Молодой тынар

Муса Мураталиев

Молодой тынар

Подростковая проза.

Теги: детская литература.

Возрастной рейтинг: 12+ 16+

Муса МУРАТАЛИЕВ

ПРИКЛЮЧЕНИЕ МОЛОДОГО ТЫНАРА

ПОВЕСТЬ

…Жил на свете молодой тынар1.

И никто его не знал: совсем тот молоденький был.

Только-только мать выпихнула птенца из гнезда, отправляя в первый полет, и пролететь-то соколенок успел всего ничего, до сучка ближайшей сосны, а посмотрел оттуда вверх и он уже чужой.

Соколиха потом изо всех сил стала выпихивать другого птенца, но тот покидать гнезда упорно не желал.

Отец нахохлился, сидя на краю свитой из прутьев корзинки, строгий, но безучастный, а молоденький видел и слышал возню матери и брата.

Ему захотелось вернуться в родное гнездо – сдержался и нахохлился тоже.

Все равно соколиха не дала бы ему приблизиться, вылетела бы навстречу отогнать подальше.

Сын стал чужим для нее.

Молодой тынар полдня так и просидел на той сосне.

И все следил за тем, как бестолково возилась мать, уже чужая, и младший брат, тоже будто чужой.

Наконец отцу, видно, надоела эта возня: резким взмахом крыльев он взмыл вверх, так что гнездо заходило ходуном, и завис на мгновение прямо над молоденьким, что сидел на сосновом суку.

Пронзительно глянул, призывно.

Легкость отцовского взлета, проворность и быстрота – был рядом, а вон уже там, над шатром сосны, вон уже удаляется за деревья – удивили.

И молоденькому захотелось так же, без натуги, взметнуться и полететь.

Он напружинился, съежился весь, как обычно делала перед взлетом мать, но остался на месте, вцепился в сучок – ведь никто не подтолкнул, его на сей раз.

Неожиданно для себя вдруг расцепил когти-пальцы, а когда начал падать вниз, крылья сами раскрылись, и он почувствовал нужную опору в воздухе.

Летит!..

Быстро ощутил он и неудобство от неуправляемого полета, тяжелым вдруг стало тело.

Испугавшись наплывающей в глаза землей, устремился опять к сосне.

Вот тут можно сесть.

А как?

Подобрать все перья, и маховые, и кроющие, вытянуть их вдоль тела, сжаться – так всегда делала мать, когда возвращалась с добычей к птенцам и садилась на край гнезда, так и сын ее сделал.

Вышло легко и просто.

Опустил обе лапы на ветку, растопырил пальцы, ощутил подушечками пальцев холодок сосновых игл.

Ай! Все вокруг покатилось куда-то вниз.

Замахал, замахал крыльями соколенок и сообразил, что веточка оказалась слишком тонкой для него.

Никто еще не учил его выбирать ветку по себе, а теперь ветку.

Молоденький отпустил ненадежную опору, перемахнул на сухой обломанный сучок, что торчал прямо из ствола.

Подушечки пальцев под нетвердыми еще коготками почувствовали гладкую твердость сучка.

Точно прутья в родном – нет, чужом уже – в гнезде.

Тяжесть тела сучок выдерживал, и молоденький успокоился.

Надо лететь за отцом, но кто же его подтолкнет?

Не зная, как быть, соколенок замешкался, хоть глаза уже горели нетерпением.

Хотелось видеть отца в воздухе, лететь рядом – крыло в крыло.

Да сейчас-то отец вон, где, дальнею точкой виден.

Разве его догонишь, не зная всех премудростей полета?

Тут и оттолкнуться – совсем не пустяк…

От стыда и отчаяния соколенок заскользил было вниз, но крылья, будто сами собой раскрылись.

Он летит, он летит!

Все, оказывается, просто: падай и взлетай, падай и взлетай, поднимайся.

И еще долго будет он падать, чтобы взлететь…

Отца он, конечно, не догнал, а к матери не захотел, возвращаться.

В первый самостоятельный день каждый недолгий полет сменялся длительным, в несколько часов, отдыхом.

С ветки новых деревьев осматривался молоденький, приходил в себя.

Бояться ему было некого, да он и не знал страха.

Есть ему пока тоже не хотелось: еще утром, с первыми лучами солнца, мать скормила птенцам целого зайчонка.

