Не воротишься

Александра Федоровна давно унюхала от дочери запах табака. Раз за разом находила мятые сигареты в ее кошельке. В потайном кармашке сумочки. В корешках ее странных, явно не из поселковой библиотеки, книг. Но молчала. Оставляла за ней эту тайну, может, потому что других у нее не было. А может, потому что, представляя, как Тата прячется под козырьком служебного входа, думала об ее отце. Как он стоял, облокотившись на огромное, пахнущее резиной и солнцем колесо «сороковки», и смотрел вбок, сурово так, исподлобья, а потом вдруг вспоминал про нее, оборачивался и заливался густым грудным смехом. Только когда Александра Федоровна обтянула незаметный еще в складках платья живот, он не рассмеялся. Брови его так и остались сомкнуты над переносицей. Брошенная сигарета подожгла скошенную траву, и тонкая змейка дыма заструилась между ними. Они принялись топтать траву, одновременно, как по указке. И это было последнее, что они делали вместе.

* * *

Черное, мертвое звало и звало Александру Федоровну. Шаркало за ней до самой кромки леса.

И когда она перебралась через рельсы и обернулась на него с другой стороны железной дороги, оно тянуло руки и ныло Татиным голосом. Александра Федоровна побежала к храму, упала у калитки на колени и разрыдалась.

«Дин-дон, дин-дон, дили-дили-дон», – от колокольного перезвона у нее вибрирует все внутри. Мимо проходят люди. Спешат на вечернюю службу. Ноги в черной грязи по колено. Белые платки. Край шерстяной шали прилетает Александре Федоровне по лицу. Но никто не обращает внимания – очередная оборванка клянчит копеечку. Александра Федоровна поднимает глаза на фигуру в шали. Сальная гулька волос, золотые серьги в ушах. Юбка в пол, оборки метутся по снегу. Рядом, как цыплята, топчутся оборвыши лет пяти. Через пару лет приведут их к ней в класс. И прикажут – учи, а они будут только лялякать на своем. Александра Федоровна скрипит зубами и через силу поднимается на ноги. Оборачивается на золотой крест, осеняет себя знамением. И, дрожа от холода, уходит в сумерки.

* * *

Входная дверь всхлипывает и пропускает ее в холодные сени. «Бог убережет», – говорила она Тате. Под замком тайное надо держать да ценное. А Тата хоть на ночь просила на щеколду запираться.

– Ценное Бог и забрал, а чем пренебрег, – Александра Федоровна отирает галоши от мартовской грязи и посмеивается, – то я сама распродам, по копеечке да по копеечке.

Половицы поскрипывают, пока она выуживает из-под лавки тапочки и натягивает их на припухшие ноги. Идет мимо опустевшей этажерки. Книги и те распродать пришлось. Какие в библиотеку приняли, а какие по соседям раздала.

Комнату заливает теплый закатный свет. На полочках, где когда-то стояла ее коллекция фарфоровых птичек – ласточек с сизыми крыльями, голубков с золочеными клювиками, расправившими крылья стрижами, сидящими на зеленых толстых ветках, – теперь ничего не осталось, только фотографии. И стопка красных выпускных альбомов – лица, лица, лица, юные, распахнутые, лица ее учеников. Каждого помнит – по имени, по среднему баллу, по характеристике. Анечка Зубарева, 4.2, хорошая девчонка, жаль, лодырничала весь десятый класс, пошла в продавщицы. Андрей Волох, 3.8, ветер в лопоухой голове, ну и ладно, зато в жизни устроился, видела его тут на станции, курил с мостков машинистских. Закричал, замахал ручищами своими: «Ба, Александра Федоровна, а я женился, двойня у нас, мальчики, дай бог здоровья, еще к вам в класс попадут!» Александра Федоровна вздрогнула, представив сразу двух громких Волохов, скачущих между партами. Махнула ему, улыбнулась через силу и поспешила запрыгнуть в первый вагон.

