скачать книгу бесплатно
Запах анисовых яблок
Ахат Хаевич Мушинский
В книгу писателя вошли произведения разных лет: проза, очерки о коллегах по перу, публицистика, статьи о ПЕН-клубе, произведения для детей, а также максимы и афоризмы.
Ахат Хаевич Мушинский
Запах анисовых яблок
© Татарское книжное издательство, 2021
© Мушинский, А. Х., 2021
Проза
Записки горбатого человека
Кое-как оконченный университет, неверная жена, циклотимические чередования радости и печали, неопределённость понятия нации, испорченные зубы, потеря наивности, уродливые герои в моих произведениях.
Мати Унт. Голый берег. Love story
Часть первая
Глава первая
Не… Мо…
Когда это началось?
Лет сто назад. Летом. В конце августа, сухого, жаркого, словно не в средней полосе мы обитали, а где-то в Средней Азии.
Да, на исходе лета в санатории-курорте «Зелёные Горки»…
«Санаторий-курорт»?–?это, конечно, громко сказано. Безликая кирпичная пятиэтажка да несколько трухлявых, напомаженных старушек-домиков, на санаторном языке?– корпусов, рядом деревушка, чьё название носит здравница, пересохшая речушка, плешивый взгорок, ни лесочка рядом, ни рощицы; вокруг, куда ни кинь взор, коровы бродят, домашняя птица копошится…
Но лечебные грязи в «Зелёных Горках» – это уж что есть, то есть, не отнимешь.
Не для всех, понятно. От всех хворей одного снадобья не бывает. Но надеются все. Вот и я помчался. Затерзал остеохондроз?–?шею не повернуть было, ох как намучился. А тут как нельзя кстати «горящая» путёвка в Литфонде. Не на Гавайские острова, но что важнее?–?комфорт с негнущейся шеей или дыра на какой-то месяц, зато с видом на исцеление?
В те грязи я ещё в коридоре Дома издательств поверил, прослушав полуторачасовую лекцию-экспромт одного местного баснописца, который в том санатории от простатита вылечился, этой неизлечимой мужской болезни. И верите, нет, поправил я свою шею. Правда, потом другое появилось, и похуже. Но с грязями «Зелёных Горок» я это уже не связываю.
Но связываю с самими «Зелёными Горками», то есть именно с санаторием, с моим пребыванием в нём.
С «Зелёными Горками»… И с нею…
Там все романы крутили. В лечебных целях, так сказать. Там было много женщин, страдавших бесплодием, и каждая стремилась проверить:?а не супруг ли благоверный, дома на печи оставленный, виноват в их супружеской драме? Гуляли бедняжки напропалую, вдруг да с кем зацепится, завяжется, и осуществится нормальная мечта нормальной женщины.
Она, однако, не их поля ягода была. В этом отношении у неё было всё нормально. Ненормальной она была в другом…
Хотя сам ненормальный.
Но поэт по большому счёту только тогда поэт, когда он ненормален. А я в качестве литератора был официально зарегистрирован творческим союзом. Не Байрон, конечно, но по местным меркам очень даже ничего. И необходимая ненормаленка имелась. Нет, больше, чем только необходимая, больше…
Зато потом слишком нормален стал. Впрочем, кто знает, что нормально в этом нашем ненормальном мире?– белое или чёрное, трезвое или пьяное, любовь, ненависть, жалость… что?
В юности от неприятных мыслей мне удавалось избавляться сравнивая свои проблемы с мировыми. Сколько людей погибло в аду войн, землетрясений, наводнений, сколько замучено в сталинских застенках, сколько загибается сегодня от СПИДа, рака, других бесчисленных гадостей! А я? Да я по сравнению с ними счастливчик. В последнее время эти сравнения не помогают. Они по привычке приходят в голову, но тут же в считанные секунды испаряются. А чаще и испаряться уж нечему?–?и не вспоминаю, и не сравниваю. Чего сравнивать личное с абстрактным, пусть и мирового значения?
Позже в сложных ситуациях я стал обращаться к созвучным моему душевному состоянию стихам различных известных и безызвестных поэтов. Наподобие:
Чем горше, тем слаще становится участь.
Или:
В отчаянной доле есть ряд преимуществ.
Или:
Господи, какое счастье —
душу загубить свою…
Одно время грело. Потом тот же результат, что и в юности с мировыми проблемами. Верил бы в Бога?–?помолился б, и все дела. Да ведь безбожник. В бессмертие души с некоторых пор вот поверил. Быть может, когда приспичит, и во Всевышнего уверую, кто знает…
Человек?–?величина переменная. И с фасада, и изнутри. До того переменная?–?уму непостижимо. «Да я ли это?!»?– охнешь вдруг, получив заказанную на очередное удостоверение фотокарточку и увидев свою физиономию. А ещё хуже, когда поймаешь себя на каких-то гадостях, делать которые уже попривык и которые буквально пять-шесть лет назад казались порнографией позорной, недостойной не то что кончиков ногтей твоих, но и мысли даже. Достоевский сказал: дольше сорока лет жить неприлично, пошло и безнравственно. Точно! И больше того скажу: дольше тридцати. Да, да, тридцать?–?и на мыло, на щётки-смётки… Ведь человек после тридцати живёт вхолостую, повторяясь и, что самое мерзопакостное,?–?обжираясь, а чаще упиваясь, и постоянно?–?накопительствуя и сношаясь, не оплодотворяя.