Длинноухий отчаянно пищал, трепыхался, но удрать не мог: мать не выпускала буяна из своих когтей, а клюв до поры до времени в дело не пускала – братья-близнецы должны были покончить с зайчонком сами.

И, как всегда, первым напал на него он – тот, кто первым оставил затем и гнездо.

Братишка все метался, подпрыгивая бестолково на дне гнезда, цепляясь коготками за прутья, а он сразу вонзил острые когти в мохнатую мякоть, почувствовал, как им стало тепло; и клюв его раскрылся, застыл, обнажив плуг образный язычок, – ого, какой вкусной была эта мякоть, ее можно было заглатывать прямо вместе с шерстью!

Но по закону тынаров надо все же было подождать, пока мать отпустит зверька – полуживого, но отпустит.

Наконец и брат оказался грудь в грудь с зайчонком.

Матери важно было дать своим птенцам возможность ощутить живого зверя, пробудить в них охотничий азарт.

Соколы знают: перед ними, владыками неба и гор, беспомощна, беззащитна вся живность, копошащаяся на земле.

Пусть знают и соколята: лишь им дана сила и власть, лишь им…

В свой первый самостоятельно прожитый день молоденький сел однажды на макушку колкого куста арчи.

Очень неудобно было и непривычно: кисточки-вершинки веток покалывали хвост и брюхо, как ни старался он избегать прикасаться к кусту.

По закону пернатых ничто чужеродное не должно дотрагиваться до тебя.

Но что ж делать?

Бывает, что надо и потерпеть.

Молоденький сходу установил равновесие.

И, не обращая внимания на легкие уколы в живот, поднял голову.

И опять заметил он летящего отца высоко в небе.

Тот нес в когтях какую-то птицу и летел в сторону гнезда.

Молоденький знал, для кого отец старается – все для того, бестолкового.

Вдруг сильно и остро захотелось свежего мяса.

Да так, что мелькнуло желание напасть на отца, отобрать птицу.

Он даже выпрямился весь, собираясь с духом.

Но отец был далеко-далеко.

И тогда молоденький неожиданно для себя защелкал яростно и страстно:

–– "Тцок! Тцок!" – чтоб привлечь внимание к себе.

Отец, конечно, видел сидящего на можжевельнике сына, видел – и безучастно продолжал свой путь.

Полететь бы за отцом туда, в небо, показать, что нельзя, нельзя же так быстро забыть его, нельзя, ведь та птица должна быть предназначена и ему.

Рывок, он съезжает вниз, но взлететь не может. Крылья распластались по можжевеловым веткам, падение затормозилось.

Не с каждого места взлетишь!

Он рванулся было снова, еще раз, наконец, пособирал крылья, нахохлился и остался сидеть на прежнем месте.

Отца в небе уже не было видно…

С тех пор, с того самого дня, молодой тынар и живет один.

Куда прилетел, там его дом.

Дерево подходящее выбрал, долетел, сел под густым шатром веток на такой сук, чтоб тело выдержал, да на таком удалении от ствола, чтоб при взмахе потом ничего не помешало, – вот тут и ночуй. Улетит с этого места и сразу забудет о нем.

По закону соколов только то и существует, что находится в поле твоего зрения, только те птицы, звери, деревья…

На рассвете молодой тынар проснулся, распушил, встопорщил перья – дал воздуху омыть тело.

Так надо делать перед утренним полетом.

День оказался прохладней, чем обычно.

Рассветный воздух вызвал озноб, и соколик с шумом встряхнулся.

Пособирал одно за другим перья, прижал их поближе к телу.

Ловко приподняв кустик хвоста не запачкать бы его, выстрелил за ночь застоявшимся сгустком.

И тотчас почувствовал щемящий голод: желудок был пуст.

Лететь!

Теперь молодой сокол мог взлететь в любой миг, даже если его потревожат глубокой ночью.

Ему вообще легче было находиться в воздухе, чем на земле, когда наваливается вся тяжесть тела и цевки, будто прилипают к траве.

Летал же он часами.

И чем дальше надо было лететь, тем больше это нравилось.

Вот и сейчас: только вспомнилась сладкая свобода полета, как одним взмахом крыльев соколик уже оттолкнулся от шершавой ветки, на которой нынче пришлось переночевать, и весь окунулся в утренний воздух.