Александра Федоровна обводит взглядом альбомы с чужими детьми. Навечно маленькими на мелованных страницах. А теперь уже взрослых. Заматеревших. Расплодившихся. Смаргивает слезы и утыкается в черно-белое фото. Из тонкой рамки на нее внимательно смотрит Тата. У Таты взбитый модный боб и завитая челка. Александра Федоровна прикрывает глаза, и ей чудится запах паленых волос, доносящийся из Татиной спальни. В голове гудит, и она бредет, опираясь об стену, на кухню, забивается в теплый угол у батареи. Здесь Тата любила сидеть. Сначала на детском высоком стульчике. Размазывала творог по оконному стеклу. Потом на подоконнике, оперев подбородок на острое, подтянутое к груди колено. «Придатки застудишь», – говорила ей Александра Федоровна. И Тата вздыхала и сползала на табурет.

Александра Федоровна отрывается от батареи. Складывает в котомку икону Богоматери, свечу, бурую, восковую, пахнущую летним, заросшим школьным двором, и кажется ей, что свеча плавится в руках. Александра Федоровна смотрит на пустой, разграбленный красный угол. Кисти на рушнике чуть подрагивают.

– Надо форточку прикрыть, – напоминает себе Александра Федоровна.

* * *

На Ленина не горят фонари. Только внимательный красный глаз светофора на переезде предупреждающе вспыхивает, когда Александра Федоровна подходит к путям. Она крестится и переходит, надеясь, что все-таки услышит свист приближающегося поезда.

Поезда нет. И Александра Федоровна, спотыкаясь, бредет по насыпи. У фундамента снега еще много, так что ноги проваливаются под хрустящую льдистую корку. Александра Федоровна расправляет полы пальто и садится у полусгнившего тополя.

Кособочка появляется затемно. Александра Федоровна видит ее темный вытянутый силуэт между сосен.

– Мамочка, мамочка, – пищит она Татиным голосом и устремляется к ней.

Александра Федоровна достает икону, но Косо-бочка даже не замедляется. Шлепает мимо тополя и вперяет в нее горящие глаза.

Александра Федоровна стискивает зубы и поднимается. С силой выталкивает перед собой икону – руки заиндевели и почти не слушаются. Кособочка издает недовольный скрип и отшатывается.

– Ты хочешь избавиться от меня, мамочка?

Александра Федоровна заставляет себя кивнуть. Черная вытянутая рожа, глаза и рот еще глубже запали в череп, а руки вытянулись, будто… щупальца? Это не ее Тата, не ее дочь.

– Я тебя не признаю.

Черные щупальца вздрагивают. Кособочка взвывает и распластывается по земле.

– Ма-а-а! – Она ползет по снегу, подтягиваясь на руках, корчится и жжет Александру Федоровну взглядом, но женщина отворачивается: не признаю. Не моя. Не моя дочь это. И прижимает икону к груди.

– Уходи к черту! Там тебе самое место! Тварь бесовская!

Но Кособочка не уходит. Щупальца настырно ползут по ногам Александры Федоровны. Косо-бочка ластится об них, трется уродливой, безлицей башкой.

– Ма-а-а, ты забыла меня, ни в могилку, ни назад.

И скулит, и воет надсадно, так что сердце заходится от узнавания.

– Ты и чашечку мою отдала, так ведь?

– Нет!

Александра Федоровна вскакивает. Рамка иконы трещит под ее пальцами, лопается, Богородица выскальзывает из ее рук и падает позолоченным ликом в грязь.

– Если держишь еще при себе чашечку мою, если глядишь на мой портрет, так почему не вернешь меня, мамочка?

Кособочка наклоняет голову. Будто Тата, нашкодившая, виноватая. Просящая. И лепечет едва слышно:

– Мамочка, ты верни меня… Ма-а-а…

Смрадный ветер от Кособочки холодит намокшие щеки.

