Грани человечности. Современный уральский роман

Чтобы привлечь к себе внимание людей, стоящих в дальнем углу к нему спиной, стал издавать, как ему казалось, громкие звуки и крутить привязанными руками. Тщетно! Люди в белых халатах продолжали копошиться возле тамошней койки.

Но тут один из них обернулся. Увидев манипуляции парня, пошел в его сторону. Подошел. Взял его ладонь, увидев его осознанный взгляд, сказал:

– Если меня слышишь, пожми мою руку… – Он радостно откликнулся, потому что в эту минуту он был готов на все. – Так… Со всей силы сожми, еще сильнее… Молодец, – парень своим мычанием просил мужчину в белом халате, чтобы убрал изо рта то самое «нечто». И тот не понял, но догадался. – Нет, рано тебя отключать от аппарата искусственной вентиляции легких… Придется еще чуть-чуть потерпеть.– Мартьянов взглядом дал знать, что принимает как должное, однако подергиванием кистей попросил о другой поблажке. Мужчина, кивнув, спросил. – А смирно будешь себя вести?.. Ладно, – снял ремни с обеих рук и строго предупредил. – Самовольно не снимать бинты… – и уточнил. – Ничего самовольно не делать!

Это было утро, а к вечеру его кровать переместили в другую палату: также реанимационную, но уже в ту, где находились перспективные больные, то есть с реальными шансами на благополучное выздоровление – к такому умозаключению пришел старший сержант Мартьянов после некоторых размышлений.

Сестричка скрасила раннее пробуждение

Очередная ночь прошла спокойно, если не брать во внимание сон. Хорошо то, что на этот раз обошлось без кошмаров, периодически мучающих парня. Сновидение было долгоиграющим, стало быть, занудливым. Все так, но, проснувшись, не открывая глаз, прокручивая в больной голове картинки, в душе поселилась необъяснимая тревожность. Нет, не за себя, а за домашних, за родителей. Как они там?..

Он видел одно и то же: будто отец его, сидя за пустым обеденным столом, не произнося ни слова, укоризненно смотрит на сына, качает головой и грозит пальцем.

«Отец, – говорит парень сам себе, – чувствует его беду? Тревожится?.. Интересно, одобрил бы поступок сына?.. Нет?.. А, не сон, а ерундистика одна!»

Парень открыл глаза. Повернув голову влево, туда, где у входа в палату стоит небольшой столик, а за ним – сидит и что-то сосредоточенно пишет дежурная медсестра. Очевидно, почувствовав его взгляд, девушка обернулась.

– Что-то надо?

– Нет… Ничего… Нормально… Скажите, какое сегодня число?

– Восемнадцатое.

– А… месяц?

– Декабрь.

– Ох! Только-то семь дней!.. Думал…

– Думал, – она усмехнулась, – пронеслась целая вечность?

– Вроде того. – С минуту помолчав, спросил. – Как думаете, долго еще мне здесь валяться?

– Не знаю.

– Ну… А если положиться на ваш богатейший жизненный опыт?

Медсестра рассмеялась. Она правильно восприняла иронию. Ответила же совершенно серьезно и солидно, подражая кому-то из старших:

– При самом благоприятном течении болезни выпишут не ранее середины января.

Парень тяжело вздохнул.

– Как говорится, утешение для бездыханного.

Девушка вновь рассмеялась и процитировала поэта:

– И жить торопимся, и чувствовать спешим.

– Надо… Жизнь-то всего-навсего одна.

– Не спеши… Некуда… Или на гражданке кто-то ждет?

Больной, почувствовав намек, вздохнул.

– Некому… Ну… Разве что родители.

Медсестра повторила:

– Не спеши… Наши пациенты обычно не торопятся и ищут повод, чтобы подольше задержаться в госпитале. У нас хорошо, – и после секундной паузы произнесла банальность, – тепло, светло и мухи не кусают.

Чтобы ответить тем же, то есть банальностью, больной произнес:

– Это точно: солдат спит, служба идет, часики, не уставая, тикают и тикают себе.

Суматошным выдался денек

Таким тот день, восемнадцатое декабря 1988 года, показался лишь больному старшему сержанту, но для медперсонала окружного военного госпиталя, скорее, обычным.