До «Зелёных Горок» я об этом как-то не думал. А там?– да, до меня дошло: я же сам занимаюсь этим. Хотя всё могло сложиться иначе. Хотя там ничего такого и не было. Ни пятнышка тёмного. Это уж потом… Впрочем, что есть тёмное, а что светлое? Школяр ответит, а ты себе?– нет.
Нет, не могло иначе сложиться.
Нет, могло.
Не могло…
Могло…
Не…
Мо…
Рыцарь
Что более всего поразило меня в санатории, так это обилие калек. Они бодро хромали, умело прятали колчерукие конечности в карманах, фланируя беззаботно по главной аллее и с любопытством разглядывая новеньких.
Их-то роду-племени Она и была.
Маленькая, горбатенькая, с огромным оранжевым чемоданом, она предстала передо мной ещё в аэропорту. Каким-то образом мы сразу узнали друг в друге постояльцев, или пациентов (не знаю, как точно сказать), «Зелёных Горок».
В автобусе, который основательно протряс нас и накормил пылью, мы чувствовали себя уже родственными душами.
Особое впечатление на меня произвёл её страшенной величины чемодан, за который я сразу же на аэровокзале по-рыцарски взялся. Камни, что ли, везла? Руки после трёх шагов онемели, меняй их не меняй… Но я мужественно доволок его до её двери на четвёртом этаже главного корпуса. Мой «люкс», куда я ввалился совсем обессиленный с чемоданчиком-«дипломатом», в котором портативная пишмашинка, бутылка коньяка, мыло, зубная паста, щётка, да и всё, пожалуй, находился этажом ниже.
В порядке благотворительности
Уже на другой день руководству санатория было известно, что на излечении у них находится пиит. И сам главврач, оказавшийся большим любителем изящной словесности, предложил мне провести небольшой вечер поэзии, попросту говоря, выступить в клубе.
– В порядке благотворительности, – сказал он.
Выступать перед живым читателем я не любитель?–?полупустые залы, равнодушно-вопросительные взгляды, разъяснения?–?кто ты да откуда… Мало приятного. И платят всего ничего.
Но, право, каких только чудес на свете не бывает: довольно вместительный залец клуба в назначенный час оказался переполненным, люди толпились в дверях, подпирали стены, сидели на подоконниках, сновали в проходах между рядов.
О, как бодрит толпа поэта!
Точно маститый, чью биографию знают лучше его самого, я начал без расшаркиваний?–?швырнул строфу в зал, как кость на драку-собаку, за ней вторую и увидел, что стихи мои проглатываются на лету. Я читал наизусть, а книжку в руке держал так, для антуража, чтобы её не только слышали в исполнении автора, но и видели.
Глаза женщин?–?а их на поэтических встречах, как всегда, большинство?–?пылали сочувствием, состраданием, соучастием.
И, окрылённый, я взял крен навстречу их распахнутым душам, запел исключительно о любви, совершенно упустив из виду, кто здесь, на грязях, передо мной:
Когда бы было меня много,
я б девушек кривых, глухих,
убогих, несчастливейших
собрал
и из себя любого
по выбору
женил на них…
И так далее, и тому подобное.
Гостья
Вечером я сидел у себя в номере у открытой двери балкона за пишущей машинкой и потягивал крепкий чай с мелиссой. Жара неожиданно отступила. Неподвижный воздух шевельнулся прохладой, вязкая тишина озвучилась многоголосием насекомых и птиц. Можно было перевести дух, а то зной, беготня по благоустройству, ещё это выступление… Зато отказался от выпивки с главврачом?–?работать, мол, надо. Молодец, сукин сын! И уж иссиженный голубями балкон и стойкий дух коровьих лепёшек с близлежащего холма не раздражали, как утром, а даже совсем наоборот?–?умиляли: это и есть, чёрт возьми, жизнь! В голове томно шевелились какие-то образы, какие-то рифмы… Жизнь была до краёв наполнена смыслом, имела несомненную цель и вполне определённые силы к ней двигаться. Машинка моя молчала. Казалось, и она погрузилась в раздумье.
И когда в дверь постучали, я вздрогнул. Дурацкая привычка?–?задуматься, а затем вздрагивать. Кого там?.. Я откликнулся, но в другой форме, не так, как подумал. Дверь тихо скрипнула.
– Добрый вечер. Вы дома?
Это была та самая, чемодан которой по простоте своей душевной я протащил через все круги ада.
Перешагнув порог, она замерла в нерешительности, близоруко прищурилась…
На ней строгий тёмно-синий костюм, какие носят педагоги, но по моде просторный в плечах, отчего горбик её не так заметен, как при первой встрече, когда она была, несмотря на жару, в свитере с глухим воротником. Но осанка… Осанку не спрячешь.
