отдых от моего присутствия с страдающей душой. Куда я поеду жить, я не решила еще; уложила чемодан, взяла денег, вид, работу письменную и думала или поселиться в Туле, в гостинице, или ехать в свой дом в Москву.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

 Толстая С. А. Дневники: В 2 т. М., 1978. Т. 1. С. 48.

2

 Там же. Т. 2. С. 26.

3

 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.; Л., 1928–1958. Т. 23. С. 40. Далее том и страницы будут указаны в основном тексте в круглых скобках.

4

 Петр прожил год с небольшим, Николай не дожил до года, Варвара родилась и в тот же день умерла, чуть больше четырех лет прожил Алексей.

5

 Толстая С. А. Дневники. Т. 1. С. 140.

6

 В ответ на жалобу С. А. Толстой мужики были посажены в тюрьму за порубку леса. Софья Андреевна вынуждена была нанимать стражу. Сергей, старший сын Толстых, писал: «Если бы в округе стало известно, что в имении Толстых не взыскивают и не наказывают за кражи, порубки и потравы, то лишь сонный и ленивый не стал бы тащить все, что попало. Воцарился бы хаос, при котором нельзя было бы не только хозяйничать, но и жить» (Толстой С. Л. Очерки былого. Тула, 1968. С. 236).

7

 Там же. С. 235.

8

 Толстая С. А. Дневники. Т. 2. С. 117.

9

 Там же. С. 87.

10

 Там же. С. 43.

11

 Там же. С. 182.

12

 Там же. Т. 1. С. 116.

13

 Там же. Т. 2. С. 183.

14

 Толстая С. А. Дневники. Т. 2. С. 217–218.

15

 Толстой С. Л. Очерки былого. С. 240.

16

 Толстая С. А. Дневники. Т. 2. С. 163.

17

 Там же. С. 151–152.

18

 Там же. С. 179.

19

 Там же. С. 187.

20

 Там же. С. 191.

21

 Факты, составляющие основу этой истории, были неоднократно перечислены и осмыслены во многих работах, назовем только некоторые из них: Чертков В. Г. Уход Толстого. Изд. 2-е. М., 2011. С. 32–45; Мейлах Б. Уход и смерть Льва Толстого. М., 1960. С. 207–257; Ядовкер Ю. Д. Завещание // Л. Н. Толстой: Энциклопедия / Под ред. Н. И. Бурнашевой. М., 2009. С. 242–243.

22

 Толстой С. Л. Очерки былого. С. 236.

23

 Там же. С. 232.

24

 Там же.

25

 Там же. С. 234.

26

 Толстая С. А. Дневники. Т. 2. С. 77.

27

 Цит. по: Ореханов Г., священник. А. Л. Толстая и В. Г. Чертков // Яснополянский сборник – 2010. Тула, 2010. С. 319.

28

 Толстой С. Л. Очерки былого. С. 238–239.

29

 Цит. по: Ореханов Г., священник. А. Л. Толстая и В. Г. Чертков. С. 319.

30

 Толстая С. А. Дневники. Т. 2. С. 130.

31

 Толстой С. Л. Очерки былого. С. 244–245, 249. В яснополянских событиях лета и осени 1910 г. приняли участие дети Толстых: 47-летний Сергей Львович, 46-летняя Татьяна Львовна, 44-летний Илья Львович, 41-летний Лев Львович, 32-летний Андрей Львович, 30-летний Михаил Львович, 26-летняя Александра Львовна.

32

А. Л. Толстой явно преувеличивал: Сергей Львович не поддерживал братьев Льва и Андрея, а другие братья – Михаил и Илья – все-таки не занимали по отношению к отцу агрессивно-враждебную позицию. Дневник В. М. Феокритовой не опубликован, его рукопись находится в Государственном музее Л. Н. Толстого в Москве.

33

 Булгаков В. Ф. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. М., 1989. С. 292.

34

 Исупов К. Г. Франциск Ассизский в памяти русской культуры // Исупов К. Г. Судьбы классического наследия и философско-эстетическая культура Серебряного века. СПб., 2010. С. 267.