Сразу после восьми утра в реанимационное отделение забегал несколько раз старший медбрат. Внимательно изучив обстановку и в полголоса пошушукавшись с только что принявшей дежурство медсестрой, тотчас же исчезал.

Из этих шушуканий Мартьянов понял: ожидается визит большого начальства. Какого именно? Откуда ему было знать? Парень усмехнулся: с ним, видите ли, не удосужились согласовать.

Потом заглянул его лечащий врач. Тот самый, который, когда находился в другой палате, пошел ему навстречу и освободил руки от пут, тот самый, фамилию которого, хотя видит не первый раз, до сих пор не знает.

Врач подошел к парню. Откинул простыню, под которой он был, в чем мать родила. Инстинктивно прикрыл руками мужское достоинство.

– Как себя чувствуем? – спросил, осматривая бинты на голове, гипсовые повязки на левой руке и на правой ноге.

– Даже очень хорошо, товарищ доктор, если не брать во внимание боли в поврежденных местах.

– Еще бы… Сестра, запиши в журнал: в тринадцать двадцать – процедурный кабинет, смена повязок, бинтов и гипсовых шин на руке и ноге; в пятнадцать сорок – рентген-кабинет, надо посмотреть, как идет заживление травм… Давление? Температура?

– В норме, товарищ доктор… Только что проверила сестра, – поспешно откликнулся больной, хотя вопрос адресовался явно не к нему.

– Таблетки принимаем?

Сестра опередила больного.

– Солдат дисциплинированный…

Парнишка обидчиво заметил:

– Не солдат, а старший сержант… командир отделения.

Врач рассмеялся.

– Большая разница… В таком случае, вдвойне должен быть дисциплинированным, а иначе… Не командир для подчиненных, а тряпка, не так ли?

– Так точно!

– Аппетит?

– Можно сказать, зверский, товарищ доктор.

Врач, кивнув в ответ, вышел из палаты.

– Сестра, – поспешно обратился Мартьянов, – как зовут товарища доктора?

– Впервые видишь?

– Нет, но…

– Майор медицинской службы Еремеев Глеб Сергеевич, аспирант.

– Человек ничего…

– Ничего, – передразнила она парня и добавила. – Будущий светила мировой медицины.

Через какое-то время за дверью палаты послышались многочисленные шаги, дверь отворилась и вошла группа, возглавляемая представительным мужчиной старше сорока лет, в числе группы был и лечащий врач Еремеев.

– Привет всем! – произнес вовсе не по уставу сорокалетний мужчина с посеребренными висками.

Мартьянов подумал:

«Большой человек… Может себе позволить…»

В самом деле, дежурная медсестра не могла себе позволить фамильярность. Она вскочила и попробовала отрапортовать по всей форме:

– Здравия желаю, товарищ полковник! Старший сержант медицинской службы…

– Знаю… Благодарю… Так… И где ж мой страдалец?.. – увидев Мартьянова, направился в его сторону. – Ага!.. Вот и он… Ну, как, братец, наши дела?

– Отлично, товарищ…

Больной запнулся. Потому что не знал, как правильнее назвать посетителя, – доктором или полковником?

– Будь добр, без церемоний. Ты не в той форме, чтобы… И не на плацу, а в реанимации. – Внимательно осматривая голову, спросил. – Болит?

– Маленько.

Ему явно пришелся по вкусу ответ, поэтому по лицу пробежала улыбка.

– Правильнее будет сказать, трещит… Фасад не пострадал. А царапины через неделю уйдут и будешь опять красавцем… На счастье девчонкам… Ждут?

– Только отец да мать.

– Не сообщил о случившемся?

– Не имею возможности пока… И желания тоже.

– Правильно: поберечь надо родителей. Поставим на ноги, а мы обязательно поставим, вернешься красивым и здоровым – тогда уж и расскажешь… Если захочешь… М-да… Задачка… Меня больше всего беспокоит ушиб головного мозга… Будем надеяться на лучшее… И бороться… Общими усилиями, не так ли?

– Само собой… На мне, как на собаке, всё заживает.

– Оптимизм – важнейшее лекарство… Значит, труды наши в ту страшную ночь, когда больной попал в мои руки, не пропали даром… Держись, голубчик.