– Ты найди мне девочку, приведи, я в ней жить стану. Ма-а-а…

Александра Федоровна протягивает руки, и щупальца обвиваются вокруг них. И сжимают осторожно. Ласково.

– Мамочка, ты верни меня, и она больше никого не будет забирать. Упадет мертвой и мертвой останется. Только мы с тобой будем жить. Жить по-старому.

Александра Федоровна смаргивает слезы. Кладет руку на грудь, ощупывает вощеный шнурок, на котором висит крестик. И срывает его.

– Жить по-старому. По-старому, – говорит Александра Федоровна. Чувствует – на губах солоно.

И идет от вокзала прочь. Девочку искать.

Март 1990

Чаюри[1]

Голуби урчат на карнизе, по-павлиньи распушив хвосты. Самолет ведет меловую линию по синему весеннему небу. Под линией золотой купол светится, будто солнце. Даже смотреть больно. Мария переводит взгляд на руки, сложенные на парте. Теплая солнечная река льется на руки, на раскрытую книгу, на пенал с блестящими звездочками значков.

– Михай, начинай со слов «Mon cher Boris».

Мария оборачивается. Графиня сидит на своем обычном месте, не за столом, как другие учителя, а наоборот, в конце класса, у пестрых книжных стеллажей и огромной многолапой монстеры.

– Михай, не задерживай нас. Страница 54.

– Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из-под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен, – читает Мария, старательно проговаривая странные, нездешние слова, слова из другого века, из другой жизни, которая, интересно, могла ли быть у нее, родись она двести лет назад?

Мария представляет себя, сидящей в изящном будуаре, кудельки накручены на шелковые ленты, лоб белый, напудренный, а щеки розовые от румян. Служанка стоит подле нее в кружевном чепце и фартуке, Мария хихикает – похожа на продавщицу мороженого из нашего сельпо. Служанка держит поднос, на подносе расческа из конского волоса. Мария берет ее за серебряную ручку, пальцы у Марии тонкие и все в сверкающих перстеньках. Из зеркала смотрит совсем не похожая на нее ясноглазая барышня с гривой золотых волос. Волосы шелестят, когда Мария касается их расческой, и служанка восхищается ее красотой.

– Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею. Они вошли в залу…

– Достаточно, Михай. Капустина, продолжай. И до конца страницы.

Мария смотрит на свое отражение в глянцевой обложке тетради и мотает головой. Золотая грива и служанка, конечно. Если бы Мария жила двести лет назад, самое лучшее, на что она могла рассчитывать, – какой-то барин бы взял ее отплясывать в широкой красно-черной юбке, бить в бубен, рвать голос в заунывных романсах о роковой цыганской любви. Марию передергивает. О цыганской любви она и сейчас может спеть. Может оттоптать каблуки на свадьбе сестер – Лауры, два года назад, ей было всего четырнадцать, но уж больно хороший нашелся жених. И Лейлы, которую провожали замуж с шиком в прошлые выходные, а сколько ей лет, никто не знал, мама запила тогда и забыла записать дату рождения, но точно не больше пятнадцати. Черед за Марией, пока не вышел срок, пока она не стала обузой для семьи.

Одноклассники суетливо собираются, окликая друг друга, переругиваясь, решая, кто на этой перемене на вершине пищевой цепи, а кто тварь дрожащая: «Эй, в столовку? Да брось, Неклюдова, дай списать, не будь жабой. Фу, народ, Неклюдова сегодня пресмыкающееся, кто столкнется с ней – сифа!» – Мария ждет, уткнувшись в тетрадь, раз за разом перечитывая задание: прочитать две главы из «Войны и мира», подготовить краткую характеристику одного из персонажей – Пьер, Борис Друбецкой, княжна Марья.

