Другая сторона стены

– Вы ведь это и делаете, – тихо сказала я, беря его руку в свои, – и он бы понял все ваши мысли.

– Там, в церкви… – промолвил Анатолий, – у кануна я поминал и его душу тоже. Я всегда это делаю. Я хочу быть тем, чего он от меня ожидал… пусть даже через минуту он забыл этот разговор, но…

– Он не забыл, – я улыбнулась, – вы ведь это понимаете. Помните, как у Жуковского?

«О милых спутниках, которые наш свет,

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет;

Но с благодарностию: были».

От церкви мы несколько минут шли молча – снова в сторону веселящейся толпы. Я не знала, стоит ли нарушать наше дружеское молчание, когда один совершенно понимает другого, и потому безмолвно предоставила Розанову самому решать, когда продолжать беседу.

– Хочу напомнить, что вы позвали меня на сие ярмарочное рандеву с весьма корыстной целью, – он заговорил через несколько минут, когда мы оказались в гуще толпы и молчать было уже довольно странно.

Я безропотно приняла эту попытку начать беседу заново уже другим предметом и сделала вид, что мы совсем не прерывали разговора.

– Какая уж тут корысть – для меня, по крайней мере, – усмехнулась я. – Я пытаюсь помочь вам или кому-либо из горожан не стать жертвой опасного преступника.

– Благодарю за искренний интерес к сохранности моей жизни, но мы с вами пока не выяснили ничего о его преступлениях. И вы обещали поведать, на чем основаны ваши слова.

Но в тот день Анатолию не удалось узнать, почему я считала Яна Казимира опасным человеком, хотя я и собиралась рассказать ему всё – весь тот день моего рокового похода в лес на лыжах, поведать о том, что сказал ссыльный поляк о наших царях. Теперь, после рассказа Анатолия о его встрече с покойным государем Николаем Павловичем, я понимала, что, узнай он о речах Яна Казимира – непременно забудет о своей мысли взять его в помощники.

Но так и не начавшийся рассказ о моих мытарствах по заснеженному лесу прервал знакомый голос, окликнувший нас с Анатолием. Мы оба обернулись в один момент – позади нас стояла Маргарита Мацевич – вся в черном на фоне белого снега и пестрой ярмарочной толпы. Бледное, словно написанное пастелью лицо будто светилось изнутри, она подняла тонкую руку в черной перчатке в приветственном жесте и слегка наклонила голову. Я улыбнулась и махнула рукой в ответ, украдкой бросив взгляд на Розанова, который в тот момент глядел на Маргариту и полностью оправдывал свою фамилию цветом лица.

Живя в небольшом сибирском городке, который шесть из двенадцати месяцев в году был занесен снегом, я не являлась частым свидетелем любовных историй, да и сама никогда не имела ни единой сердечной привязанности. Однако я была достаточно сообразительной для того, чтобы понять чувства доктора к ссыльной девице – и почему-то само их наличие меня радовало. Правда, по Маргарите совершенно ничего нельзя было понять – она либо удачно скрывала те же самые чувства, либо даже не догадывалась об оных.

– Маргарита Яковлевна, вы всё же появились и нашли нас! Как я рад вас видеть! – после секундного обморока Анатолий, кажется, пришел в себя и тут же устремился к своей очаровательной подруге, проворно поцеловал ей руку, раскланялся – словом, совершил все обычные ритуалы, имеющие место в подобных ситуациях.

– А я всё собиралась поинтересоваться у нашего доктора, когда вы появитесь, – я улыбнулась Маргарите, – и вот, вы здесь, и я тому очень рада.

– Я давно не видела вас, Софья Николаевна, и тоже рада встрече, – Маргарита снова наклонила голову, от чего в моей памяти возникло то, как я сравнила ее с маленькой черноглазой птичкой, и теперь мне стало понятно, что она похожа на соловья. Когда-то давно я слышала, что поляки считают, будто соловей – это птица, в которой воплотилась душа некоего искусного органиста. Я тут же подумала о том, как жаль, что я вряд ли когда-то увижу Маргариту играющей на органе, потому как его в нашем городе нет, да и вряд ли когда-то предвидится. А жаль, ведь она замечательно смотрелась бы в одном из своих извечных черных платьев под высокими сводами костела…

– Ну что ж, раз уж я ваша дуэнья на сегодня…– Анатолий встал между нами и взял обеих под руки, – разрешите, наконец, начать наши безумные ярмарочные развлечения. Чего изволите, mesdames[15], пряников или леденцовых петушков?

