Записки поюзанного врача

скачать книгу бесплатно


– … – Пауза подзатянулась. Опаньки! Борец за освобождение женщин Востока начала сдуваться, но поскольку ее жизни, здоровью и половой неприкосновенности ничего не угрожало, я решил пока наблюдать за конфликтом цивилизаций методом подслушивания, ибо появление веселого и находчивого мужика, трогавшего голую чужую собственность руками (пусть даже и в перчатках) могло перевести диалог в несколько иную плоскость, а я, хотя и тоже умею смотреть быдто через прицел АКСа, но буду лет на пятнадцать постарше и на те же пятнадцать килограммов полегче (хотя у меня в заначке кислородный ключ на 32 есть). Но ничего, нашлась – В России у женщин нет хозяев!

– Мы – таджики! – Гордо возразил ириномефодьевин собеседник, интонационно подчеркнув, что вертел он эти чужие для нормального человека обычаи на не аутентичном для высокогорного Туркестана банане. – У моей жены хозяин я!

Ну, как-то к консенсусу они не пришли. Гражданин братского Таджикистана обещал жалобу написать. Жду с нетерпением…

О роли медсестер лечебном процессе…

Я боюсь медсестер. Особенно молодых. Особенно из совсем провинциальных медучилищ.

Хотя если сделать небольшое отступление и вспомнить, как мне довелось попреподавать анестезиологию с реанимацией в пафосном губернском медицинском… как бы это помягче… колледже, то из группы третьекурсниц, мне только, сейчас точно не помню, то ли два, то ли три человека рассказали, сколько у человека кругов кровообращения и откуда-куда они начинаются-впадают. Зачет они же сдали. Остальным я поставил тройки в обмен на расписку, что они «никогда не будут работать в анестезиологии-реанимации, поскольку при исполнении служебных обязанностей с таким уровнем знаний являются социально опасными». Кстати, не отказалась ни одна. А мне они на пересдаче на хрен нужны?

Но вернёмся к нашим выпускницам провинциальных медучилищ. Звали ее… ну пусть будет Гульнара Исламовна. По имени-отчеству звали ее все, и пошло это с моей легкой руки. Только с чего это по имени-отчеству ее звать пришло в мою легкую руку – убей, не помню. Скорее всего, скучно было. Девушка была своеобразная. Любила петь. И слушать Таню Буланову. А вот чего вводить и сколько миллиграммов в миллилитре того или иного препарата запоминала хуже. Вернее никак. Я ей сдуру присоветовал на бумажку все записать. Она выслушивала команду, заглядывала в бумажку и потом, не торопясь, вводила. Вот за совет про бумажку ее ко мне и придали. Был это дождливый осенний вечер, операции в исполнении меньших братьев по разуму, работающих в операционной только руками затягивалась, время к 18.00. Везде, куда мне надо было, я уже опоздал, поэтому и не нервничал. Вдруг вспомнилась племянница, учившаяся в это время считать после десяти. До тринадцати было легко, а дальше шло числительное «жерепнадцать». Тем временем процесс протекал скучно и однообразно, т.е. штатно. Я, как самый умный в операционной, сидел, рукоблуды ковырялись в пациенте, наркозный аппарат гудел, анестетики с аналгетиками вводились. Кстати, подошло время введения прекрасного (в военно-полевых условиях) галлюциногена по имени «Калипсол» производства Венгерской Народной Республики. Я и скомандовал:

– Калипсолу. Жерепнадцать миллиграмм.

Жизнь становилась интереснее. Гульнара Исламовна невозмутимо заглянула в бумажку, набрала какое-то количество раствору из пузырька темного стекла, развела и уверенно пошла к больному. Дальше к диалогу прислушивались даже хирурги.

– Ты чего набрала?

– Чего сказали, то и набрала.

– А сколько ты набрала чего я сказал?

– А сколько сказали набрать, столько и набрала.

– А сколько я сказал?

– Вот набрала сколько сказали. Сами сказали столько набрать…

Это могло длиться вечно, но дело шло к тому, что англичане называют «awareness». Поэтому волевым решением диалог я попытался прервать:

– Вылей. На хер. Набери пятьдесят миллиграммов. Один (продублировал пальцем) миллилитр. До отметки с цифрой один. Не поняла – переспроси.