Когда в классе становится тихо, Мария слышит поскрипывание паркета и нежный цветочный запах. Графиня метет между рядами, подбирает записочки, фыркает и бросает на совок. Мария хочет помочь, но Графиня отмахивается: почти закончила, лучше доску помой. Пока они вдвоем прибираются, Марии кажется, будто все это – полки, которые надо протереть от пыли, книги, которые нужно расставить по полкам, черный бюстик Пушкина, тетради с лучшими сочинениями, которые Графиня бережно складывает в зеленую папку, – все это ее, Марии, даже умные мысли в сочинениях тех, кто поступил, уехал жить среди старинных особняков и гулять по набережным.

* * *

Мария спешит убраться со школьного двора. Солнце чуть согревает макушку, но ветер холодный, и Мария круглит спину, обхватывает себя руками, ей хочется стать улиткой с теплым перламутровым домиком за плечами.

– Эй, – окликает незнакомый голос. – Чернобровка, я вообще-то к тебе обращаюсь.

«Улиткой, которой всегда есть куда спрятаться», – думает Мария и ускоряет шаг. Знает она этих «эйкающих». И прозвище, старое, обидное. Давно не слышала его. Так Марию прозвали еще в младших классах, когда ее брови начали срастаться в густую черную линию, а волосы на руках и ногах вдруг потемнели и заколосились, так что перед первой же физкультурой в десятом классе от хохота тряслась вся женская раздевалка. «Глядите, какие у Марии косы!» – покатывалась Даша Капустина. И другие девочки, светлые, лысые, что новорожденные крысята, вторили ее насмешливому хихиканью. Но прозвище «Машка-коса» не прижилось, в тот же вечер Мария стащила у отца бритву и сбрила волосы везде – на руках до локтей, в подмышках, на ногах и даже «там». «Буду как фифы в журналах, которые старшие братья прятали под матрасом». А вот «чернобровкой» Даша обозвала ее уже перед всем классом, и прозвище подхватили мальчишки. Тогда Мария кое-как, со слезами выдрала и три несчастных волоска между бровями, а заодно и почти половину их ширины. За что схлопотала люлей от матери и наслушалась от сестер и других таборных девчонок.

– Чернобровка! Да постой же ты, какая быстрая. – Он снова нагоняет. Мария оборачивается. На щеках красные пятна. Волосы – ягнячье руно. На солнце отливают рыжиной. Кажется, из параллельного класса. Знакомое лицо.

– Обиделась? Слушай, я ведь не знаю, как иначе тебя зовут!

– Мария!

Он улыбается до ямочек на пунцовых щеках. «Отвали, дай пройти, что дорогу загородил, дылэно[2]», – хочет выплюнуть Мария в это красивое лицо, но только открывает и закрывает рот, как выловленная рыба. Во рту сухо. Будто песка наелась.

– Я, кстати, Филипп, Фил, может, помнишь?

Нет, Мария не помнит. Изо рта Фила сыплются вопросы: «Извини, может, ты спешишь, может, я тебя задерживаю, в другой раз?», «Дурак я». – Да, дурак, соглашается про себя Мария.

– Мое предложение такое – вместе готовиться к литературе, – наконец выдыхает Фил.

Мария поднимает брови. Неужели он тоже хочет на педагогический?

– Видишь ли, я хочу на актерский, ну это если получится, папа против, да все против, но я хочу. А не получится на актерский, так хотя бы на режиссуру кино. – Фил снова краснеет и переводит взгляд на гряду белых взбитых облаков над горизонтом.

Мария смотрит на него с завистью. Фил из тех мальчиков, которые могут себе позволить. Выбирать. Спорить с отцами. Поступать на актерский. Смотреть в небо, наконец.

– Так попроси…

– Графиню? Заниматься со мной литературой? Э, не, фигушки. Да и она не станет.

– Это еще почему?

Фил наклоняется к ней ближе и переходит на шепот.

– Ты в церковь ходишь?