– Ох, от безумия предложений кружится голова! Боюсь, на таком морозе леденцовый петушок будет опасен, а вот пряник мне нравится больше, – я засмеялась. Маргарита с улыбкой кивнула, и уже через мгновение Розанов несся к нам с небольшим холщовым мешочком, набитым какой-то снедью. На мой вопрос, зачем всего так много, он лишь с улыбкой выудил из мешка вяземский пряник, а Маргарите достался медовый тульский.

– Вот вам «Вязьма в пряниках увязла», – слышали такую поговорку? – спросил доктор, отдавая мне угощение.

– Я еще про Наполеона присловье знаю, – хитро улыбнувшись, сказала я, – но оно не для приличных бесед[16].

– А я вот что знаю, – вдруг сказала Маргарита, – Для друзей у Тулы пряник, для врагов у Тулы меч.

– Блестяще! – всплеснул руками Розанов, – так может, нам с вами отыскать здесь еще один тульский mnemosynum[17], известный как самовар?

Мы, изрядно продрогшие, одобрили эту замечательную мысль, и я предложила поискать местных купцов, торгующих чаем, а после чаепития отправиться, наконец, посмотреть каких-нибудь заезжих комедиантов и фокусников.

– Внуковы в этом году клялись, что завезут из Кяхты столько чаю, что нам его хватит до греческих календ[18], вы ведь знаете, что мы – один из чайных центров? – спросила я своих спутников, пока мы пробирались к шатрам, стараясь не сталкиваться с толпой напомаженных баб в ярких платках, загромождавших и без того отсутствующую дорогу корзинами, и хохочущими мужиками в теплых зипунах, прилипшими лицами к разукрашенным райкам[19]. Дети там, впрочем, тоже были, правда, взрослые бесстыдно теснили их своими одетыми в шубы телесами. Отовсюду звучала музыка, где-то вдали кукольники намеренно сжимали связки в горле, изображая голосок Петрушки.

– Сегодня день просвещения! – воскликнул Анатолий, – я здесь не так уж и давно, так что узнал вот сегодня. Маргарита Яковлевна…думаю, вы тоже, – он посмотрел на гогочущую толпу у райка, раёшник крутил картинки и надрывался:

– А вот, господа, разыгрывается лотерея:

Чаю мешок да два филея…

– В раёк милых mesdames даже не зову – скажете еще, что я в жизни ничего слаще морковки не ел, – усмехнулся Розанов.

– Мне кажется, что в каждом райке звучит один и тот же стих, только там меняются лотерейные призы, – сказала я, заглядевшись на другого раёшника, который верещал, стараясь, видимо, перекричать своего конкурента:

– А вот река Висла, водичка в ней кисла, кто этой водички изопьет, тот сто лет проживет!

Розанов поменялся в лице, и я поняла, почему. Но Маргарита засмеялась, ткнула его локтем и увлекла нас обоих вперед.

– Я с Буга, а не с Вислы, так что будь покоен, Розанов.

– А вот, смотрите, это что за шатер? – кивнула я в сторону разноцветного строения, из которого гурьбой выкатились хохочущие девицы в теплых платках, – Я тоже туда хочу!

И, не успели мои друзья ничего сказать, как я втащила их в полный неизвестности полумрак.

В первую секунду мы едва не упали кубарем на землю – так много там было дыма, однако ж, потом глаза привыкли, и мы разглядели сидящую за столом седую старуху с колючими черными глазами. Кроме стола и старухи в шатре не было больше ничего примечательного, разве что, на самом столе, накрытом вишневого цвета бархатной скатертью с розами, перед ней стояло несколько чайных чашек да дымящийся самовар.

– Дэвэс лачо[20]. С какими вопросами пожаловали? – хрипловато спросила старуха. Я поняла – да, впрочем, ума много было для этого не надо – что она цыганка, и в этом шатре занимается, конечно же, гаданиями.

– О-о-о, нет, madame, – Анатолий замахал руками, – нет-нет, мы случайно зашли к вам. Мы уже уходим.

– А почему не остаться? – старуха медленно поднялась с места и, помахивая рукой, унизанной золотыми браслетами, стала приближаться к нам. Я заметила, что одета она была в странные сочетания цветов, но ткани, из которых были сшиты ее юбки и платки, были явно не из дешевых. Розанов впал в ступор, из которого не мог выбраться, впрочем, я тоже почувствовала себя так, будто плюхнулась в бочку с медом, и ноги напрочь увязли в нем.