– Все я поняла, зря вылили, сколько сказали, столько и набрала…

Я только смог простонать:

– Ахх-хренеть.

Мораль: После этого я стал понимать злобных буржуинов, у которых анестезисток в основном нет. А миллиграммы в миллилитрах дублировать начал.

Про Гульнару Исламовну и ее аппендицит, а также про Гульнару Исламовну и ее пение расскажу попозже. А то сюжеты иссякнут.

О роли медсестер лечебном процессе – 2…

Ну что, вернемся к роли медсестер в лечебном процессе? В данном случае, в лечебном процессе самих себя.

Ибо, как говаривал один мой старший товарищ: «Из медсестер и вечерников врачей не получается…». Или как говаривал я, по этому же поводу: «Студенту поработать медсестрой можно и нужно. Переработать нельзя…». Ну ладно, отвлекаюсь, да и в профессиональном высокомерии обвинить могут (хотя мне пох, честно говоря). Впрочем, высокомерие, порожденное иной степенью ответственности и многолетними наблюдениями за этими персонажами, есть.

У Гульнары Исламовны через год работы в нашем богоугодном заведении заболел жывот. Справа внизу. Так что даже люди далекие от медицины смогли бы понять, что это аппендицит, который может лопнуть. Поскольку Гульнара Исламовна стояла к медицине на шаг ближе людей далеких от медицины, она на него пожаловалась. Поскольку хирурги у нас были в основном хорошие, т.е. не ленивые и любопытные, то свободные от операций сразу же выстроились в очередь, дабы полапать невинную исламскую девушку за оголенный жывот и приспущенные трусы. Тем не менее, Гульнара Исламовна в вопросах соблюдения религиозных верований в виде отказа от демонстрации своего обнаженного девичьего тела, стояла на жестких фундаментальных позициях и демонстрировать жывот отказалась, что проявилось в залезании на подоконник и громком визге (мое радикальное предложение пиз… э-э-э… дать ей сзади по башке и пощупать жывот с исключительной дерзостью и особым цинизмом, а, при необходимости, провести и пальцевое исследование прямой кишки, используя беспомощное состояние потерпевшей, было отвергнуто как антипартийное уголовно-наказуемое и неполиткорректное). На визг забрела начмедша, и, первым делом, отсыпала мне гребуков за нарушение лечебно-охранительного режима в сестринской, т.е., теоретически, рядом с местом госпитализации наиболее тяжелых больных. Я ушел, громко матерясь и горько сожалея о нереализованном замысле, пожелав им, чтобы оно рассосалось. Уточнять, кто или что имелось в виду, при употреблении слова «оно», я, на всякий случай, не стал. В это время начмедша отловила за ноздри кого-то из не успевших свалить вслед за мной работников ножа и топора, и повелела щупать через ночную рубашку. На разочарованный, но не без надежды в голосе, вопрос не успевшего о качестве диагностики при щупаний через ночную рубашку, ответ был коротким. – Ниипёт! Давай быстрее, пока милиция на вопли не приехала.

Локальное напряжение мышц передней брюшной стенки справа в гипогастрии он, тем не менее, нащупал. Симптом Щеткина и его брата Блюмберга тоже. Тут и анализ крови приехал, лейкоцитоз, сдвиг влево. Все как в книжке для четвертого курса. Ждать нечего, резать надо к чертовой матери, не дожидаясь перитонита. Впрочем, пришлось подождать пока освободится стол у анестезиолога-женщины (такова была последняя воля Гульнары Исламовны). Ну а пока чего-то ждешь, идет время, который каждый использует по-своему. Гульнара Исламовна использовала его продуктивно – она думала. И додумалась. За год работы, она усвоила, что у поевших больных операции отменяются (боюсь, что она не догадывалась про отмену только плановых операций, экстренных-то у нас особо и не было). Т.е. отменяются наркозы, но операции, почему то, отменяются тоже. Не желая оперироваться и, соответственно, желая отмены операции (или в обратной последовательности) она решила поесть. За то время, пока соседки по сестринской комнате успели позвать ближайшего врача, наша красавица успела сожрать треть буханки хлеба и полбанки соленых огурцов (повезло еще, что банка была маленькая, всего литровая). Пока врач успел оную банку изъять, Гульнара Исламовна стала требовать шоколадку за окончательное согласие на операцию и адекватное дооперационное поведение. Шоколадку ей пообещали выдать после операции, но с учетом опасности разного понимания словосочетания «адекватное дооперационное поведение» к ней приставили соглядатая.