Мария качает головой. На крещения и на венчания батюшка в табор сам приезжает.

– Хорошо, но, может, знаешь.

– Отца Геннадия?

– Ага. Так вот он и мой, ну, отец. Всамделишный. И это он отказался Графову-младшую хоронить.

Про эту историю Мария слышала. И не понимала, как так? Неужели не нашли тогда ни единой косточки, чтобы сделать все по-божьему, по-человечески?

– Так, а я тебе что, взамен училки?

– Не взамен. Я бы и сам подготовился, но…

– Но лениво?

– Но вместе веселее, скажешь, нет?

Марии было бы веселее, если бы она могла спокойно пересечь школьный двор. Потом спокойно разложить книжки на чистом, с ее собственным порядком, столе. И спокойно, до ночи, заниматься, заниматься, заниматься.

– Да к тому же, Мария, всем известно, у Графини есть любимчики.

Мария отнекивается, но вообще она согласна – она не всем так благоволит, как ей. Не всем тянет оценки в четверти, прощает опоздания и даже вовсе неявки.

– Она вон и книжки тебе подсовывает из собственной библиотеки. Поделишься или ты это, единоличница?

Марии хочется оправдаться, мол, я же особый случай. Это вас в школу фиг заставишь ходить. А я каждый школьный день себе выгрызаю. Дядья смотрят косо, тетки морщат нос, думают, строю из себя невесть кого. Что цыганке нужно? Буквы знать, уметь худо-бедно читать, складывать и вычитать, чтобы считать лавэ. Вот только вчера мать сидела в слезах – Мария, злая, неблагодарная дочка, другие уже бабушки в моем возрасте, а ты, ты хочешь, наверное, чтобы книжки всю красоту твою высосали, будешь скоро старая, страшная, без мужа, без детей, обуза на нашей шее.

– Поделюсь, – тихо говорит Мария. Со всеми приходится быть, как это называется? Ласковым теленком. Так, кажется, ее Графиня называла. Мария смотрит, как солнце золотит пушок на щеке Фила. Как растягиваются в улыбке его губы, красивые, пухлые, с точками заживающих ранок. Мария показывает головой на крыльцо школьного хозблока, там до зимы хранятся лыжи и песок для посыпки дорожек: – Туда давай, сегодня и начнем. Фил улыбается еще шире.

Пока Мария раскладывает конспекты – синее на белом, сколько мозолей натерла, пока ее закорючки не стали похожи на витиеватую гжель. Фил усаживается рядом и пододвигается ближе. И ближе. Так что Мария бедром чувствует его бедро. «Первый мужчина, касающийся твоей юбки, – это муж», – звучит колокол маминого голоса. Но Мария не двигается и только чувствует, как щеки становятся горячими. Может, солнце уже припекает? А может, и нет.

* * *

– Где буква «В» заглавная? Вот «В». А какое слово с «В» начинается? «Волк»! – Мария клацает зубами. – Ры-р-р!

Брат хохочет, хватается за живот и откидывается на топчан, Мария не выходит из роли, рычит и скалится, пытается схватить брата за ножку, требует немедленно ответить, какие еще слова начинаются с «В», иначе волк рассвирепеет и сожрет маленького поросенка.

Брат спрыгивает с топчана и улепетывает прочь. Играть в догонялки ему нравится куда больше изучения азбуки.

Мария вздыхает и откладывает книгу. Азбука новенькая, с яркими цветными картинками, из свежего завоза в школьную библиотеку. Марии ничего не стоило ее стащить. Все равно таких азбук там целая коробка, а брата в школу наверняка не отдадут. Слишком уж отец зол, что Марии школой «мозги попортили».

Брат гоняет по двору большое, почти с него ростом колесо. Белое, от свадебной «кареты», на которой очередную таборную невесту везли к дому жениха. Повозку сколотили наскоро, выкрасили в белый и золотой, налепили ленты по бокам, чтобы развевались по ветру. Только вот ветра не было, поэтому они волочились по пыли. На двор высыпают другие таборные мальчишки, постарше, и выдергивают из рук брата колесо.