Когда главный хирург окружного госпиталя Половцев, а это был он, тот самый спаситель, который 11 декабря, десять часов провел у операционного стола, борясь за жизнь совсем юного парнишки, направился к выходу. Еремеев выдвинулся вперед.

– Товарищ полковник, тут наседает следователь окружной прокуратуры.

Главный хирург поморщился.

– Какого чёрта?!

– Говорит, что имеет личное поручение окружного прокурора немедленно допросить потерпевшего Мартьянова.

– Сказал, что в реанимации и что волновать его опасно?

– Так точно… Но продолжает настаивать.

– Что за пожар? Не могут подождать хотя бы десять дней?

– Давят… Кто-то звонил прокурору из штаба округа.

Главный хирург недовольно фыркнул.

– Вот черти!.. Никакого человеколюбия…. Хорошо… Под твою персональную ответственность… Допрос – в твоем присутствии. Постоянно следи за самочувствием больного. Позаботься, чтобы неподалеку был реаниматолог.

– Будет сделано, товарищ полковник… Парень настоящий…

– Еще раз напоминаю: малейшее ухудшение самочувствия – прерывай бодягу.

Форменный допрос

Через полчаса в палате вновь появился лечащий врач Еремеев, а следом за ним вошел пожилой (так показалось Мартьянову, хотя на самом деле ему было чуть-чуть за сорок) довольно полный и низкорослый мужчина – в белом халате, небрежно накинутом на плечи, из-под которого виднелся форменный мундир, в массивных роговых очках, которые, похоже, и старили его.

У постели больного они остановились.

– Как себя чувствуешь? – спросил Еремеев.

– Без изменений, доктор, – ответил старший сержант, внимательно, но с видимой тревогой в глазах, разглядывая незнакомца.

– Вот, – Еремеев кивнул в сторону мужчины, собираясь представить его, но тот опередил.

– Я – капитан Савченко Остап Николаевич, следователь окружной прокуратуры. Мне поручено допросить по факту…

– Меня? Допросить? По какому еще «факту»?

– По факту нарушения правил техники безопасности при ведении работ на расчистке завалов, случившихся после Спитакского землетрясения… Лишь несколько вопросов.

– Отвечу, если смогу, товарищ капитан.

– Что произошло в то памятное утро, одиннадцатого декабря, когда были получены травмы?

Подошла дежурная медсестра и принесла стул. Следователь, поблагодарив, присел, достал из «дипломата» несколько листов писчей бумаги, ручку, пристроил на коленях «дипломат», намереваясь использовать крышку вместо столешницы.

Мартьянов по-военному коротко доложил, умышленно при этом упустив многие «детали»:

– Получив приказание командира немедленно начать расчистку завалов, взяв имеющиеся в моем распоряжении инструменты, направился на место предстоящей работы. Услышав скрежет и предостерегающий крик, взглянув наверх, откуда могла угрожать мне опасность, отскочил в сторону. Почувствовал боль… Очнулся в реанимации. Не успел, получается, товарищ капитан.

– И всё?!

– Так точно, товарищ капитан.

Следователь недовольно покачал головой и проворчал:

– Не надо морочить мне голову.

– Извините, доложил правду.

– Не всю правду.

Вмешался врач.

– Больной, получивший подобные травмы, не в силах всё помнить.

Следователь кивнул.

– Не исключено… А я сейчас проверю, как это на самом деле. Смущает лаконичность.

– На курсах младшего командного состава приучили…

– Похвально, – с явной иронией, хотя для следователя прокуратуры неуместной, проронил он. – Так… Прошу вспомнить: кто стал очевидцем?

– Ну… Весь личный состав моего отделения.

– А еще?

– Из гражданских… Кинолог со своим «Шустрым».. Фамилия кинолога мне неизвестна.

Следователь слегка улыбнулся.

– Великолепно, – мельком бросив взгляд на врача, заметил следователь и уточнил. – «Шустрый» – это кличка пса, не правда ли?

– Так точно. Отличный пес. Умный такой… Из породы немецких овчарок.

– Далее… Прошу уточнить: кто из офицеров стал очевидцем?

– Комвзвода Сергиевских…

– И?..

Нехотя, но вынужден был парень констатировать тот очевидный факт, что следователь пришел, обладая всей полнотой информации, а потому финтить не имеет смысла, назвал и другого очевидца.