Легкость переполняла молодую птицу, словно пела в горле, лапы с острыми когтями сами собой прижались к брюшку – во время полета они отдыхают, а тяжесть тела переносится на предплечья.

Тугой струной натянулись мускулы лопаточных перьев, сошлись с обеих сторон в одной точке на спине, а это для настоящего сокола тоже отдых.

Соколик уже умел расслаблять в полете ту или иную часть тела: отдыхало туловище, когда работали крылья, а на земле приходилось трудиться ногами.

В мгновение ока соколик взмыл над огромным темным тополем, в шатре которого, прилетев вчера в сумерках, он остался на ночевку. Весело клекотал:

–– "Тцок! Тцок!"

А откуда-то снизу и сбоку, из-за дерева, донесся до него схожий клекот.

Сделав большой круг над макушками нескольких деревьев, соколик выдвинул чуть-чуть плечевые перья правого крыла, и тотчас линия полета изменилась, круто пошла вниз направо.

Со вчерашнего дня он ничего не ел.

Нутро протестовало, требуя свежего мяса, пусть с коготь, больше не надо.

Он тогда сможет терпеть несколько дней без пищи, но сегодня свою долю живого, свежего мяса хотел взять.

В лесу соколу поймать что-нибудь не просто.

Чтобы пасть камнем, бить наверняка, нужен простор, свобода движения, а какой там простор под шатрами деревьев, в гущине застойной травы!

Лес помогает своим спастись – это он понимал.

Но туда, где за лесом открываются многочисленные холмистые просторы, где во впадинах травка низкорослая и потому не мешает пугливым куропаткам, а на ровных местах за холмами трава хоть и погуще, туда не раз уже летал соколик, когда голод становился нестерпимым.

Там всегда можно было застать кого-нибудь врасплох.

И на этот раз молодой тынар рассчитывал на успех.

Немного прошло времени с тех пор, как живет он самостоятельно, в одиночестве, но успел свои острые когти и клюв-крючок опробовать почти на всех зверьках и птицах, что недавно еще мать и отец приволакивали птенцам в гнездо.

Соколик наслаждался свежей темноватой мякотью утки или фазана, сизоватой плотью степного голубя, горлицы или дикой горной индюшки; ему нравились и жирные сурки, и постно-нежная, без капающей крови зайчатина.

С высоты пространство было похоже на громадное выгнутое, приближенное краями к глазам гнездо.

Соколик воспринимал и широкие – темные для него пятна зеленых лесов, и – отдельным бесцветным рисунком – каждую травинку, каждую букашку.

Зоркие, бдительные глаза его, окаймленные светлой полосой, не различали цветовых тонов, но видели одновременно и ранних бабочек чуть ли не над землей, и – выше их – птичью мелюзгу, и даже мошек, вьющихся с утра над кустарниками, рассеянными по холмистым местностям…

Искать надо подходящую пищу, чтобы разом наесться на целый день.

Съедобней, повкусней и на точно рассчитанном – для стремительной безошибочной атаки – расстоянии.

Глазомер его не подводил.

Выбирал он только тех, кого наверняка мог схватить.

Случались ли промашки?

Пока нет.

Коли чувствовал молодой сокол, что добыча то ль попадет ему в когти, то ль уйдет от него, на риск и лишние усилия не шел.

Пролетал мимо, будто и не примерялся.

Но, когда уж ведал внутренним, врожденным чутьем, что в живую цель можно вонзиться мертвой хваткой и смять ее, не медлил и мига: весь сжимался, сводил лопатки, собирал оперение так, чтобы кончики самых длинных перьев ложились на слегка растопыренное надхвостье и вытянутый хвост-руль, и молниеносно метко, неотвратимо падал на дичь.

От быстроты падения по-особому устрашающе свистели крылья, каждое перо хвоста пело звонко и весело, будто труба…

Соколик перелетел через лес, как только первые лучи солнца показались из-за гор.

Безлесные склоны по утрам всегда виделись белыми.

И над склонами все обнаруживалось четко, словно зимой на снегу.

Молодой сокол еще не знал снега, но уроки белого солнца усвоил быстро.

Первое, что он заметил, была стая диких голубей.

Его собственная тень пала сверху на одного из них – голубь потемнел.

Соколик приноровил свой полет к тому, чтобы тень его постоянно держалась на этой темной голубке.