– Ми-а! – кричит брат и бежит жаться к ее ногам. Она щебечет ему, целует грязные, мокрые от слез щечки, макушка у него пахнет сеном и солнцем. Мария достает припрятанную жвачку и сует в кармашек его шорт – пусть попозже найдет.

– Иди, Уголек, я присмотрю, чтобы они тебя ни-ни!

Уголек целует ее в коленку, отпрыгивает и останавливается.

– А когда взамужняя станешь?

– А я не стану.

Уголек смотрит пристально: разве так бывает? Разве не всех девушек увозит свадебная телега, и к ним потом нельзя ходить, или можно, но только если муж разрешение даст? И разве не у всех муж – вечно пьяный боров, которого и самой бы сдать, да страшно, иначе останешься голодная с оравой таких же голодных ртов.

* * *

Большая перемена почти кончилась, из столовой неторопливо, будто козы, бредут ее одноклассники. Кто-то дожевывает слойку, посыпая путь за собой сдобными крошками, кто-то на ходу пытается дочитать заданную главу «Войны и мира».

На коленях у Марии тоже раскрыт первый том, она гладит книгу по корешку. Вчера она читала под одеялом, едва различая в свете ночника черные буквы на желтой бумаге, читала весь день, и ей все время хотелось еще, урвать хоть строчку между уборкой, стиркой, дойкой коз и присмотром за младшим: «Гляди, чтоб не расшибся», – кричит из комнаты мать, не на русском, ясное дело. Хотя, может, и на русском, матерном:

– Мария, я тебе сейчас эту книжку засуну…

Хотя поначалу Марии и самой хотелось бросить книгу в костер, в бочку, в которой дядья жгли во дворе мусор. Но сначала Мария решила спросить у Графини, зачем Толстой пишет по-французски, зачем вместо складных, ласкающих ухо русских слов, пишет какую-то тарабарщину, расшифровка которой мелко-мелко напечатана в виде сноски?

– Он ведь не для нас писал, Лев Николаевич, – ответила Графиня. – Не для простых людей. А для высшего общества, для элиты, на понятном ей языке. Это сейчас в каждой деревне – школа, а тогда?

Мария знала. Тогда – до революции – ни школ не было, ни уважения к простому трудящемуся человеку. А сейчас, сейчас каждый имеет право пойти учиться. Правда, из своей родни простых трудящихся Мария едва ли знает.

Но даже у мамы – пять классов. Успела окончить до рождения первенца. Первый ее сынок не выжил, но в школу мама, конечно, уже не вернулась. Не хотела она и для Марии слишком долгой учебы.

На той неделе сыграли свадьбу Рузанны. Она на два года младше Марии, но и красивее, как говорят. А уж если послушать ее отца, когда пили за выкуп: «Бэмс-бэмс-бэмс», – золотые монеты падают в бокал с шампанским. Одна монета за каждое из многочисленных Рузанниных достоинств. Красивая, послушная, чистая. Ни один рома[3]и, конечно, ни один гаджо[4] не распускал с ней руки. Много деток тебе родит – обещали дядья и вымогали у жениха еще и еще – не жалей золотых за такую невесту. Все это Мария видела издали, но каждое слово знала наперед – так продавали каждую, так продадут их тоже, девчонок, топчущихся на каблуках рядом с ней. Мария – каланча, к тому же шибко умная. Ей бы Христу молиться, чтобы побыстрее мужа нашел. Но Мария не молится. Она вызывается пойти к невесте, помочь собраться для первой ночи. А вместо этого забивается в свой угол, накрывается простыней и читает про похожую на лягушонка Наташу Ростову.