– Товарищ майор… Матюшкин, комбат.

– Прошу пояснить: почему не пострадали солдаты?

– Не могу знать, но рад был узнать об этом от вас.

Следователь достал из «дипломата» рукописный лист, взглянул, отложил в сторону.

– А вот рядовой Марков… Знаете такого?

– Как не знать… Земеля, тоже с Урала.

– Рядовой Марков считает, что он и другие обязаны командиру отделения своей жизнью.

Мартьянов, смутившись, отвел глаза в сторону.

– Большое преувеличение.

– Но он именно так считает. Почему?

– Не знаю.

– Так и запишем… Как говорится, что написано пером, то не вырубить и топором… Очередной простенький вопрос: почему приступил к работам командир отделения без своего личного состава? Попробуйте объяснить.

– Было приказание, я его выполнил.

– Приказание касалось не только командира, но и подчиненных. Разве это было не так?

Больной упрямо и уже с некоторым раздражением повторил:

– Сделал то, что сделал.

– Упомянутый мной Марков пояснил: отделение через минуту бы оказалось там же, если бы «не случилось то, что случилось».

– Маркову виднее.

– Вынужден спросить в лоб: кто из командиров отдал опасное приказание – комвзвода или комбат?

– Не помню, только не лейтенант Сергиевских.

– Почему?!

– Ну… Перед тем мы обсуждали возможную опасность ведения на том месте работ. Лейтенант согласился. Помню, что я предложил ему безопасный способ устранения опасности и только потом приступить к разбору завалов… Согласился… Почти…

– Из всего этого выходит, что приказание отдал командир батальона. Так?

– Не могу знать… Не уверен.

– А вот уже дважды упомянутый мной Марков уверен: первое приказание, адресованное лично командиру отделения, а потом повторенное в той же матерной форме именно майором Матюшкиным.

– Маркову виднее.

Следователь покачал головой.

– Не надо выгораживать офицера, ни к чему. У него есть куда более влиятельные защитники. Он, я уверен, и без участия твоего, Мартьянов, выйдет сухим из воды. – Следователь встал, положил скупо исписанные листы в «дипломат». – Мне не положено, но я скажу тебе, парень, две вещи: во-первых, Матюшкин валит всю ответственность на тебя и категорически отрицает, что именно от него исходило странное во всех отношениях приказание; во-вторых, в какой-то мере тебя спасли от смерти твои солдаты, не дожидаясь ни чьего приказания, тотчас же бросились голыми руками выгребать из бетонных осколков, а командир взвода, проявив мастерство, оказал первую медицинскую помощь, тем самым предотвратил большую потерю крови, что при таких ранениях могло привести к неминуемой смерти.

– Спасибо всем, – еле слышно произнес Мартьянов и лицо, по которому текли слезы, отвернул в сторону. Отвернул, потому что, как он считал, плачущий мужчина – жалок.

Глава 2. Не ведал даже, что счастье так близко

Да, было, но быльём поросло

Игорёк, как называл его отец, или Игорёша, как, любовно поглаживая по голове, величала мама, совершенно незаметно проскочил целую послеармейскую пятилетку. О декабрьских днях 1988 года старался не вспоминать. Вычеркнул – и точка. Даже родители все еще ничего не знают. Беду, пережитую тогда, скрыл. Чтобы попусту не травмировать столь близких ему людей. Зачем? Да, было, но, слава Богу, и это густо быльем поросло. Парень по-прежнему уверен, что поступил правильно. Должна же быть хотя бы одна у него тайна? Определенно сам себе и ответил: «Непременно… В этой конкретно ситуации».

Изредка, правда, приходят сны. Как будто бы, он в госпитале, а рядом майор Еремеев, тот самый лечащий врач, обыкновенно ругающий его за неисполнение рекомендаций, данных при выписке… Мартьянов выпивает обычно стакан холодной воды, ложится и благополучно засыпает. И еще при приближении ненастья начинает, предостерегая его, ныть травмированные рука и нога. Он понимает и не обращает внимания – помозжит, полагает он, да и перестанет; приобретя метеозависимость, уж теперь не избавиться от неё; подшучивая над собой, иронично убеждает себя, мол, наркозависимость куда опаснее.