– Вы можете выпить мой чай, и я скажу вам, что вас ждет. А можете не пить – и я всё равно скажу. Не трудитесь искать деньги, чтобы откупиться от будущего, – она повернула лицо к Анатолию, который за мгновение до этого потянулся к своему карману. Мне стало не по себе – Розанов явно хотел дать ей денег, чтобы мы могли спокойно уйти, но теперь и это стояло под угрозой.

– Около тебя, – цыганка подошла еще ближе к Анатолию и вперилась колючим взглядом в его глаза, – около тебя дважды будет одна и та же женщина. Только в первый раз ты будешь молодым, а во второй – старым. Ты спасешь много жизней, потеряешь чуть меньше и переживешь смуту, – она вцепилась в его ладонь и стала вглядываться в переплетения линий на ней. – Длинная жизнь.

Розанов застыл и весь помертвел. Я хотела было дернуться, схватить его и Маргариту и бежать из шатра, но не могла даже пошевелиться – цыганка не делала ничего плохого никому из нас, но наводила страх и дрожь. После Анатолия она повернула свое худое и смуглое лицо к Маргарите, но на этот раз не стала хватать ее за руку, а уставилась куда-то за ее правое плечо:

– Он не разрешает, – прошелестела гадалка, – говорит, что гадать – это грех. Как будто я и так не знаю. Но трогать тебя не буду – он не позволил, – она слегка наклонила голову и заглянула Маргарите в глаза, – музыка… очень громкая. Если ты не останешься одна, то в мир придет точно такая же, как ты, и судьба у нее будет точно такой же. А твоя жизнь – это лента, сшитая концами в круг. Всё возвращается туда, откуда начиналось. Ты тоже переживешь смуту.

Когда цыганка обернулась ко мне, я уже была ни жива, ни мертва. В ее предсказаниях не было никаких смертоубийств, измен, болезней и прочих обитателей ящика Пандоры, однако, говорила она таким тоном, что мне становилось страшно. Тут Розанов, наконец, первым пришел в себя, дернулся и, схватив нас обеих, устремился к выходу из шатра, на ходу бросая на стол цыганке какую-то ассигнацию.

– А ты, я вижу! – крикнула она вслед, должно быть, мне, – тебя тоже две! В зеркале твое лицо, но не твоя душа. На стене твой портрет, все о тебе говорят, но никто ничего не знает…

Мы отбежали от шатра как можно дальше, и лишь через несколько минут остановились, чтобы перевести дух.

– Вы как хотите, а я эти магические салоны больше не посещаю. Лучше бы чаю выпить дала, и то пользы бы больше было, – бормотал Анатолий. Он отдышался гораздо быстрее нас – мы с Маргаритой еще долго пытались выровнять дыхание, и я не нашла ничего лучше, чем затребовать у Розанова мешок с пряниками. На этот раз мне попался тульский с повидлом, а Маргарите я выделила медовую коврижку с сахарной глазурью.

– Так, надо бы отцу сказать – пусть этого своего помощника, который на днях приедет, отправит вычищать вот эти Авгиевы конюшни. Не припомню, чтобы в число ярмарочных развлечений входило пригвождение к месту старой гадалкой.

– Я вот лично совершенно ничего не понял из ее бормотания. Вы заметили, что всё у нее повязано было на каких-то двух одинаковых женщинах. Может быть, в самоваре у мадам вовсе и не чай был, раз у нее всё в глазах двоилось? – Розанов старался шутить, но было видно, что ему до сих пор не по себе от речей цыганки. Я, признаться, адресованного мне предсказания не поняла, но мне совсем не хотелось о нем думать. Было холодно, и я давно хотела найти торговцев чаем, чтобы согреться. Я постаралась выбросить из головы то, что бормотала полубезумная старуха.

– А ты, Гося, поняла что-нибудь? – спросил Розанов, снова беря нас под руки.

– Если только немного, – она слегка вздрогнула, – но это всё ярмарочные чудачества – неужто вы не поняли? Гадалки любят напустить пыли в глаза, а многие девицы, помешанные на матримониальных планах, любят, когда им говорят околесицу, особенно, если дело касается женихов.

– Но я-то не девица и околесицу не люблю. – Розанов пожал плечами. – Да и вы у нас далеко не любительницы глупостей.

– Таинственность, Розанов! – Маргарита театрально подняла указательный палец вверх, – это любят все. Но мадам Ленорман явно переборщила. И, что бы она там ни говорила, futura sunt in manibus deorum[21]!