Впрочем, прикинув расстояние, он понял, что нападать на стаю бессмысленно: пока ринешься, увеличивая скорость, на одну птицу, стая перестроится и уйдет вперед, будет промах.

Голубка посмотрела на него спокойно, она тоже чувствовала, что находится в безопасности.

Очень хотелось смять эту гордячку, но расстояние не позволяло. Досадно!

Голуби вдруг пошли книзу, видно, заметили там, где-то корм – да так поспешно нырнули, что в воздух вверх пошла звуковая волна, вызванная согласным движением их крыльев.

Темная тень молодого сокола заскользила по ровной поверхности травостоя.

Хозяин всего живого, горячее белое солнце грело слева шею, спину, плечо.

Он никогда не упускал из виду солнце, благодарный за шедшее от него тепло.

Он уже знал: солнце согревало, но не обжигало.

Свет попадал слева прямо в глаз: яркий луч преследовал, не давал глядеть в полную силу.

Оставалось надеяться на правый глаз.

Им он тоже увидит немало, а менять направление полета не хотелось.

Вдруг он заметил на неровной полянке справа одинокую птицу.

Попрыгивает себе туда-сюда.

Похожа на фазанью самку, но вряд ли это фазанья самка. Что за птица?

Он не знает.

Попрыгивает туда-сюда.

Одна-одинешенька.

Поклевывает какие-то серые зернышки.

Прямо посередине полянки толчется, ринься он на нее, не успеет ни вспорхнуть, ни убежать в густые заросли на краю полянки.

Чудно!

Ведь каждое существо живое пасется так, чтобы при опасности успеть убежать, или уползти, или отскочить в защищенные места поблизости.

А этой беспечной фазаньи самке и закона нет, что ли?..

С первого взгляда молодой сокол определил промахи птицы, похожей на фазанью самку.

Эту можно взять.

Запросто.

Наверняка.

Такую птицу, похожую на фазанью самку, он еще ни разу не встречал…

Хвост какой-то необычно короткий.

Соколик начал подбирать лапы, складывать крылья, а когда острые их концы легли на хвост и, все тело напряглось, будто тяжесть его увеличилась, резко, стремглав, с нарастающим свистом ринулся вниз на незнакомую глупую птицу.

Глаза соколика неотрывно следили за ее движениями: попробуй она увернуться, нападающий успеет изменить направление атаки.

Ему доставлял удовольствие сам азарт нападения; он приоткрыл на лету клюв-крюк, слегка высунул плуг образный язычок, зашипел по соколиному, грозно.

А как происходит само нападение?

В нужный момент сокол расправляет концы крыльев, развертывает их веером, так чтобы зависнуть в воздухе на мгновение, необходимое для того, чтобы одним решительным ударом поразить жертву в голову, задним когтем одной лапы полоснуть ей под горлом, а когтями-пальцами схватить ее и подняться уже вместе с добычей – снова в небо.

Соколик подготовился сделать все, как подобает настоящему соколу.

И вдруг уже на лету, приближаясь к земле под острым углом, он заметил блестевшие в солнечных лучах тонкие веревочки между четырьмя столбиками-жердочками, которые квадратом огораживали птицу, похожую на фазанью самку.

Ни разу он не встречался с таким препятствием.

Тоненькая веревочная сетка, зачем она?

Слишком слабой показалась она, чтоб ему сворачивать в сторону, – можно проскочить сквозь сеть или порвать веревку.

И, только налетев на нее грудью, он почувствовал, что сеть и мягка, и крепка, – будто тугим ветерком повеяло ему навстречу.

Несообразительная самка закудахтала, задергалась в предчувствии удара сверху, хотела было юркнуть в сторону, но из-под серых зернышек вынырнула красная нить один ее конец туго обмотал лапку птицы-жертвы, другой же оказался привязанным к метелке, натянулась так резко, что стебли чуть из земли не выдернулись.

Самка застучала беспомощно крыльями, вся распласталась, затрепыхалась.

И тут-то молодой тынар настиг ее, все четыре когтя левой лапы разом вонзились в мякоть, задний коготь правой уже очерчивал в воздухе дугу, чтобы полоснуть жертву под горлом, но… не вышло.

Будто задний этот коготь зацепился за что-то, за какое-то препятствие.

Обычно он легко разрывал живую ткань, нанося глубокую, смертельную рану.

Сейчас было не так.