Вообще говоря, он спортивный парень – был и остается. Держит форму, несмотря… Об этом – умолчу. Не надо.

Лучше расскажу о другом, о том, чем характерно прошмыгнувшее пятилетие – о бурной общественной жизни, которая не могла не затронуть, как и другую молодежь, рассудительного уральского юношу.

…Всесоюзное голосование, к примеру.. Верхушка КПСС встревожена итогами не на шутку: сначала тем, что повсеместно народ страны вывел из забвения, на которое был обречен некогда чрезвычайно популярный свердловский руководитель Борис Ельцин, ставший впоследствии не менее популярным в Москве, когда возглавил Московский горком КПСС и когда мужицкими руками крепко взялся за перетряхивание тамошней номенклатуры. Партия, увидев к чему идет дело в самой крупной и самой влиятельной парторганизации, публично отхлестав ретивого руководителя, освободила от должности первого секретаря, обвинив его в «бонапартизме», а также в том, что москвичи его так и не полюбили приезжего с Урала. Это был обычный порядок вещей: кто выдвинул, тот и задвинул в самый глухой угол своего непомерно боевого пока что товарища.

Тогдашний лидер КПСС, к тому времени считавший себя великим и гениальным, недооценил выносливость Бориса Ельцина. Он вынес всё, даже то публичное глумление, топтание, которым подвергли человека, находившегося, между прочим, с гипертоническим кризом в больничной палате.

Уральцы понимали, что только они могут защитить земляка.

Возмущенные уральцы, среди которых был и Игорь Мартьянов, вышли на улицы Свердловска. Появилась инициативная группа, которая стала собирать подписи о выдвижении кандидатом в депутаты Бориса Ельцина. Избирательная комиссия, нехотя, но готова была зарегистрировать сей нежелательный для партии и уже глубоко для неё чуждый элемент.

Следуя примеру уральцев, его же, то есть Ельцина, выдвинули кандидатом в депутаты еще до десятка крупных регионов, попросивших дать согласие баллотироваться по их избирательным округам, среди которых была и Москва. Та самая Москва и те самые москвичи, которые, по утверждению Горбачева, в массе своей так и не полюбили, считают чужаком, выскочкой, «лимитчиком».

Земляк остановил свой выбор на Москве. Свердловчане огорчились, но, поняв мотивы такого выбора, согласились.

Огорчился и Игорь Мартьянов. «Рискует, – думал он в те дни. – Земляки знают его и понимают. Значит, в большинстве своем гарантированно поддержат… А москвичи, презрительно, что в той стране было известно всем, относившиеся к „лимитчикам“. Что, если не устоят перед колоссальным номенклатурным давлением и?..»

Ельцин ни на один день не забывал унизительные слова о том, что «москвичи так и не полюбили приезжего», поэтому он должен был пойти на риск (список соперников в этом округе возглавлял популярный на то время глава Моссовета; КПСС делала на него основную ставку) и проверить на деле, так ли всё на самом деле. Последовала абсолютная победа Ельцина, получившего более двух третей голосов тех самых «нелюбящих» москвичей. Именно они реабилитировали Бориса Николаевича, защитили перед страной и миром его честь и достоинство.

Затем – съезд народных депутатов СССР и среди них Борис Ельцин, на голову выше многих других (в прямом и переносном смысле) уральский богатырь, постоянно откидывающий назад непокорную прядь начавших седеть волос, ниспадающую на его высокий лоб.

А вот и августовский путч, организованный той частью партийной верхушки, которая явно была недовольна делами и помыслами, проводимыми в жизнь лидером КПСС.

Наступили три тревожных и опасных дня для будущего СССР и России, в том числе.

Понадобился авторитетный, главное, смелый и решительный человек, который бы возглавил народное движение по подавлению коммунистического путча. Им стал тот самый Борис Ельцин, к тому времени избранный председателем Верховного Совета РСФСР, легитимным главой республиканской законодательной власти. Принципиально важно то, что лидеры других национальных республик все три дня тихо сидели в своих удельных княжествах и молчаливо взирали оттуда на всё, происходящее в Москве. Молчуны ждали ответа на волновавший всех вопрос: кто кого осилит? Ситуация была не ясна. Соседи России выжидали, когда ГКЧП всей своей мощью раздавит антипутчистов. Трудно было тогда поверить, что молодая российская демократическая власть устоит, не сломается, не капитулирует. Потому что в стане путчистов были первые руководители, практически, всех силовых структур Советского Союза – армии, госбезопасности, милиции. Более того, в состав государственного комитета по чрезвычайному положению, объявленному на всей территории СССР утром 19 августа 1991 года, вошли вице-президент СССР, председатель Верховного Совета этой страны и глава тогдашнего союзного правительства.