– А как же faber est suae quisque fortunae[22]? – хитро прищурился доктор.

– Я очень люблю ваши совершенно философические перебранки на мертвом языке, но если это зайдет далеко, то мы все состаримся и умрем прямо здесь, – вмешалась я, волоча обоих в сторону очередной палатки, – Так что, gaudeamus igitur, juvenes dum sumus![23]

–Vivant omnes virgines graciles, formosae![24] – весело пропел Розанов, и мы, засмеявшись, пошли искать горячий самовар.

***

Нам удалось попасть в павильон купцов Внуковых, прославившихся на всю Сибирь бойкой торговлей чаем, провозимым из Кяхты. Четыре месяца занимал путь из Кяхты до Пореченска, и, значит, четыре месяца в любое время года караваны Внуковых исправно возили обозы с чаем. Леонтий Внуков – в своей вечной огромной коричневой шубе с рыжей бородой, в которой с каждым годом обнаруживалось все больше серебристых нитей, был в Пореченске фигурой, можно сказать, знатной, и часто бывал у моего отца. Жертвовал он на нужды города исправно, и не только чтобы сделать благообразный вид, а, скорее, по доброй воле. У Внукова, как в сказке, было три сына: Агантий, Силантий и, как ни странно, Александр. Сначала Внуков хотел назвать сына Лаврентием, что, однако, уже было не совсем в рифму к двум ранее родившимся, но тут до Пореченска долетела весть о том, что у нынешнего государя (тогдашнего наследника) Александра родился второй сын[25], которого нарекли тем же именем, что и отца. И родился он аккурат день в день с сыном Леонтия. Тут, по рассказам моего отца, закатился пир горой на весь город, было пожертвовано ни много ни мало пять сотен рублей на постройку приходского училища, да четыре коровьи туши – Бог знает, на что. Сыновей своих Внуков любил, они платили ему тем же, однако, Александр прославился особой любовью к приключениям – не далее как два года назад он, несмотря на то, что предприятие Внуковых не испытывало недостатка в людях, сбежал с одним из караванов аж в самую Кяхту. Свой неожиданный побег он объяснил тем, что захотел лично понять принципы купеческого дела, а также, по его словам, поглазеть на «какого-нибудь живого декабриста», несмотря на то, что большинство из них уже либо умерли, либо возвратились домой после амнистии. Как ни странно, но младший Внуков умудрился и это свое (весь странное) желание исполнить и лицезрел в Селенгинске Михаила Бестужева. В Кяхте он завел сношения с купцом Лушниковым и другими важными людьми, и, пока его отец сходил с ума от неведения, даже выбил скидку на новый сорт чая у одного из местных купцов. «Сашка», как его звал отец, был самым рыжим среди сыновей и, кажется, как рыжий кот в доме, приносил удачу. С той поездки дела отца пошли в гору еще быстрее, а Сашка всё так же продолжал попадать в приключения. За ним тянулась слава повесы, но не такого, что пьянствует и буянит, а, скорее, развеселого чудака.

Когда мы всей нашей троицей ворвались в мир их резного завитушного чайного павильона, Сашка вовсю вел светскую беседу с девицей, которую я знала по нашей гимназии – Дарьей Артамоновой – вопреки гордому званию купеческой дочки, девица была вся тонкая и прозрачная. Александр, по слухам, желал жениться, отецне одобрял.

«Такая тебя, пьяного, домой на себе не донесет!»

Не то чтобы Александр обещал стать пьяницей, но, однако, справедливости ради стоит отметить, что случай мог представиться, а справится ли с весом трехаршинного мужа Дарья – это стояло под вопросом.

Словом, заглянув, мы рассчитывали хотя бы там, в тепле и неге успокоиться чашкой чая, благо уж у Внуковых его было на любой вкус. Но не успел нас поприветствовать Сашка, тут же со своего места, прозрачная, как облако пыли, взвилась Дарья, ухватила меня за рукав и возгласила, что она желает кататься.

Откуда ни возьмись, из недр павильона, в котором и так уже было достаточно народу, возникли старшие братья Внукова – Агантий и Силантий – чуть менее рыжие, но такие же здоровые и ясноглазые.

– Мы желаем кататься – и никаких сопротивлений! – они подхватили под руки меня и Маргариту, которая отчаянно искала глазами Розанова, бежавшего за нами, заметая снег шубой. Пока нас усаживали в сани, прямо на три мешка, в которых, судя по всему, находился какой-то дорогой чай, я отчаянно пыталась отвязаться от Внуковых и Дарьи, но се был глас вопиющего в пустыне. Я уже так и ощущала себя, поскольку никак не могла сегодня добраться до одной-единственной несчастной кружки с чаем.