– Где ж мне быть?!?–?весело произнёс я, снимаясь пушинкой со стула и цепляясь взглядом за голубенький «поплавок» на лацкане её пиджака, самым провинциальным образом свидетельствовавший о высшем образовании гостьи. Я предложил ей пройти к скромному холостяцкому столику, прикидывая, что на огонёк ко мне заглянула не просто благодарная за транспортировку чемодана знакомая, а и, что немаловажно для творческого человека, почитательница его таланта.
Так оно и было. Она начала диалог с того, что побывала сегодня на поэтическом вечере, и стихи, услышанные там, потрясли её до глубины души. Она так и сказала. Не преувеличиваю. Она сказала:
– Я много читала и слышала, но эти стихи… Но ваши!..
Она без запинки назвала несколько стихотворений по их первым строкам. И безошибочно. В смысле, назвала именно те вещи, которые я сам ценил.
– Вы учительница… – не спросил, а продемонстрировал я свою проницательность.
– Да, учительница. Как вы догадались??–?И сообразив, как я догадался, постаралась улыбнуться:?–?Но не литературы,? а математики. ?Математичка, ?как у нас называют…
Я впервые внимательно?–?не по-вокзальному бегло?– разглядел её. Бледное, если не блеклое, но в общем-то миловидное лицо с серыми, по-матерински добрыми и усталыми глазами… Серьёзная ранняя между бровей складочка и в продолжение её?–?тонкий, строгий носик… Портрет её довершал детский, припухлый рот, обиженно приспущенный своими уголками вниз,?–?буква «л» в полушпагате.
«Лет двадцать пять,?–?определил я про себя её возраст и подумал: Эх, кабы не этот вечный ранец за спиной!»
Сказал же следующее:
– Преклоняюсь перед математиками. Помню, однажды пытался разобраться, что такое случайная величина, и не смог. Ни книжки, ни друзья не помогли. Да что там говорить?–?сколько мелочи в кармане, сосчитать не могу. В школе с двойки на тройку кое-как… Математика… Нет, не дано.
– Зато вам дано, что не дано нам всем, в том числе и рабам точных наук, – не полезла она в карман за словом. – Вы поэт, вы ниточка, связывающая человечество с красотой и вечностью. А случайная величина в теории вероятностей, ну, это, как сказать? – это величина, принимающая в зависимости от случая те или иные значения…
Она, кажется, уже собралась прочитать лекцию, но я перебил её:
– Короче, некий математический хамелеон.
Спохватившись, гостья поспешила принять мою шутку:
– Да, да, что-то вроде этого.
Она сидела в низком кресле у высокой тумбочки, приспособленной под «банкетный» стол, неудобно поджав выставленные снизу вверх колени, то и дело конфузливо одёргивая и оглаживая длинную, но упрямо задирающуюся юбку свободной от чая рукой и неизменно называя меня на «вы», точно перед ней был не кто иной, как сам А. С. Пушкин или не менее кудрявый в юности Сергей Есенин. Раскрывая рот, она бледнела, замолкая, краснела какими-то неверными, но очень яркими геометрическими фигурами. И одёргивала юбку.
Мне, подлецу, всё это нравилось. Нравилось её волнение, нравилось моё снисходительное спокойствие и то, что я?– поэт и притягиваю, как магнит, к себе людей и что, слава богу, матушка не уронила меня в детстве с балкона или ещё с какой-нибудь неприятной высоты.
Но говорила она тем не менее складно. И интересно. Что ж?–?педагог! Я же, хоть и был спокоен, нёс чепуху и банальщину. Зато преспокойно «тыкал». По имени не называл, так как со времён аэро-, автовокзалов имя её из головы моей вылетело. Я знал, гостья всё равно ещё раз каким-нибудь образом назовётся. Так оно и вышло.
Она назвала своё имя в связи с тем, что надумала сказать мне, как её мать хотела назвать и не назвала. А имя ей дал отец. Он назвал её Любовью.
Поведав это, она вздохнула.
– Хорошее имя, – возразил я её вздоху.
– Хорошее-то хорошее, – сказала она, – но её у меня нет.
– Кого нет??–?умиротворённый своей прозорливостью, что она всё-таки напомнила своё имя, прослушал я вторую часть сказанного. Да и не прослушал, просто переспросил по своей дурацкой привычке переспрашивать.
– Любви… Любви нет, – ответила она.
Вот те на, распушил хвост, автографы изготовился рисовать, а тут вон что! Но пока голова заторможенно соображала, язык выдал ещё одну глупость:
– Почему нет?
– Кому я нужна такая… – сказала она просто.
– Мне тоже не везёт, – принялся я скрашивать положение. – ?Я нравлюсь тем, кто мне не нравится, мне же самому нравятся те, кому я совершенно… – развёл я руками.
– Ну, это не беда. Беда, когда вообще никому не нравишься. Представляете, никому-никомушеньки. А жизнь-то проходит. У моих сверстниц дети в школу пошли. Чем я хуже? Нет, о любви уж не мечтаю. Вот вы… Вот у вас жизнь счастливая…