Подобного с соколиком не случалось.

Он не испугался.

Нет, он изготовился тут же взлететь – подальше от этого странного места… вверху безопасно, оттуда можно и осмотреться.

Он рванулся, но что-то мешало ему взлететь, что-то держало его крылья.

А тут еще эта незнакомка, похожая на самку фазана, стараясь вырваться, протащила его, распластанная, чуть вперед, и вдруг с двух сторон сверху упали два столбика-жердочки и, густая мягкая сеть накрыла обеих птиц.

Как жаль, что не смог он полоснуть задним когтем эту глупую самку.

Но все равно отпускать ее он не собирался.

Будет держать одной лапой до тех пор, пока не добьет…

Но, когда их обоих опутала сеть, соколенок, как всегда, при опасности – притих и замер.

Что это такое?

Как же так?

Бывало ли у соколов, у соколов когда-нибудь так, чтобы поверх крыльев по всему телу, будто налипло какое-то, и столь большое, чужеродное?

Он весь подобрался, хотел было взметнуться вверх, но запутавшиеся в сети крылья не послушались его, одеревенели.

Молодой тынар немножко оторвался от земли.

Это говорило о его силе, но вслед за ним поднялось множество мелких ниточек и даже большая сухая палка.

Этот груз оказался уже не под силу соколику.

Охотник свалился наземь, потеряв несколько мелких перьев.

Как же так?

Что же такое с ним?

Он снова рванулся, пытаясь взлететь.

Но неожиданно метнулась в сторону самка в его когтях и опять поволокла его за собой по траве.

Молодому соколу почудилось, что всему виной эта глупая незнакомая птица, несколько похожая на самку фазана.

Если ее отпустить, он станет свободным?

Сделав усилие над собой, он даже хотел было разжать левую лапу, но преодолел себя.

По закону ловчих – не полагается выпускать из когтей схваченную добычу.

Пусть даже ее у тебя будут вырывать вместе с когтями и цевкой.

У сокола одно правило – побеждать.

Или умереть.

Согласиться же на поражение могут только бестолковые, не истинные соколы.

Так и держал он левой лапой добычу, хотя незнакомая птица беспрестанно билась, металась из стороны в сторону, истошно кричала, пока последние силы не оставили ее.

Но и молодой тынар, хотя и успокоился немного, рвался напрасно: мягкая сеть сковала крылья, распахнутые, будто он сушил их после купания на легком ветерке.

Ни сложить их, ни взмахнуть ими он не мог.

А стоило ему потянуть одну тоненькую веревочку – она зацепилась за средний коготь правой лапы, как мягкие ниточки превратились в острые длинные прутья, которые надавили ему на спину столь крепко, что от острой боли он был вынужден сразу же расслабить коготь, вернуть нить в прежнее положение.

А какими на вид слабенькими, будто паутина, казались ему сверху эти ниточки да веревочки!

Одна из них улеглась прямехонько поперек клюва.

Соколик приоткрыл клюв и попробовал перекусить ее.

Неудобно было, он даже не смог вытолкнуть обратно белую шелковую нить, которая так и осталась в клюве, щекочет кончик языка.

Такая же ниточка оказалась под левым глазом; он стал усиленно моргать и вдруг почувствовал, как она прикоснулась к пленке глаза и вызвала пронзительную боль.

Еще и еще пробовал он освободиться, пока, обессиленный, не застыл распростертым на земле, ко всему уже безучастный…

Лесник Кончой соскочил с седла, небрежно накинул конец повода на штакетину забора.

Лошадь все равно никуда не отойдет, свой двор знает.

Из калитки навстречу хозяину выбежал пес – тайган.

Легким движением ноги Кончой отстранил собаку, мягко, он все делал мягко.

Надо будет сказать старой, пусть накормит тайгана.

А он малость отдохнет, пока спадет жара.

На сеть пойдет к вечеру.

Да, целую неделю Кончой охотится за молодым соколом, целую неделю он выставляет на открытых местах в мелколесье – сегодня здесь, завтра там – силки.

В четверг вот, высвободив лапки из веревочек, убежала в лес единственная приманка, которая была у Кончоя – перепелка.

Замены порядочной сразу не нашлось, привязал вот – смех, да и только! – свою рябую курицу.

Старая так посоветовала: курица повадилась нести яйца на соседнем огороде, да и вообще была какая-то невзрачная, глаз не радовала.