* * *

Мария трет уставшие глаза. В них будто песка кинули, красные, воспаленные, но жадные до текста. Мария кладет голову на руки, лоб прикасается к шершавым страницам. Мария глубоко вдыхает пыльный запах книги и думает: «Князь Андрей вот-вот уедет на войну. Но успеет ли он до этого встретиться с Наташей?» Трещит белый звонок под потолком, щелкает замок изнутри кабинета русского – Графиня открывает дверь.

– Михай, в юбке на полу?

Мария вскакивает и отряхивается, едва не роняет книгу, миньжа[5], что ж такое. Графиня качает головой, просит не ругаться, хоть на цыганском, хоть на русском. Марии становится жарко, глаза щиплет, но Графиня уже сменяет гнев на милость – ладно, проходи, садись, не сержусь.

Мария грохается за парту напротив учительского стола и снова слышит недовольное цоканье – какая же ты шумная, Мария, учить тебя и учить.

Графиня монотонно называет фамилии – Арсеньева, Акопян, Беленький, Белова отсутствует, Гармаш, Гаранова…

– Гаранова тоже отсутствует! – чуть не выпрыгивает из-за парты Владик Наумов. – А еще Темченко и Цветкова.

«Жених и невеста, тили-тили тесто», – хихикают с задних парт.

– Темченко с ангиной. Дома валяется. А вот где Цветкова, понятия не имею, – басит закадычный Темченки, Вова Тарасенко. По голосу Вовы понятно, что следующим сляжет он, Вова хлюпает носом, и Графиня, закатив глаза, сует ему свой вышитый платочек.

– Кто знает, где Гаранова и Цветкова? Сами расскажете или мне опять поднимать вопрос на родительском собрании? – Графиня ходит между рядами, губы поджаты, руки сцеплены на животе. Мария всматривается – они легонько дрожат.

– Выпускной класс, через два месяца экзамены. Передайте Гарановой и Цветковой, особенно Цветковой, что на экзаменах ее сопли никого не будут волновать. Это, надеюсь, всем ясно?

Головы вокруг Графини кивают, мол, ясно-ясно.

– Только все равно никто не знает, где они обе, – шепчет Капустина, сидящая слева от Марии.

Мария оборачивается. Лицо у Капустиной белое, сосредоточенное.

– Никто не знает. Тетя Аля сегодня в милицию идет. А тетя Света вчера уже заявление написала.

Графиня шикает на них – разболтались. Делает вид, что не слышит, а, может, и правда не услышала.

Хлопают томики Толстого, распадаясь на заложенные страницы – 394. Наташа Ростова танцует с Болконским, залитая хрустальным сиянием бальной залы. Мария перечитывает строчки раз за разом, но не может представить «ее удивление, радость, и робость». Перед глазами у нее меловое лицо соседки по парте и подружки на свадьбе Рузанны, клацающие каблуками под веселые таборные песни.

* * *

– Прикинь, вдруг все девчонки исчезнут?

Фил качает ногой, и с подошвы в воду летят мелкие камешки. Мария смотрит на него пристально – дурак, что ли?

– Не, серьезно, прикинь, как у Брэдбери? Не читала? Там все люди раз – и пропали, одним днем. А у нас не Америка, поэтому пропадут только девочки. А тетки и старухи останутся.

Фил хохочет и делано вздрагивает от ужаса.

Солнце плещется в рябой поверхности реки. На щеках у Фила играют блики, и, хотя шутка дурацкая, Мария улыбается.

– И зачем тебе девчонки? Списывать изложения по литре что ли?

Теперь уже Фил смотрит на нее странными темными глазами – это разве объяснять надо? Мария отворачивается и судорожно роется в сумке. Пенал, нет, книжка, нет, не та, боже, да хоть что-нибудь, во что можно уткнуться, перевести внимание.

– А если серьезно, жуть какая-то творится. Ты бы не ходила одна.

– Не будь мне мамкой, я не просила.