В этой жизни кончается все. Даже ожидание. Стол освободился, и нашу барышню увели на операцию. Я проконтролировал освобождение койки для нее в реанимации и продолжал заниматься своими делами, пока ее (кстати, аппендикс-то был сильно флегмонозный, ну или слабо гангренозный) не привезли обратно. Просыпающуюся, но уже в трусах и ночной рубашке, т.е. процесс, протекал практически целомудренно, однако, против законов физиологии не попрешь, на президентов и бомжей они, в отличие от уголовных, действуют одинаково – свежесожранные огурцы с ржаным хлебушком устремились обратно на воздух (немного знающие английский язык могут оценить мою виртуозную игру слов, поскольку значение английского слова aspiration не только «отсасывание содержимого полости» (в т.ч. и ротовой), но и «устремление»). Поскольку свежесожранное устремлялось наружу по кратчайшему пути, то двинулось оно обратно в пищевод и быстро заполнило всю ротовую полость. После этого недопереваренные (я бы даже сказал только пожеванные) огурчики с хлебцем пошли куда положено, то есть в трахею, но тут они повстречали голосовые связки. Картина ларингоспазма была опять-таки как в учебнике – кукарекающее неэффективное дыхание с напряжением вспомогательной дыхательной мускулатуры и последующим ее (дыхательной мускулатуры) истощением. Надо было что-то делать. Теоретически вариантов было два – углубить анестезию, чтобы снять чувствительность нервных окончаний голосовых связок с последующим втеканием сильно кислой, за счет желудочной соляной кислоты, блевотины сначала в верхние, а, потом, и в нижние дыхательные пути и вытеканием из этого самых разнообразных не очень приятных последствий; либо выгребать блевотину изо рта. И оба нужно было начинать как можно раньше, не дожидаясь гипоксического повреждения головного мозга или того, что вместо него ей папа с мамой в череп напихали. Поскольку я, светя другим, сгораю сам, был выбран второй вариант. Выгребание блевотины изо рта пальцем. Указательным. Правой руки (как у русских во время куликовской битвы, у меня оставались еще указательный палец левой руки и засадный указательный палец). Процесс был практически завершен и ларингоспазм практически купирован, но про ассоциативное мышление Гульнары Исламовны я представления практически не имею. Предполагаю, что в содержимом ее черепа всплыло мое не сильно давнее пожелание о рассасывании, может быть логическая цепочка была иной. Мне было все равно, поскольку девица напрягла свои жевательные мышцы (а они в организме самые мощные) и сжала челюсти. Палец остался ней, возможно на память. Меня этот вариант сильно не устраивал. Поэтому все получилось рефлекторно – палец на себя, основанием левой ладони в лоб. Сильно, потому что больно (а ноготок-то потом с месяц слезал). И тут меня насторожила абсолютная тишина. В больнице такой не бывает. Я медленно оглянулся. За спиной стояло все отделение и молча наблюдало за моим трудовым подвигом, белым пятном выделялось лицо проводившего наркоз анестезиолога. Я задал банальный вопрос – А чего это вы тут делаете?

За всех ответил заведующий – Прибежала розовая Роза, сказала, что у Гульнары Исламовны остановка… Мы и набежали…

Последний мой вопрос был не менее банальным – Где эта сука?

Розовая Роза, приходя на работу, умудрялась прятаться от меня три дня.

Эти три дня я работал с забинтованным указательным пальцем правой руки, поскольку укушенные раны заживают плохо. Гульнара Исламовна поглаживала шрам на животе и синяк на лбу. Жизнь продолжалась.