Всё было бы не так плохо, если бы, когда мы выехали за пределы Базарной площади, не оказалось, что небо на закате уже начало сереть и таять. Начинали приближаться сумерки, и вскорости мне нужно было быть дома. Мое позднее возвращение грозило отцовским гневом не только мне, но, как мне думается, и Розанову. Про Маргариту и говорить нечего – я не знала, каков ее отец в домашней обстановке, но мать, которой я так и не видела, явно не была расположена к тому, чтобы ее дочь совершала долгие увеселения.

– Проедемся быстро – и дело с концом, – шепнула я своим друзьям, пока Дарья настойчиво дергала меня за рукав, пытаясь выспросить, знаю ли я что-либо про тех или иных гимназических подруг.

– А что это мы, Александр Леонтьевич, прямо на мешках вашего драгоценного товара сидим? – спросила я у Внукова, стараясь задать тон поездке. Розанов сидел, вцепившись рукой в ладонь Маргариты, и лица обоих не выражали восторга от грядущего вояжа полозьями по снегам.

– А это для солидности! – воскликнул Сашка, садясь править тройкой белоснежных лошадок с бубенцами. Братья его вскочили и сели рядом с нами, к моему ужасу, отчаянно делая мне глазки. На Маргариту они бросили пару взглядов, но, увидав, что ее рукой владеет Розанов, снова переметнулись ко мне – правда, пыл через секунду поутих. Мне подумалось, что они вспомнили название должности моего батюшки – храни его Господь за столь грозное положение в обществе.

Так мы и покатили – взрезая в снегу глубокие борозды, звеня бубенцами и слушая болтовню Дарьи да вечёрочные песни Агантия и Силантия. Они пытались расшевелить и Розанова, с которым, как оказалось, были уже знакомы – он выписал их матери какой-то чудодейственный компресс от больного уха, чем чрезвычайно облегчил ей жизнь. Впрочем, тут же подумалось мне, судя по громкости их голосов, мать должна была уже извести на этот компресс все запасы его ингредиентов.

– А что ваша прекрасная подруга молчит? – вдруг возгласил Силантий, глядя на Маргариту, – мы вас прежде не видели и не знакомы.

– О, я здесь не так давно, – Маргарита улыбнулась обоим братьям, – меня сюда сослали за содействие польским повстанцам.

– Ой, батюшки-светы! – изумилась Дарья.

– Что ж, прямо-таки за содействие? – недоверчиво спросил Агантий, – так-таки прямо сослали?

– А отчего бы и нет? Лично граф Муравьев[26]арестовывал! – лукаво улыбаясь, отвечала Гося.

– И за что же это вас, такую молодую девицу? – удивлялся Силантий.

– Да как же «за что»? Я ведь в своем замке, что над Бугом стоял, колдовать вздумала. Вызывала дух короля Сигизмунда II Августа[27]… – картинно вздохнула она.

– И чего, вышло? – братья Внуковы наклонились ближе к ней, Дарья тоже навострила уши.

– Выйти-то вышло, но не совсем то. То ли время было неправильное, то ли я – не пан Твардовский[28]. Вместо Сигизмунда вызвалась его мать – Бона Сфорца[29]. Тут-то меня и сцапали. – завершила свой рассказ Маргарита.

– А содействие повстанцам-то где?

– Ну как же, а кто ж, по-вашему, с Иваном Грозным воевал да Люблинскую унию подписывал? То ведь начало Речи Посполитой!

– Это оно, пожалуй, вы не подумавши сделали, барышня. – отозвался со своего места Александр.

Розанов задыхался от смеха в воротник своей шубы, я тоже едва сдерживала хохот. История Маргариты произвела на Внуковых впечатление, однако, надо было объяснить им, что это была шутка, иначе, кто знает, до каких пределов извернется сплетня назавтра. Впрочем, Александр, бывший посообразительнее своих братьев, меня опередил:

– Это барышня из Польши шутит, как есть! – он помолчал, а потом, указав в сторону темнеющего неба за лесом, за которым находился тракт. Как раз по нему Внуковы и возили свой чай в Пореченск.