С того четверга Кончой пригляделся к рябой в силках – ничего, трепыхается как надо.

Мягко и смирно идет за Кончоем по пятам верный пес.

Но хозяин не обернулся к нему, вошел в дверь.

И все равно рад тайган, хоть и остался у порога.

Хозяин не кличет, значит, стой.

Главный в доме, главный в собачей жизни – хозяин.

Разве не по его слову собаку кормят?

А кто ведет тайгана охотиться?

И сердце собаки, словно воробушек крыльями, трепещет, когда удастся перехватить взгляд хозяина.

О, тогда стоит ее услышать обращенный к нему приказ!..

Или обрадуется чему-то хозяин, громко захохочет – тайган, в добром или худом был до этого настроении, бросается вперед во всю прыть, и ему самому становится радостно.

И тогда подкрученный под брюхо собачий хвост сразу задирается лихим крючком вверх.

Ходи веселей вместе с веселым хозяином!

Жаль, конечно, что таким вот веселым хозяин редко бывает, тайган многое дал бы, чтобы продлить хорошие минуты Кончоя…

Вот и сегодня – явно не в духе хозяин.

Сколько ни махал ему хвостом, ни разу не взглянул…

Значит, верному псу можно вернуться обратно.

Приятно на солнцепеке: снизу, под брюхом, земля прохладна, чуть нагрета шерстью.

На охоту, видать, не пойдут.

Ну да ладно, отдыхать всегда приятно.

Хозяин всего живого, светло-белое солнце с одинаковой полуденной силой озаряло поверхность земли, и правую, и левую ее стороны.

Бесчисленные лучи, сливаясь в сплошной поток тепла и света, низвергались из недр необъятного солнечного тела на зверей крупных и мелких, ползающих и прямо ходящих, на бегающих, порхающих, плавающих.

Солнце светило и Кончою, когда тот вышел из дома, и его каурому, так никуда и не отошедшему от штакетника, на который Кончой набросил повод еще утром.

Светило солнце и молодому соколу, все еще трепыхавшемуся, хоть и слабо, в паутине веревок.

Играло на темно-серой спинке распяленной птицы, на поперечных светлых дорожках, бегущих к животу, отражалось от твердо-коричневого клюва, приоткрытого так, что виден был алый коготок язычка: пропадал и возникал он, пропадал и возникал – значит, птица дышала.

И уж совсем равнодушно было солнце к пестрой тушке мертвой курицы.

Мертвое не согревалось, мертвое и есть мертвое – тушка, утратившая форму, беспорядочная куча перьев, розовая, уже без мяса кость, что высунулась из грудки.

Яркое солнце освещало все подряд, ему было все равно, кого и что согревать.

Муху?

И муху с пурпурным брюшком, что искала удобного для себя места на мертвой рябой курице.

Он слышал жужжание мухи, правый глаз следил за причудливым ее передвижением.

Приникнув к траве, соколик лежал неестественно для себя.

Тело утомилось, крылья одеревенели.

Сколько же все это еще продлится?

Глупая, бестолковая птица, похожая на фазанью самку…

Кусок ее мякоти, вырванный им из птичьей груди, по вкусу, припомнилось, был слаще, чем фазанье мясо, и не такой жирный.

Не надо было глотать тот кусок!

Нутро-то он себе успел набить, но освободиться теперь не знает как; он смутно догадывался, что освободить его может лишь чья-то помощь со стороны.

Чья?

Он не знал, а больше ни о чем не стоило беспокоиться.

Он сыт настолько, что не хочет даже смотреть на свежее мясо, которое лежит почти у самого клюва.

Он продержится теперь без пищи целых трое суток.

Ничего, никого он не боится.

Неведомо ему, что такое смерть?

А что такое ждать, он понимал.

Вот он и будет ждать дальше.

Больше не стоит пытаться вырваться: от таких попыток обострялась боль то на шее, то над глазом, то на щеке, или кончик хвоста сдавливала какая-то сила, или плечо саднило.

Не рвись, не двигайся, и тогда боль загадочно отступает куда-то.

Странный шум вдруг послышался соколенку.

Такого шума он ни разу еще не слышал.

Тяжело и отчетливо: туп, туп, туп.

Потом поживее: туп-туп, туп-туп, туп-туп.

Настойчивее и ближе.