Элефтерия и танатос…[2 - Элефтерия и танатос (Свобода или смерть!) – национальный девиз Греции в период войны за независимость от Османской империи]

Произошло это в те стародавние времена, когда я не любил, как 

 мулат ходить на наркозы, а, напротив, как негр на плантации 7—9 месяцев в году мог просидеть в реанимации. Начало дежурства как всегда не предвещало. Совершенно ничего не предвещало. Дежурство шло как всегда. 1 залежавшийся +5 свеженьких в палате. 2 медсестры и санитарка в бригаде. Правда одной медсестрой был весьма жеманный и, я бы даже сказал кокэтливый, юноша с 6 курса (с учетом бьющей в глаза жеманности и кокэтливости близко я к нему не подходил, а то мало ли…). Санитаркой был юноша со 2 курса, но в жеманности он замечен не был, поэтому я его гонял, как барбоса.

Больные были как больные, кому чего капать к вечеру было прокапано, особых жалоб не предъявляли, поэтому неотвратимо приближались: время раздачи и введения специальных аналгетиков – к больным, а последующая перспектива отдыха лежа с закрытыми глазами, чтобы утром выглядеть бодро и свежо еще 8 рабочих часов – ко мне. Диванчик был уже застелен чистенькой простынкой, а боевичок в пестрой обложке раскрыт. И тут раздается истошный вопль жеманного юноши: «Алексей Романович, срочно в палату!». Специфика работы такова, что иногда приходится перемещаться быстро. Переместился и узрел, что больная с третьей койки, и ростом, и весом примерно одинаковая (около 130 (см и кг)) загорячилась и начала метаться по палате. Из издаваемых воплей стало понятно, что опасается она какой-то агрессии со стороны жеманного. Говорить, что я и сам его чего-то опасаюсь, я ей не стал, чтобы не усугублять ситуацию. Надо сказать, что во время перемещения по эротично оголенным (в нашей реанимации одетыми не лежат) бедрам ее похлопывал хвост из низведенной толстой кишки (во время брюшно-анальной резекции над анальным сфинктером удаляют пораженный участок кишки, а затем опускают вышележащий здоровый отдел, чтобы пациент продолжал какать привычным местом; причем опускают с запасом, который потом отрезается). Металась она очень быстро, но не долго. Секунд сорок. Потом устала, и прилегла отдохнуть на пятую койку. На которой уже лежала другая больная, молодая девчонка лет двадцати с небольшим. На свое и мое счастье, при тех же ростовых габаритах (примерно 130), весила она в три раза поменьше, поэтому из-под рухнувшей горячившейся старухи увернулась. И даже на койке тоже смогла разместиться, ибо реанимационные койки – они широкие. Ну ладно, пообщался, уговорил перебраться обратно, помог не жеманному санитару переложить ее на каталку (жеманный мудро уклонился – чего там, всего по 65 кг на брата), и понял – покоя не будет. Старуху надо гасить. В смысле медикаментозно усыплять (не как животное в ветлечебнице, а временно, до утра, утром сдам по смене). «Кстати, сдавать-то сам себе буду»: как-то внезапно подумалось. Ну и пошел я через коридор к сейфу в ординаторскую за разными волшебными препаратами. И только дошел, как: «Алексей Романович, срочно в палату!». Опять быстро переместился. Пока я быстро перемещался через коридор в правую дверь к третьей койке (куда же еще позвать могли) загорячившаяся пациентка, синхронно со мной, но встречным курсом через левую дверь, мимо остолбеневшего жеманного юноши, через коридор проскочила в ординаторскую и заперлась. Перемещаться пришлось очень быстро. Действовать тоже – пока жеманный юноша приседая и хлопая себя по бедрам совершенно по-женски причитал: «А что же теперь делать!?» – в голове всплыло мое, тогда еще не сильно давнее горнострелковое прошлое. Короче открыл я дверь. Вместе с косяком, ногой, с разворота. И увидел прелюбопытную картину. Бабка практически с боевым воплем «Джеронимо!» сиганула в открытое для проветривания окно (А этаж третий. И потолки четырехметровые. Итого до земли не менее двенадцати метров.). Но только благодаря весовым параметрам (около 130 (кг)) в открытой фрамуге застряла. При этом громко кричала в открытое окно что-то типа