– Эге-ей, скорые! – он подстегнул лошадей и, повернувшись к нам, указал кнутом:

– Во-он, до тракта доедем, самую малость по нему проволочемся да повернем назад. А уж после я вас та-аким чаем напою – вы в жизни такого не видали. Шилунга розанистый белый, мыюкон букетно-ароматический – фамильные всё как есть[30]! Лянсины[31] в атласных банках с китайскими шелковыми фигурами! Эээ-х!

Бубенцы звенели, лошади взметали снежную пыль, и мы с Розановым и Маргаритой, польстившись на обещание Внукова, понемногу растаяли и даже принялись подпевать вечёркам:

– Ой, что ли-то не а-лая то ленточка,

К стенке льнет

Что это не алая ленточка

К стенке льнет.

О, что ли-то не парень красной-то девушке

Ручку-то жмет.

Подпевала, правда, только я. Розанов в результате лишь ухватил мелодию, а Маргарита, конечно, совершенно не знала слов. Однако, они оба, да и я в итоге все ж таки развеселились – лошади мчались, песня гремела всё громче, возница наш хохотал, а мы подпрыгивали на мешках с дорогим чаем. Лес вдали темнел шумящей от ветра громадой, тракт, к которому мы постепенно подъезжали, делал изгиб вокруг закованной льдом реки. Налетел сильный ветер и чуть было не сорвал шапку с погоняющего лошадей Сашки. Дарья показывала нам с Маргаритой браслеты, которые он ей подарил и хвасталась на ухо, что ей-де его отец нипочем, и со свадьбой всё устроится.

Наконец, мы выехали к лесу, за которым шел тракт, преодолели небольшой пологий взгорок, и устремились по широкой проселице дальше, к большой дороге.

– Александр Леонтьевич, уже, почитай, пятый час пополудни, и темнеть начинает быстро. Мне бы Маргариту Яковлевну да Софью Николаевну по домам отвезти, – громко сказал Розанов. Сашка отмахнулся:

– Ну, это мы быстро, это сейчас уже. Только вот на тракт выедем! Эй, Силантий, сядь-ка вместо меня!

Двумя прыжками братья поменялись, и вот теперь уже Силантий, от которого мы и не знали, чего ожидать на дороге, правил нашими санями. Александр сел рядом с Дарьей, которая за время поездки даже не раскраснелась, а все так же напоминала цветом лица скисшее молоко, хотя при этом умудрялась быть вполне себе хорошенькой. Невзирая на отсутствие официального статуса жениха и невесты, они взялись за руки и тесно придвинулись друг к другу.

– Веселей, залетныы-ыя! Ээ-х, да вот же я чего вспомнил! – закричал вдруг Силантий, и мы ощутили, что понеслись, пожалуй, куда резвее, чем раньше, потому что собрали полозьями и суставами все ямины и пригорки, которые только имелись на пути к тракту. Мы пронеслись мимо леса и почему-то полетели поперек тракта к самой реке. Мне сделалось тревожно, и тут я увидела, что Розанов встал, оперся на облучок и крикнул Силантию:

– Эй, куда это вы нас везете, уважаемый? До греха далеко ли, к реке-то?

– Так сегодня гадают ведь – воду слушают! Екатеринин день. Вот мы и едем к реке, чтобы на льду услышать, что там.

– Да то ведь на Андрея – через неделю! – воскликнула я.

– То ведь на Андрея, дурак! – подхватила Дарья, привставая и ударяя будущего деверя по шапке.

– Э-эть! – заверещал Силантий, хохоча и, как только можно, резко разворачивая сани. Всё это он делал с таким гиканьем, смехом и шумом, что, кажется, слышно было в самом Пореченске. Братья ему ни в чем не уступали, разве, Александр был слегка потише.

Тут поднялась метель, и от взвихрений в вечернем небе стало почти совсем темно – сумерки нагоняли куриную слепоту, словом, были совсем не их приятных. Услышав какие-то странные и неожиданные потрескивания со стороны леса, я почувствовала, как меня обдало холодом и зачем-то схватила за руки Анатолия и Маргариту.

Но через несколько секунд и лес, и небо, и снег, и все мои попутчики смешались в сплошной кричащий клубок. В какой-то момент, которого никто так и не осознал, какая-то большая черная тень метнулась из леса прямиком на нас, лошади испуганно заржали, встали на дыбы, кто-то опрокинулся навзничь, послышался треск разрываемой ткани, что-то посыпалось, а я ощутила страшную боль от удара в голове. Перед глазами поплыл туман, в последние мгновения перед тем, как закрыть глаза и впасть в беспамятство, я увидела на запятках саней Розанова, державшего в руке пистолет, а потом раздался выстрел.