А где же был главный лидер партии и государства? Почему молчит первый Президент СССР? Одобряет действия своих ближайших соратников или попросту давит труса? А, может, чекистами интернирован и, хуже того, уже мертв?

На первой пресс-конференции председатель госкомитета невнятно попробовал объяснить народу, что Горбачев чувствует себя неважно, не в состоянии исполнять свои прямые обязанности и находится на излечении в Крыму.

Ельцина поддержали вновь москвичи и уральцы.

Первые стихийно, по зову сердец, вопреки реальной опасности, грозившей каждому из них со стороны компетентных органов, стали стекаться в центр столицы, к резиденции Ельцина, готовые ценой своей жизни защитить лидера; вторые, тем временем, также, стихийно образовав многотысячные колонны, прежде всего, рабочие Уралмашзавода и студенты Уральского политехнического института пешком направлялись на главную площадь Свердловска, готовые, если встретят препятствия на своем пути, разметать всё и вся.

Среди студентов УПИ (выпускником его когда-то был Ельцин, а с 1987 года их безусловный кумир) заметно выделялся Игорь Мартьянов, шедший в первых рядах представителей химико-технологического факультета. Он имел авторитет среди сокурсников. Еще бы! Не какой-нибудь сосунок или маменькин сынок, впервые оторвавшийся от женского подола, а два года отслуживший в Советской армии, старший сержант запаса, отличник боевой и политической подготовки, в личном деле его хранится прекрасная характеристика подполковника Ефременко, командира воинской части.

Игорь, как оказалось, великолепный организатор, но не более того. На трибуну, как другие, расталкивая локтями всех прочих, не лез: ораторское искусство ему оказалось не по зубам. Может, не проявил по этой части должного старания? Не исключено. Ему всегда хватало того, что он в силах поднять сокурсников на доброе дело, а к славе и популярности, как оказалось, он совершенно равнодушен.

Любопытен штрих из того времени.

Вот выступает по ЦТ уралец, бывший председатель правительства СССР и без зазрения совести врет:

– Только что мне позвонили с моего родного завода, – он действительно директорствовал в первые перестроечные годы на Уралмаше, – и сообщили, что многотысячный трудовой коллектив целиком и полностью на стороне ГКЧП и решительно осуждает сепаратистские поползновения мстительного и коварного Ельцина.

Кто ему позвонил? Оставил за скобками. Нельзя исключить, что эту «новость» получил из уст местной партноменклатуры, например, секретаря заводского парткома, получившего четкую директиву из Свердловского обкома КПСС, всецело поддержавшего действия путчистов, подло предавших своего вождя.

На самом же деле картина была обратная.

В рядах возмущенных демонстрантов-уралмашевцев, шедших пешком в центр столицы Среднего Урала, действительно, не было парткомовцев, но было много решительно настроенных рядовых членов КПСС.

На самом деле, плечом к плечу в колонне не шла дирекция завода, однако именно она никак – ни словом, ни действиями – и не препятствовала стихии рабочего класса, хотя, используя административный ресурс, и могла это сделать. Перетрусила заводская элита и решила, спасая себя от гнева рабочего класса, решила отсидеться в тиши комфортных кабинетов.

Та же история и с ложной информацией, поступившей на телевидение из обкома партии, насчет студентов УПИ, которые, якобы, возмущены действиями бывшего выпускника Ельцина.

Опять-таки горячо желаемое было выдано за действительное. В те часы, когда диктор Центрального телевидения вещал об этом, во всю ширину проспекта Ленина шла многотысячная стройная колонна студентов УПИ, которая по ходу пополнялась студентами Уральского университета и пединститута, шумно двигалась в сторону главной площади.

Ни в первых, ни в последних рядах студенчества не были замечены ни ректор, ни многочисленные проректоры, но никто из них при этом опять-таки и не препятствовал.